– Расскажите-ка мне побольше о вашем мальчике, – ободряюще сказал доктор. – Мне кажется, он весьма нервный, и некоторое время нам надобно хорошенько за ним ухаживать, вам и мне. Про желудочные расстройства мы забудем. Он непременно должен кушать. Вкусную, укрепляющую пищу: яйца, бульон, свежие сливки. Попробуйте яичный желток. Если он больше любит сладкое, сбейте в чашке желток с сахаром. И скажите-ка мне, вы что-нибудь еще за ним замечали?
Озабоченная, но несколько успокоенная его любезно-уверенным тоном, она начала рассказывать. Больше всего ее пугала безучастность Пьера, кажется, он теперь совершенно ее не любит. Ему безразлично, просят его или ругают, он ко всему равнодушен. Когда она рассказала про книжку с картинками, доктор кивнул и, уже вставая, сказал:
– Не невольте его, пусть делает что хочет! Он болен и сейчас не в ответе за свои выходки. Постарайтесь оставить его в покое! Если будут головные боли, делайте компрессы со льдом. А вечером подержите подольше в теплой ванне, это усыпляет.
Доктор попрощался, настояв, чтобы она не провожала его вниз по лестнице.
– Проследите, чтобы он нынче поел! – уходя, повторил он.
Внизу он зашел в открытую дверь кухни и спросил камердинера Верагута.
– Кликните сюда Роберта! – приказала повариха служанке. – Он, поди, в мастерской.
– Нет-нет! – вскричал доктор. – Я сам туда схожу. И не провожайте меня, я знаю дорогу.
Он с шуткой вышел из кухни и, тотчас же посерьезнев, задумчиво направился под каштанами к мастерской.
Госпожа Верагут еще раз обдумала каждое слово врача, но ясности не было. Доктор определенно относился к Пьерову недомоганию серьезнее, чем раньше, однако ничего плохого, пожалуй, не сказал и был так деловит и спокоен, что, наверно, большой опасности все же нет. Видимо, состояние слабости и нервозности, которое само пройдет, нужны лишь терпение и хороший уход.
Она прошла в музыкальную комнату, заперла рояль, чтобы Альбер по забывчивости не принялся вдруг играть. И задумалась, в которой из комнат можно бы поставить инструмент, если недомогание затянется.
Время от времени она заглядывала к Пьеру, осторожно приоткрывала дверь и прислушивалась, спит он или стонет. Каждый раз он не спал, апатично смотрел перед собой, и она опять уходила огорченная. Она бы предпочла ухаживать за ним в опасности и боли, нежели видеть его таким замкнутым, недовольным и безучастным; ей казалось, странная незримая пропасть отделяет его от нее, какое-то отвратительно цепкое заклятие, разорвать которое ее любовь и забота не в силах. Тут затаился какой-то подлый, ненавистный враг, замашки его и коварные намерения никому неведомы, и оружия против него нет. Быть может, назревает какая-то горячка, скарлатина или иная детская хворь.
В огорчении она некоторое время оставалась у себя. Взгляд ненароком упал на букет таволги, она наклонилась над круглым столиком красного дерева, чья красно-коричневая поверхность темным теплом просвечивала сквозь ажурную белую салфетку, и, закрыв глаза, зарылась лицом в пушистые, мягкие летние цветы, вдохнула сильный и сладкий аромат, в глубине отдававший таинственной горечью.
Когда она, слегка одурманенная, снова выпрямилась и скользнула праздным взглядом по цветам, по столику и по всей комнате, в ней волной всколыхнулась горестная печаль. Душа ее внезапно насторожилась, она оглядела комнату и стены, и неожиданно ковер и столик с цветами, часы и картины показались ей чужими, посторонними, она увидела, что ковер скатан, картины упакованы и все сложено в повозку, которая повезет все эти вещи, у которых более нет ни родины, ни души, прочь отсюда, на новое, неизвестное, безразличное место. Она увидела Росхальде опустевшим, с закрытыми окнами и дверьми, и ощутила, как от всех клумб в саду веет одиночеством и болью разлуки.
То были всего лишь мгновения. Прихлынули и снова ушли, будто тихий, однако настойчивый зов из тьмы, будто мимолетное, обрывочное виде́ние будущего. И из слепых глубин ощущений до сознания отчетливо дошло вот что: скоро она с Альбером и с больным Пьером утратит родной приют, муж покинет ее, а в душе навсегда останутся потерянное отупение и холод долгих лет без любви. Она будет жить ради детей, но уже не найдет собственной, прекрасной жизни, которую когда-то надеялась обрести с Верагутом и на которую еще до вчерашнего и нынешнего дня втайне по-прежнему уповала. Слишком поздно. Рассудочный вывод заставил ее поежиться.
Но тотчас же ее здоровая натура запротестовала. Ей предстояло беспокойное и смутное время, Пьер хворал, каникулы Альбера подходили к концу. Сейчас нельзя, никак нельзя давать волю слабости, идти на поводу у подспудных голосов. Сперва Пьер должен выздороветь, Альбер – уехать, а Верагут – отправиться в Индию, ну а дальше посмотрим, тогда будет время пожаловаться на судьбу и выплакаться. Сейчас это бессмысленно, недопустимо, ни под каким видом.
Она переставила вазу с таволгой к окну. Прошла в спальню, смочила носовой платок одеколоном и протерла лоб, осмотрела в зеркале строгую гладкую прическу и спокойным шагом направилась на кухню, чтобы собственными руками приготовить что-нибудь для Пьера.
