Сам не зная, куда направляется, он пошел той дорогой, где несколько недель назад гулял со своим другом Буркхардтом. Только когда проселок начал подниматься в гору, он сообразил, где находится, и вспомнил тогдашнюю прогулку с Отто. Осенью он думал написать рощицу на холме, со скамьей и таинственно полутемным проемом, в котором открывался вид на ясный, живописно отдаленный ландшафт голубоватой речной долины, намеревался посадить на скамью Пьера, чтобы светлая головка мальчика мягко проступала на фоне сумрачно-коричневого лесного света.
Художник сосредоточенно поднимался к вершине, уже не чувствуя зноя близкого полудня и напряженно ожидая того мгновения, когда над гребнем холма завиднеется лесная опушка, а в памяти вновь ожил тот день с Буркхардтом, он вспоминал разговоры, даже отдельные слова и вопросы друга, еще по-весеннему яркие краски ландшафта, зелень которого с тех пор стала куда темнее и мягче. И тут его неожиданно охватило ощущение, которого он давным-давно не испытывал и внезапное возвращение которого отчетливо напомнило ему юность. Ему почудилось, будто после той прогулки с Отто прошло много-много времени и сам он с тех пор вырос, стал другим и ушел вперед, а потому смотрел на свое тогдашнее «я» с несколько ироничным сочувствием.
Захваченный врасплох этим совершенно юношеским ощущением, которое два десятка лет назад было в порядке вещей, а теперь коснулось его словно редкостное волшебство, он мысленным взором окинул нынешнее лето и обнаружил то, чего вот только что и вчера еще не знал. Вернувшись на два-три месяца назад, он обнаружил, что за этот краткий срок успел преобразиться, продвинуться вперед и ныне видел свет и уверенно угадывал путь там, где совсем недавно была только тьма и беспомощная неуверенность. Его жизнь словно бы вновь стала прозрачной рекой, могучим потоком, решительно стремящим свои воды в назначенном им направлении, тогда как прежде он долго толокся в тихом болотистом озере, нерешительно кружа на одном месте. Теперь ему было ясно, что путешествие никак не приведет его снова сюда, что здесь ему больше нечего делать, разве только проститься, и неважно, пусть даже сердце при этом болит и обливается кровью. Его жизнь опять текла рекой, и течение решительно увлекало его навстречу свободе и грядущему. В глубине души, сам того не сознавая, он уже распрощался с городом и здешним краем, с Росхальде и с женой.
С огромным облегчением Верагут остановился, как бы поднятый и охваченный волною провидческой догадки. Он подумал о Пьере, и свирепая, режущая боль злобно пронизала все его существо, когда он осознал, что должен пройти свой путь до конца и расстаться также и с Пьером.
Он долго стоял так, по лицу пробегала дрожь, и хотя его терзала жгучая боль, в ней все же были жизнь и свет, ясность и будущее. Вот чего хотел от него Отто Буркхардт. Вот этой минуты ждал его друг. Наконец свершилось то, о чем он говорил: давние язвы, которые долго щадили, теперь разрезаны, вскрыты. Рана причиняла боль, нестерпимую боль, но, отринув любимые желания, он чувствовал, как уходят нервозность и разлад, неурядицы и паралич души. Вокруг него настал день, безжалостно светлый, прекрасный, сияющий день.
В волнении он прошел последние несколько шагов к вершине холма, сел на затененную каменную скамью. Все его существо бурлило кипучей жизнью, словно к нему вернулась юность, и в искренней благодарности он обратился мыслями к далекому другу, без которого никогда бы не отыскал этот путь, так бы и остался навеки в затхлом больном плену и в конце концов зачах.
Однако ж его натуре было несвойственно подолгу задумываться или подолгу пребывать в крайних настроениях. Вместе с чувством выздоровления и вновь обретенной воли он весь наполнился новым сознанием дерзновенной силы и властолюбивой личной мощи.
Он встал, открыл глаза и по-хозяйски устремил бодрый взгляд на свою новую картину. Сквозь лесную тень долго смотрел вниз, в далекую и светлую речную долину. Он напишет этот пейзаж, не станет ждать до осени. Задача мудреная, архисложная, ведь тут необходимо разрешить восхитительную загадку: с любовью написать этот дивный сквозной вид, с такой же любовью и сноровкой, как писали тонкие старые мастера, скажем Альтдорфер или Дюрер[74]. Здесь мало владеть светом и его мистическим ритмом, любая мельчайшая форма должна здесь выступить полноправно, быть точно продуманной и взвешенной, подобно травинкам в чудесных полевых букетах его матери. И прохладно-светлая даль долины, благодаря теплому потоку света на переднем плане и лесным теням отступающая вдвое дальше, должна, точно драгоценный камень, блистать из глубины картины, прохладная и сладостная, чуждая и манящая.
Верагут посмотрел на часы – пора домой. Ему не хотелось нынче заставлять жену ждать. Но прежде он все-таки достал блокнотик для эскизов и, стоя в лучах полуденного солнца на гребне холма, энергичными штрихами набросал скелет картины: масштабы перспективы, общий контур и многообещающий овал с прелестным видом вдаль.
