Рассерженный, он вышел во двор, потом на дорогу. Нет, такому учиться незачем, лучше на свой лад – радоваться и сердиться! Эта женщина уже смирила его, сделала кротким и тихим, он уже стал сдержан и стар, а раньше-то он, бывало, затягивал шумное дневное веселье до поздней ночи и в гневе крушил стулья! Гнев и горечь снова вскипели в нем, вместе со страстным желанием увидеть мальчика, чей взгляд и голос только и могли вернуть ему радость.
Большими шагами он шел по вечерней дороге. Послышался шум колес, и он настороженно поспешил навстречу. Увы. Крестьянская кляча с телегой овощей. Верагут окликнул возницу:
– Вы не обгоняли одноконный экипаж, с двумя молодыми людьми на козлах?
Крестьянин, не останавливаясь, покачал головой, и грузная лошадь равнодушно зарысила дальше в тихий вечер.
Художник продолжил путь, чувствуя, как гнев остывает и уходит. Он успокоился, приятная усталость охватила его, и, неспешно шагая, он устремил взгляд на тихий, изобильный пейзаж, неяркий и призрачный в мглистом свете позднего вечера.
Он уже почти не думал о сыновьях, когда после получаса ходьбы встретил их экипаж. Они были уже близко, когда Верагут их заметил. Он остановился под раскидистой грушей и, как только различил лицо Альбера, отступил подальше, чтобы его не увидели и не окликнули.
На козлах сидел один Альбер. Пьер полулежал в углу экипажа, опустив непокрытую голову, и казался спящим. Экипаж проехал мимо, и художник, стоя на обочине пыльной дороги, провожал его взглядом, пока он не скрылся из виду. Тогда он повернул и пошел обратно. Хорошо бы, конечно, повидать Пьера, но мальчику вскоре пора спать, да и самому Верагуту не хотелось еще раз появляться нынче у жены.
Так что он прошагал мимо парка, мимо большого дома и ворот в город, где поужинал в популярном погребке, а заодно полистал газеты.
Между тем сыновья давно добрались до дома. Альбер сидел у матери, рассказывал. Пьер очень устал, ужинать отказался и теперь спал в своей уютной комнатке. А когда отец ночью вернулся и проходил мимо дома, там уже не было ни огонька. Теплая, беззвездная ночь объяла парк, дом и озеро черной тишиною, и в недвижном воздухе сеялись мелкие, тихие капли дождя.
Верагут зажег свет у себя в гостиной, сел за письменный стол. Спать ему совершенно расхотелось. Он достал лист писчей бумаги и начал письмо Отто Буркхардту. В открытые окна залетали мелкие ночные мотыльки. Он писал:
Дорогой мой!
Едва ли ты сейчас ждешь от меня письма. Но раз я пишу, ты опять-таки ожидаешь больше, чем я могу дать. Думаешь, я наконец-то пришел к ясности и вижу всю дефектную машинерию моей души так же отчетливо, как, по-твоему, видишь ее ты. Увы, ничего подобного. С тех пор как мы об этом говорили, меня словно осияла зарница, и в иные мгновения мне открываются весьма неприятные вещи; но полной ясности покуда нет.
Стало быть, я не могу сказать, как именно поступлю. Но в путешествие мы отправимся! Я поеду с тобой в Индию, так что, будь добр, обеспечь мне место на пароходе, как только назначишь дату отъезда. Сам я до конца лета уехать не могу, но осенью – чем раньше, тем лучше. Картину с рыбами, которую ты здесь видел, я хочу подарить тебе, только лучше пусть она останется в Европе. Куда мне ее прислать?
Здесь все как обычно. Альбер изображает светского человека, и мы общаемся с необычайной учтивостью, как два посланника неприятельских держав.
До нашего отъезда еще раз жду тебя в Росхальде. Мне необходимо показать тебе картину, которая на днях будет готова. Это хорошая работа и, пожалуй, недурственный финал, если меня вдруг съедят ваши крокодилы, что, кстати, совершенно нежелательно, невзирая ни на что.
Пора в постель, хоть мне и не спится. Нынче провел девять часов за мольбертом.
Твой Йоханн.
Он надписал адрес и положил конверт в передней, чтобы Роберт утром отнес его на почту.
Только выглянув перед сном из окна, художник услыхал шум дождя, на который за столом не обращал внимания. Мягкие струи низвергались из темноты, и, лежа в постели, он еще долго слушал, как дождь все льет и льет, маленькими звонкими водопадами сбегая по отяжелевшей листве на жаждущую землю.
Глава 10
– Пьер такой скучный, – сказал Альбер матери, когда они вдвоем вышли в освеженный дождем сад, чтобы срезать розы. – Все это время он не слишком мной интересовался, но вчера к нему вообще было не подступиться! Недавно, когда я предложил прокатиться в экипаже, он пришел в восторг. А вчера вовсе не хотел ехать, чуть ли не упрашивать пришлось. И ведь удовольствие для меня было не очень-то велико, поскольку мне не разрешили взять обеих лошадей, я вообще поехал только ради него.
– Он что же, в дороге не слушался? – спросила госпожа Верагут.
