[356] чем фактически спас жизнь ученого.
В конце декабря 1918 года, после освобождения, Питирим Александрович вернулся в Петроград. Вместе с женой он поселился в квартире своей старой знакомой М. Н. Дармолатовой (8-я линия В. О., 31, кв. 5). Этот эпизод описан им в автобиографическом романе: «Услыхав о том, что я стал бездомным, госпожа Дармолатова сказала: „Занимайте комнату или две у нас. К нам должны были подселить двух или трех коммунистов на квартиру, но лучше, если вместо них поселитесь вы“. Квартира Дармолатовой состояла из восьми больших комнат, но в ту суровую зиму можно было пользоваться лишь двумя. Она с дочерьми жила в одной, мы с женой – в другой комнате. Вечером 31 декабря 1918 года мы собрались вместе с семьей Дармолатовых и несколькими близкими друзьями встретить Новый год. В комнате было так холодно, что все сидели в шапках, кутаясь в платки, шали и пледы».[357]
В этой квартире на пятом этаже доходного дома, построенного в 1910–1911 годах по проекту архитектора В. И. Вандер-Гюхта, супруги Сорокины жили весь 1919-й и первую половину 1920 года. Вскоре у них появился новый сосед – Евгений Эмильевич Мандельштам (1898–1979), младший брат поэта Осипа Мандельштама. Молодой человек женился на одной из сестер Дармолатовых – Надежде. Из воспоминаний Е. Э. Мандельштама: «В одной из пустых комнат огромной квартиры Дармолатовых жили друзья Надюши: известный социолог Питирим Сорокин и его жена Лена Баратынская, близкая подруга Нади по Бестужевским курсам. Питирим Александрович был сильным, крепким человеком, с умным, выразительным лицом, немногословным, как многие северяне. Лена Сорокина казалась полной противоположностью мужу: изящная, стройная, с тонкими, красивыми чертами лица, общительная и веселая. Чудесная была пара, легко вписавшаяся в уклад нашей семьи».[358] Спустя годы в этой квартире на Васильевском острове жил у брата Осип Мандельштам. Здесь в декабре 1930 года было написано стихотворение «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»; в память об этом на фасаде дома в 1991 году установлена мемориальная доска.[359]
С начала 1919 года Сорокин возобновил преподавательскую работу в Психоневрологическом институте и на юридическом факультете университета. Он участвовал в организации университетской кафедры социологии. Вскоре был избран профессором в Сельскохозяйственной академии и в Институте народного хозяйства. В этот период ученый издал «Элементарный учебник теории права в связи с учением о государстве» (1919), написал и подготовил к печати фундаментальную «Систему социологии». 23 апреля 1922 года в большой физической аудитории Петроградского университета, до отказа заполненной преподавателями и студентами, состоялась защита его докторской диссертации.
Еще весной 1920 года Сорокины переселились в Детское Село (бывшее Царское Село). «В Сельскохозяйственной академии я и жена получили работу, две маленькие комнаты и клочок земли для палисадника. Здесь мы устроились гораздо удобнее, чем в Петрограде», – вспоминал Питирим Александрович. И далее: «Я не стал регистрироваться в Царском Селе и жил там нелегально. Если за мной придут на квартиру в Петрограде, я получу фору, будучи предупрежден друзьями, и скроюсь… В октябре 1920-го „ночные гости“ пришли по моему петроградскому адресу и потребовали „товарища Сорокина“. Друзья правдиво отвечали, что я там больше не живу и они не знают, где я».[360] Таким образом, с весны 1920 года до высылки из страны в сентябре 1922-го Сорокин «нелегально» жил в Детском Селе, будучи официально зарегистрированным по адресу «8-я линия В. О., 31, кв. 5». На «городской квартире» он хранил значительную часть своей библиотеки, которая упоминается в его письме к Ф. И. Седенко-Витязеву от 22 сентября 1922 года.[361] К сожалению, детскосельский адрес П. А. Сорокина установить пока не удалось.
Осенью 1921 года профессор Сорокин был отстранен от преподавания и перешел на работу в Институт изучения мозга (Петровская наб., 4). В начале следующего года у него возник очередной конфликт с властью. Ученый занимался исследованием причин массового голода в России и готовил к изданию книгу «Голод как фактор: Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь». Кроме того, он вел открытую полемику с одним из главных теоретиков правящей партии Н. И. Бухариным.
Описывая обстоятельства своей высылки из страны, Сорокин вспоминал: «10 августа 1922 года я уехал на несколько дней в Москву (в столице он встречался со своим старым другом Н. Д. Кондратьевым. – А. М.). Прекрасным сентябрьским утром я вернулся в Царское Село». Дома Питириму Александровичу сообщили, что в Петрограде идут повальные аресты, что его разыскивают чекисты. «Я согласился, что возможно было бы попасть под арест в Москве, и следующим утром вернулся в столицу, явившись в ЧК с вещами».[362] 23 сентября 1922 года он навсегда покинул Россию, высланный из страны в числе других выдающихся деятелей науки и культуры.
