Казалось, до этого часа Отто никогда полностью не понимал своего друга. Сейчас он смотрел в глубь темного источника, в котором душа Йоханна черпала силы и муки. И одновременно испытывал глубокое, радостное утешение, оттого что именно ему, старинному другу, страждущий открылся, именно его обвинял, именно его просил о помощи.
Верагут словно бы уже не помнил, о чем только что говорил. Сидел притихший, как нарезвившийся ребенок, и в конце концов ясным голосом сказал:
– На сей раз тебе со мной не везет. Все дело только в том, что в последнее время я не занимался ежедневной работой. Нервы расстроились. Я не переношу хороших дней.
А когда Буркхардт хотел было остановить его, не дать откупорить вторую бутылку, он заметил:
– Мне сейчас не уснуть. Бог весть, отчего я так нервничаю! Давай еще немного попируем, раньше-то ты не был таким чопорным… А-а, это из-за моих нервов! Я ужо приведу их в порядок, тут у меня опыта хватает. В ближайшее время каждое утро буду в шесть приниматься за работу и каждый вечер целый час ездить верхом.
Друзья просидели вдвоем почти до полуночи. Йоханн без умолку болтал, вспоминая давние времена, Отто слушал и с чуть ли не досадливым удовольствием наблюдал, как гладкая, радостно зеркальная поверхность успокоенно смыкается, скрывая от него вот только что разверстые темные бездны.
Глава 6
На следующий день Буркхардт встретил художника с замешательством. Он приготовился найти друга иным и вместо вчерашнего возбуждения увидеть насмешливый холодок и враждебный стыд. Однако Йоханн был тих и серьезен.
– Ну вот, завтра ты уезжаешь, – приветливо сказал он. – Что ж, спасибо тебе за все. Кстати, вчерашний вечер я не забыл, нам нужно еще поговорить.
Отто нерешительно согласился:
– Если хочешь, поговорим, хотя мне бы не хотелось без нужды снова тебя волновать. Вчера мы, пожалуй, слишком многое взбудоражили. Зачем только тянули до последнего часа!
Они завтракали в мастерской.
– Как раз и хорошо, что так вышло, – решительно отозвался Йоханн. – Даже очень хорошо. Надо тебе сказать, я провел ночь без сна и еще раз все обмозговал. Ты многое переворошил, пожалуй, даже больше, чем я мог выдержать. Не забывай, сколько лет мне было не с кем поговорить. Но теперь пора все разобрать и расхлебать, иначе я впрямь буду трусом, как ты вчера сказал.
– О, я тебя обидел? Не сердись!
– Да нет, ты почитай что прав, по-моему. Нынче мне хочется провести с тобой еще один прекрасный, радостный день, после обеда поедем кататься, я покажу тебе окрестности. Но прежде не помешает кое в чем разобраться. Вчера все обрушилось на меня так неожиданно, что я просто потерял голову. Но теперь я все обдумал. И, кажется, понимаю, что́ ты вчера хотел мне сказать.
Он говорил так спокойно и дружески, что Буркхардт отбросил свои сомнения.
– Коли ты меня понял, то все в порядке, и нам незачем начинать сначала. Ты рассказал мне, как все получилось и как дело обстоит сейчас. Значит, ты сохраняешь свой брак, хозяйство и вообще теперешние обстоятельства только потому, что не желаешь разлучиться с Пьером. Так?
– Да, именно так.
– А как ты представляешь себе дальнейшее? Кажется, вчера ты намекнул, что боишься со временем потерять и Пьера. Или нет?
Верагут горестно вздохнул и подпер лоб ладонью, но продолжал прежним тоном:
– Возможно. Вот самое больное место. По-твоему, мне лучше отказаться от мальчика?
– Да, конечно, да! Он обойдется тебе в долгие годы борьбы с женой, и она вряд ли отдаст его тебе.
– Возможно. Но пойми, Отто, он – последнее, что у меня осталось! Вокруг меня сплошные развалины, и умри я сегодня, кроме тебя, горевать будут разве что несколько журналистов. Я бедный человек, но у меня есть этот милый мальчуган, ради него я могу жить, его могу любить, ради него я страдаю и рядом с ним забываюсь в добрые часы. Вдумайся хорошенько! Все это я должен отдать?!
– Это нелегко, Йоханн. Дело чертовски скверное! Но другого выхода я не вижу. Сам посуди, ты уже представления не имеешь, как выглядит внешний мир, похоронил себя в работе и в неудачном браке. Сделай шаг и отбрось все разом, и ты вдруг увидишь, что мир снова ждет тебя, с сотнями чудесных вещей. Ты давно хороводишься с покойниками, потерял связь с жизнью. Ты привязан к Пьеру, спору нет, он очаровательный малыш, но это же не главное. Не щади себя, соберись и хорошенько подумай, вправду ли ты нужен мальчику!
– Нужен ли я ему?..
– Да. Ты можешь дать ему любовь, нежность, душевность – но во всем этом ребенок обыкновенно нуждается меньше, чем воображаем мы, взрослые. Мало того, мальчик растет в доме, где отец и мать едва знаются и даже ревнуют его один к другому! У него нет перед глазами доброго примера счастливой, здоровой семьи, он развит не по годам и станет странным человеком… А в конце концов, прости, в один прекрасный день ему придется выбирать между тобой и матерью. Неужели не понятно?