– Ах, слушался, конечно, только был ужасно скучный! Иной раз он бывает прямо-таки заносчив. Что бы я ни предлагал, что бы ни показывал, ответом было разве только «да-да» или улыбка, на козлах он сидеть не хотел, не хотел учиться править лошадьми, даже от абрикосов отказался. Точь-в-точь избалованный принц. Весьма неприятно, и я говорю тебе об этом, потому что в другой раз его с собой не возьму.
Мать остановилась, испытующе взглянула на сына; невольно улыбнувшись его волнению, она спокойно смотрела в его горящие глаза.
– Ты большой мальчик, – мягко сказала она, – с Пьером надо иметь терпение. Может быть, он неважно себя чувствовал, ведь и утром почти ничего не ел. Со всеми детьми такое иногда случается, и тебя тоже не миновало. Обычно виной тому легкий катар желудка или дурные сны ночью, а Пьер, конечно, чуть слишком восприимчив и впечатлителен. И потом, пойми, он, наверно, немножко ревнует. Учти, он привык, что я всегда полностью в его распоряжении, а теперь здесь ты, и ему приходится делить меня с тобой.
– Но у меня же каникулы! Это он должен понимать, не дурак ведь!
– Он маленький ребенок, Альбер, и тебе не мешает быть умнее.
Со свежих, блестящих, как металл, листьев еще капала вода. Они прошли к желтым розам, их Альбер особенно любил. Он раздвигал ветки деревьиц, а мать садовыми ножницами срезала цветы, поникшие, слегка будничные и мокрые от дождя.
– А я походил на Пьера, когда был в его возрасте? – задумчиво спросил Альбер.
Госпожа Адель опустила руку с ножницами, посмотрела сыну в глаза, потом зажмурилась, стараясь вызвать в памяти его детский облик.
– Внешне ты был довольно похож на него, кроме глаз, и не такой тоненький и стройный, ты пошел в рост позднее.
– А вообще? Я имею в виду – внутренне?
– Что ж, капризы случались и у тебя, мой мальчик. Но мне кажется, в тебе все же было больше постоянства, ты не так быстро менял игры и занятия, как Пьер. И он более порывист, чем ты, менее уравновешен.
Альбер забрал у матери из рук ножницы и нагнулся к розовому кусту, высматривая цветы.
– В Пьере больше от папа́, – тихо сказал он. – Послушай, мама, как странно, что в детях повторяются и перемешиваются черты родителей и предков! Мои друзья говорят, в каждом человеке уже с младенчества есть все, что целиком определяет его жизнь, и ничего с этим поделать нельзя, совершенно ничего. Если у кого-нибудь, например, задатки вора или убийцы, ему ничем не помочь, он непременно станет преступником. Вот ужас. Ты ведь тоже этому веришь? Так утверждает наука.
– Мне все равно, – улыбнулась госпожа Адель. – Если некто сделался преступником и убивал людей, то наука, вероятно, может доказать, что он изначально имел такие задатки. Но я нисколько не сомневаюсь, что есть множество добропорядочных людей, которые унаследовали от родителей и пращуров достаточно дурного и все же остаются хорошими людьми, и вот это наука исследовать не умеет. Правильное воспитание и добрая воля, по-моему, надежнее любой наследственности. Мы понимаем, что́ порядочно и что́ справедливо, можем этому научиться и затем действовать соответственно. А уж какие тайны пращуров в нас сокрыты, никому в точности не известно, и лучше не слишком в это вникать.
Альбер знал, что маменька никогда не пускается в диалектические диспуты, и, по сути, в глубине души безотчетно соглашался с ее простым образом мыслей. Однако же чувствовал, что опасная тема отнюдь не исчерпана, и охотно сказал бы что-нибудь дельное касательно теории причинности, ведь в изложении иных друзей она всегда казалась ему весьма убедительной. Но он тщетно искал твердых, ясных, неопровержимых слов, а к тому же – не в пример друзьям, которыми восхищался, – чувствовал, что много больше расположен к моральному либо эстетическому рассмотрению вещей, нежели к научно-беспристрастному, на стороне которого выступал в кругу однокашников. И, оставив эти помыслы, он вернулся к розам.
Между тем Пьер – он вправду неважно себя чувствовал и утром встал намного позже обычного и без бодрости – играл у себя в детской, пока не заскучал. Настроение у него было скверное, и ему казалось, что сегодня непременно должно произойти что-то особенное, иначе этот унылый день так и будет несносным – ни красоты, ни радости.
Томимый смутным ожиданием и недоверием, он вышел из дома и направился в липовую рощу, в поисках чего-нибудь новенького, какой-нибудь находки или приключения. В желудке у него неприятно посасывало, раньше так уже бывало, голова была усталая и, как никогда, тяжелая, он бы с радостью уткнулся сейчас в маменькины колени и расплакался. Но ведь нельзя, пока здесь гордый старший брат, который и без того постоянно давал ему понять, что он еще маленький.
Вот если бы маменька сама догадалась что-нибудь сделать, позвала бы его или предложила поиграть и приласкала. Только она сейчас, конечно же, опять где-то с Альбером. Пьер чувствовал, день нынче несчастливый и надеяться не на что.
В нерешительности мальчик печально бродил по гравию дорожек, руки в карманы, в зубах увядший стебелек от липового цветка. В утреннем саду было свежо и сыро, а стебелек на вкус горчил. Он с досадой выплюнул его и остановился. Ничего не приходило в голову, не хотелось ему сегодня быть ни принцем, ни разбойником, ни возчиком, ни строителем.