16 апреля 2009 года на фасаде дома № 31 на 8-й линии Васильевского острова, где с 1918 по 1920 год жил Питирим Сорокин, была установлена мемориальная доска. Архитектор В. Б. Бухаев создал ее по инициативе и на средства Фонда им. Д. С. Лихачева.
Город Льва Успенского
Про него говорили: «Лев Васильевич знает все!» И это не казалось преувеличением. В одной из статей, посвященных 70-летию писателя, сообщалось, что Львом Васильевичем прочитаны от первой до последней страницы все 82 основных и 4 дополнительных тома Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона. И это вполне соответствовало действительности. Характерная деталь: работая над книгой «За языком до Киева», Успенский создал грандиозную топонимическую картотеку около 17 тысяч топонимов.
Он потому так ясно и четко мыслил, потому мог писать книги до последних дней жизни, что мозг его не знал, что такое отдых, – это, по словам писателя Бориса Алмазова, был его «рабочий инструмент, который не изнашивался с годами, а оттачивался и становился все совершеннее».
Л. В. Успенский – писатель «очень ленинградский». Фактически, о чем бы он ни писал, это всегда о Петербурге—Ленинграде. При этом его отношение к родному городу обычно окрашивалось в удивительно светлые тона. Приведу выразительное признание из «Записок старого петербуржца»: «Сколько написано, наговорено, напето про Петербург серо-дымного, мясно-красного, туманно-фантастического, трагедийно-жуткого… Как только не называли его: и каменным Вавилоном, и столицей гнилых лихорадок, и туберкулезной резиденцией русско-вельможной скуки… Его рисовали чиновным, чванным, надутым городом превосходительных сухарей, больницей, мертвецкой… И видели его таким. А мне всю жизнь было свойственно преимущественно иное – пушкинское, светлое, торжественное, жизнерадостное и озаренное – восприятие его. Не знаю, как вам, мне мой город – Петербург ли, Ленинград ли – всегда был зрим с этой его стороны – одновременно величавый и родной, строгий и ласковый, до боли прекрасный».
Лев Васильевич любил бродить по Северной Пальмире, любил фотографировать своих «тезок» – львов, что стерегут город. Негодовал, видя варварское разрушение культурного наследия. «Я с горечью начинаю подозревать, – писал он в августе 1971 года, – что небрежение к собственной истории, к своим отцам и их жизням стало или было не славянской, а именно национальной чертой. Поезжайте в любую Болгарию или Чехию, и вы увидите истинный и благородный культ предков и их деяний. А у нас…»
К числу ценнейших памятников культуры, которые тоже нуждаются в защите, Л. В. Успенский относил топонимы. С именами городов, селений, названиями улиц и площадей нельзя обращаться беззаботно, своевольно менять их, безграмотно искажать. Вот что он писал об улице, на которой прожил почти полвека: «Галерная улица была одна во всем мире. Она рисовала какой-то момент жизни города: тут строились и спускались на воду грозные для вражеских флотов петровские галеры и “скампавеи”. А имя Красная, заменившее старый топоним, общераспространенно… Можно было бы и не давать его Галерной, а присвоить любой другой, может быть, даже более значительной и красивой, новой, еще безымянной улице…».
Он родился 27 января 1900 года в Петербурге, на Бассейной улице. Свои «лирические мемуары» – «Записки старого петербуржца» – автор назвал «рассказом о том, что испытывал, видел, переживал когда-то мальчик Лева Успенский». Это повествование о Петербурге начала века, каким он запомнился писателю. «Я не вижу за мемуаристом права изменять свои свидетельства очевидца в соответствии с тем, что случилось с действующими лицами его воспоминаний полвека спустя, – отвечал одному из своих читателей Успенский после выхода мемуаров. – Я имел в виду явиться спокойным и честным восстановителем позабытого и малоизвестного в хорошо памятном в общих чертах всем нам прошлом. На том стою».
В воспоминаниях Льва Успенского множество «действующих лиц, книга, если можно так выразиться, густо населена. Я искал путей к биографии времени, думал найти какую-то новую лазейку к его сердцевине. Но ведь человеческое историческое время, как организм из клеток, складывается из единичных людских судеб…». Эти «единичные людские судьбы», составляющие «биографию времени», как раз и представляют читателю выразительную картину жизни Петербурга начала XX века. «И если я не стоял рядом ни с кем великим за всю свою жизнь, то с чем-то великим – с Ленинградом – я не только стоял рядом. Я жил им и в нем».
Отталкиваясь от парадокса французского историка, заметившего, что приходно-расходная книга французской матери семейства времен революции драгоценнее писем Наполеона, Успенский приглашает читателя заглянуть в быт петербургской семьи. Подробности быта не менее интересны читателю его «Записок», чем описание полета Юбера Латама над Комендантским скаковым полем за Новой Деревней 21 апреля 1910 года, вечера поэзии Бальмонта, состоявшегося 12 декабря 1915 года, или выступления Александра Керенского в Михайловском театре 19 апреля 1917 года.