– Пожалуй, ты прав. Даже наверняка прав. Но думать об этом выше моих сил. Я привязан к мальчику и цепляюсь за эту любовь, потому что давно уже не ведаю иного тепла и иного света. Возможно, через несколько лет он бросит меня, возможно, разочарует, возможно, и возненавидит – как ненавидит Альбер, который в четырнадцать лет однажды запустил в меня столовым ножом. И все же еще год-другой я буду при нем, буду любить его, брать его маленькие ручки в свои, слышать его звонкий, как у пташки, голос. Скажи: я должен от этого отказаться? Должен?
Буркхардт огорченно пожал плечами и наморщил лоб.
– Должен, Йоханн, – помолчав, очень тихо сказал он. – Думаю, должен. Не сегодня, но в скором времени. Ты должен бросить все, что у тебя есть, дочиста смыть с себя все былое, иначе никогда не сумеешь смотреть в мир совершенно ясным и свободным взглядом. Поступай как хочешь и, если не можешь сделать этот шаг, оставайся здесь и живи как жил – я все равно буду с тобой, в любом случае, я всегда с тобой, ты знаешь. Но мне будет жаль.
– Посоветуй что-нибудь! Мне видится впереди сплошной мрак.
– Я дам тебе совет. Сейчас июль, осенью я вернусь в Индию. Но до тех пор еще раз заеду к тебе и надеюсь, ты тогда соберешь чемоданы и отправишься со мной. Если к тому времени ты примешь решение и скажешь «да», тем лучше! Ну а если нет, что ж, поезжай со мной на год или хоть на полгода, подыши другим воздухом. У меня ты сможешь писать и ездить верхом, охотиться на тигров или влюбляться в малаек – они бывают очень хорошенькие, – короче говоря, побудешь какое-то время далеко отсюда и поглядишь, не лучше ли жить так. Что скажешь?
Закрыв глаза, художник покачивал крупной лохматой головой, бледный, с поджатыми губами. Потом с улыбкой воскликнул:
– Спасибо! Спасибо, очень мило с твоей стороны. Осенью я скажу тебе, поеду с тобой или нет. Пожалуйста, оставь мне вон те фотографии.
– Конечно, бери… Но… нельзя ли решить насчет поездки сегодня или хотя бы завтра? Для тебя так было бы лучше.
Верагут встал, направился к двери.
– Нет, не могу. Мало ли что до тех пор случится! Я никогда не расставался с Пьером дольше чем на три-четыре недели. Думаю, я поеду с тобой, но сейчас не хочу говорить ничего, о чем мог бы пожалеть.
– Ладно, на том и порешим! Ты всегда будешь знать, где меня найти. А если однажды телеграфируешь три слова: «Еду с тобой», то ради путешествия тебе даже пальцем пошевелить не придется. Я все беру на себя. Ты прихватишь отсюда только белье и принадлежности для живописи, да побольше, остальное я сам распоряжусь доставить в Геную.
Верагут молча обнял друга.
– Ты мне помог, Отто, никогда этого не забуду… А теперь пойду вызову автомобиль, в большом доме нас нынче не ждут ни к обеду, ни к ужину. С делами покончено, давай вместе наслаждаться прекрасным днем, как бывало раньше, на каникулах! Покатаемся по окрестностям, полюбуемся красивыми деревеньками, полежим в лесу, отведаем форели и доброго местного вина из толстых стаканов. Какая же чудесная сегодня погода!
– Такая погода стоит уже десять дней, – рассмеялся Буркхардт. И Верагут тоже рассмеялся:
– Ах, мне кажется, солнце давненько не светило так ярко!
Глава 7
После отъезда Буркхардта художником овладело странное ощущение одиночества. То самое одиночество, в котором он привык жить год за годом, к которому притерпелся и которого уже почти не замечал, теперь напало на него как незнакомый, совершенно новый враг и удушливо стиснуло со всех сторон. Одновременно он больше чем когда-либо чувствовал себя отрезанным от семьи, даже от Пьера. Он не знал, но вышло так именно оттого, что он впервые высказался о своих обстоятельствах.
В иные часы Верагуту случалось даже познакомиться с пагубным, унизительным чувством скуки. До сих пор он вел неестественную, но целенаправленную жизнь добровольно замурованного узника, который более не имеет интереса к жизни и бытие которого скорее терпение, нежели переживание. Визит друга пробил бреши в его застенке, сквозь сотни трещин блистала и звучала, благоухала и ощупью пробиралась к одинокому жизнь, давние чары рухнули, и пробуждающийся с необычайной силой и чуть ли не с болью ощущал каждый зов снаружи.
Он яростно ринулся в работу, почти одновременно приступил к двум большим композициям, каждый день начинал чуть свет холодным купанием, работал без перерыва до полудня, затем после короткого отдыха выпивал для бодрости кофе и выкуривал сигару и ночью порой просыпался от сердцебиения или головной боли. Но как он себя ни принуждал и как ни понукал, в его душе под тонким покровом все время живо присутствовало сознание, что есть у него открытая дверь и что в любую минуту один быстрый шаг может вывести его на свободу.
Он не задумывался об этом, постоянным усилием заглушал любые мысли. Ощущение, в каком он жил, было таково: ты можешь уйти в любую минуту, дверь открыта, остается разбить оковы – но это стоит мучительного решения и тяжкой, тяжкой жертвы, а потому не думать об этом, только не думать! Решение, какого ждал от него Буркхардт и к какому, пожалуй, его собственная натура уже была втайне готова, сидело в его душе как пуля в плоти раненого; вопрос лишь в том, выйдет ли оно с гноем наружу или закапсулируется и врастет в нутро. Этот нарыв причинял боль, правда пока терпимую; слишком сильна была другая боль, которой он страшился, – боль необходимой жертвы