Поэтому он опять немного припозднился и, не обращая внимания на жару, поспешил вниз по крутой солнечной дороге. Думал он о том, что́ ему понадобится для работы, решил встать завтра чуть свет, чтобы увидеть пейзаж в первых утренних лучах, и на сердце было так хорошо и радостно, оттого что впереди вновь ожидала прекрасная, заманчивая цель.
– Что поделывает Пьер? – перво-наперво спросил он, когда торопливо вошел в столовую.
Госпожа Адель сообщила, что малыш спокойный, но усталый, болей он как будто бы не испытывает, лежит терпеливо и тихо. Лучше его не тревожить, он странно чувствителен и вздрагивает, едва откроется дверь, и вообще от любого внезапного шороха.
– Ну да, ну да, – согласно кивнул Верагут, – я зайду к нему попозже, пожалуй, ближе к вечеру. Извини, что я немного запоздал, прогулка затянулась, а с завтрашнего дня хочу поработать на пленэре.
Обед прошел в мирной тишине, сквозь опущенные жалюзи в прохладную комнату вливался зеленый свет, все окна были открыты, и в полуденном покое долетал со двора плеск маленького фонтана.
– Для Индии тебе понадобится особое снаряжение, – сказал Альбер, – ты и охотничьи принадлежности с собой возьмешь?
– Да нет, вряд ли, у Буркхардта все найдется. Он даст мне совет. Думаю, надо захватить с собой живописные принадлежности в запаянных железных ящиках.
– А тропический шлем будешь носить?
– Непременно. Но его можно купить по дороге.
Когда после трапезы Альбер ушел, госпожа Верагут попросила мужа ненадолго задержаться. Села в свое плетеное кресло у окна, он тоже принес кресло, сел рядом.
– Когда ты уезжаешь? – спросила она для начала.
– О, все целиком зависит от Отто, как он скажет. Думаю, примерно в конце сентября.
– Так скоро? Я еще не успела толком все обдумать. Сейчас у меня все мысли о Пьере. Но полагаю, из-за него ты не станешь требовать от меня слишком много.
– Я и не собираюсь, нынче я еще раз все обдумал. Ты во всем будешь совершенно свободна. Понятно ведь, невозможно путешествовать по свету и при этом требовать участия во всех здешних делах. Ты должна действовать по собственному усмотрению. Столь же свободно, сколь и я.
– Но что с этим домом? Мне бы не хотелось оставаться здесь в одиночестве, слишком на отшибе, слишком далеко, да и чересчур много воспоминаний, которые мне мешают.
– Я уже говорил, поезжай куда хочешь. Росхальде принадлежит тебе, ты знаешь, а перед отъездом я еще раз все проверю, на всякий случай.
Госпожа Адель побледнела. Всмотрелась в лицо мужа с почти враждебным вниманием.
– Ты так говоришь, будто не намерен сюда возвращаться, – обронила она стесненным голосом.
Он задумчиво прищурился, устремил взгляд в пол.
– Как знать. Я пока понятия не имею, как долго буду отсутствовать, а что Индия благоприятствует здоровью людей моего возраста, я не очень-то верю.
Она резко тряхнула головой:
– Я не об этом. Умереть может каждый. Я имею в виду, намерен ли ты вообще вернуться сюда.
Он молча прищурил глаза, потом слабо улыбнулся и встал.
– Думаю, лучше обсудить это в другой раз. Помнишь, последняя ссора случилась у нас несколько лет назад, когда мы говорили именно об этом. Мне бы не хотелось больше ссориться здесь, в Росхальде, по крайней мере с тобой. Полагаю, мнение твое с тех пор не изменилось. Или сегодня ты бы отдала мне малыша?
Госпожа Верагут молча покачала головой.
– Так я и думал, – спокойно сказал Верагут, – не будем сейчас об этом. Как я уже говорил, ты можешь распорядиться домом по своему усмотрению. Я не стремлюсь сохранить Росхальде, и если подвернется случай удачно его продать, то так и сделай!
– Значит, Росхальде конец, – обронила она с глубокой горечью, думая о первоначальном времени, о младенческих годах Альбера, обо всех своих тогдашних надеждах и ожиданиях. И вот, значит, каков конец.
Верагут, уже направляясь к двери, еще раз обернулся и мягко воскликнул:
– Не принимай это так близко к сердцу, дитя мое! Если хочешь, можешь все сохранить.
Он вышел во двор, спустил с цепи собаку и зашагал к мастерской, собака с восторженным лаем скакала вокруг него. Что ему Росхальде! Усадьба относилась к числу вещей, к которым он более не имел касательства. Сейчас он впервые чувствовал превосходство над женой. Он поставил точку. Принес в сердце жертву, отказался от Пьера. И с той минуты, когда совершил эту жертву, всем своим существом был устремлен только вперед. Росхальде для него кончилось, перестало существовать, как многие другие несбывшиеся надежды, как юность. Оплакивать его нет смысла! Он позвонил, прибежал Роберт.
– Я буду несколько дней писать на природе. Приготовьте небольшой этюдник, зонт, к завтрашнему утру все должно быть в порядке. Разбудите меня в половине шестого.
– Слушаюсь, господин Верагут.
– Это все. Погода не испортится? Как по-вашему?
– Думаю, постоит еще… Простите, господин Верагут, я хотел бы кой о чем спросить.