Затем она усадила мальчика в постели и, не обращая внимания на его протестующие жесты, строго и внимательно принялась кормить его с ложки желтком. Закончив, утерла ему рот, поцеловала в лоб, поправила постель и сказала быть паинькой и поспать.
Когда с прогулки вернулся Альбер, она провела его на веранду, где легкий летний ветерок играл в туго натянутых коричнево-белых полосатых маркизах.
– Опять приезжал доктор, – рассказала она. – У Пьера непорядок с нервами, ему требуется полный покой. Мне очень жаль, но играть на рояле в доме пока нельзя. Знаю, для тебя это огромная жертва, мальчик мой. Может быть, в такую прекрасную погоду тебе лучше съездить куда-нибудь на несколько дней, в горы или в Мюнхен? Папа, наверное, возражать не станет.
– Спасибо, маменька, очень мило с твоей стороны. Пожалуй, я съезжу куда-нибудь на денек, но не больше. Иначе ты будешь совсем одна, пока Пьер хворает. И мне теперь надо взяться за школьные задания, я ведь все это время бездельничал. Только бы Пьер поскорее поправился!
– Вот и хорошо, Альбер, молодец. Для меня сейчас и правда нелегкое время, и я рада, что ты со мной. Отношения с папой у тебя тоже улучшились, верно?
– Да, с тех пор как он решил отправиться в путешествие. Кстати, я мало его вижу, он целыми днями пишет. Знаешь, порой я жалею, что так часто дерзил ему… он, конечно, тоже меня мучил, но чем-то он мне все равно по душе. Конечно, он до ужаса односторонний и в музыке мало что понимает, но он все-таки большой художник, и у него есть дело жизни. Вот что мне в нем так импонирует. Он ничего ни имеет от своей славы, да и от денег тоже, не ради этого работает.
Альбер наморщил лоб, подыскивая слова. Но подходящих слов так и не нашел, хотя ощущение было вполне определенное. Мать улыбнулась, пригладила ему волосы.
– Давай вечером опять почитаем по-французски? – осторожно предложила она.
Он кивнул и тоже улыбнулся, а ей в этот миг подумалось: как же опрометчиво и непостижимо, что совсем недавно она могла желать себе иной судьбы, нежели жизнь ради сыновей.
Глава 15
Незадолго до полудня на лесной опушке появился Роберт, чтобы помочь хозяину донести до дома живописные принадлежности. Верагут написал новый этюд, и его он понесет сам. Теперь он точно знал, какой должна быть картина, и рассчитывал через день-другой с нею справиться.
– Завтра опять пойдем сюда, – с удовольствием воскликнул он и усталыми глазами прищурился на слепящий полуденный мир.
Роберт обстоятельно расстегнул сюртук и вытащил из нагрудного кармана бумагу. Слегка помятый конверт без адреса.
– Велено вам передать.
– Кем велено?
– Господином доктором. Он утром, в десять, спрашивал вас; но сказал, чтобы я не отрывал вас от работы.
– Ладно. Вперед!
Слуга зашагал впереди с рюкзаком, складным стулом и мольбертом, Верагут остановился и в предчувствии недобрых вестей распечатал конверт. Там оказалась только визитная карточка доктора, на которой карандашом, торопливо и не очень разборчиво, было написано: «Пожалуйста, зайдите ко мне после обеда, хочу поговорить с Вами о Пьере. Его недомогание не столь безобидно, как я сказал Вашей жене. Не пугайтесь понапрасну, пока мы не поговорили».
Усилием воли Верагут укротил страх, который уже сдавливал горло, взял себя в руки и еще дважды внимательно перечитал записку. «Не столь безобидно, как я сказал Вашей жене!» Вон он, враг. Жена отнюдь не так хрупка и не так слабонервна, чтобы оберегать ее от пустячной мелочи. Значит, дело плохо, Пьер в опасности, может умереть! Но он опять-таки написал «недомогание», а это слово звучит вполне безобидно. И потом, «не пугайтесь понапрасну»! Нет, все, наверное, не так уж скверно. Может быть, что-то заразное, детская болезнь. Может быть, врач хочет изолировать мальчика, поместить в больницу?
Размышляя, он немного успокоился. Медленно спустился с холма и по горячему проселку зашагал домой. Конечно, он выполнит просьбу доктора и перед женой виду не покажет.
Но возле дома его все же настигло нетерпение. С картиной в руках, не умывшись, он поспешил в дом – поставил непросохший холст у стены под лестницей – и тихонько поднялся в комнату Пьера. Жена была там.
Он наклонился к мальчику, поцеловал его волосы.
– Добрый день, Пьер. Как дела?
Пьер слабо улыбнулся. А секунду спустя ноздри его затрепетали, принюхиваясь, и он крикнул:
– Нет-нет, уходи! Ты так дурно пахнешь!
Верагут послушно отошел.
– Это всего лишь скипидар, мой мальчик. Папа́ еще не умывался, потому что хотел прежде заглянуть к тебе. Я прямо сейчас пойду переоденусь, а потом вернусь к тебе. Согласен?
Он вышел, захватил внизу картину, меж тем как в голове все звучал жалобный голос ребенка.
За столом он выспросил, что сказал доктор, и с радостью услышал, что Пьер поел и его не стошнило. Однако волнение и боязнь остались, и он с трудом поддерживал разговор с Альбером.