Еще Валерий Кругликов говорил, что, по его мнению, вечная неудача в жизни – едва ли не общая отличительная черта всех истинно русских поэтов. Зачастую это еще и насильственная смерть.
Как у Борисова… Он и умер-то от туберкулеза еще в те благополучные годы, когда про туберкулез можно было лишь прочитать в книжках. Но Борисов о туберкулезе узнал не из книжек.
Так что и в самом деле, если бы «вечной неудачи в жизни» достаточно было для зачисления в великие поэты, то для Борисова нужно было бы освобождать место прямо в президиуме поэтического Олимпа.
Тут не поспоришь: чего-чего, а неудач судьба отпустила ему под завязку. Всю жизнь промыкался он между отсидками без жилья, без работы. Но не озлобился, не впал в уныние. У него хватило упорства писать и петь и в этих условиях.
И он создал песни, которые созвучны были настроению поколения, которые, пусть и стилизованные под белогвардейские романсы, говорили о неудавшемся, о неосуществившемся прорыве этого поколения.
Борисов действительно не врал. Ни в словах, ни в музыке, ни в своей судьбе. Он создал песни, которые сами могли стать прорывом.
Юрий Борисов родился на Казанскую, 4 ноября 1944 года, в городе Уссурийске Приморского края. Почему его появление на свет произошло в такой несусветной дали, если его бабушки и деды похоронены на Серафимовском кладбище в Санкт-Петербурге, – неясно…
Валерий Кругликов припоминает, что Юрий Борисов обмолвился как-то, будто он родился почти в тюрьме. И еще мимоходом рассказал, что мать подставили, назначили на должность, связанную с материальной ответственностью, и свалили на нее недостачу. Так это или иначе – неведомо. Известно только, что в июле 1947 года Борисовы вернулись в Ленинград.
После школы Юрий учился в ремесленном училище, но токарем-револьверщиком так и не стал – загремел на первый срок.
Тогда, по слухам, он с товарищами-ремесленниками «ломанул» винный ларек. Денег на ночь там не оставляли, но зато было много бормотухи, которую «подельники» и начали распивать на скамеечке возле ларька. На этой скамеечке их и повязали.
Между прочим, тоже по слухам, в ремеслухе и познакомился Борисов с будущим исполнителем своих песен Валерием Агафоновым. После жены Любы Агафонов был, кажется, единственной жизненной удачей Борисова.
Вот так и началась взрослая жизнь Юрия Борисова.
Была тут и учеба – вначале Юрий брал частным образом уроки у известного гитариста А. И. Ковалева, а потом какое-то время учился на отделении композиции в институте культуры. Была и работа. Были и новые залеты на зону.
«Ничего в тюрьме не изменилось», «И молю я Господа, дай лимит на прописку райскую» – это слова своих песен Юрий Борисов сложил из собственной жизни.
Обычно он попадался на пустяках. Говорят, один раз он сел за паспорт, который завалился под холодильник, и Борисов не смог найти его во время паспортной проверки.
Он всегда садился непонятно как. Говорили, что он ходил от подвала к чердаку через ларек и аптеку. Тюрьмы и зоны, а на свободе – хроническое безденежье и бездомность. Обычная, ломаная русская жизнь.
Юрию Борисову не раз предлагали устроиться, но он отвергал это.
«Все богатство мое – песня да гитара», – пел он.
Еще была жена Люба, которая полюбила его до конца, до гробовой доски.
Про нее и сейчас говорят по-разному. Но иначе и не могло быть. Как это видно из воспоминаний, они с Юрием были страстные, нерасчетливые люди.
Им не Бог и не царь, и не боль и не совесть,
Все им «тюрьмы долой» да «пожар до небес».
И судьба нам читать эту страшную повесть
В воспаленных глазах матерей да невест…
Для них было счастье петь. И, конечно, счастье, что у них были эти песни.
– Почему вы о белогвардейцах свои песни пишете? – спросили однажды у Борисова.
– А я был там… – ответил он.
Ответ был воспринят как не слишком удачная шутка – ни в какой белой армии Борисов не мог быть.
Но он ведь не белую армию и имел в виду. Там – это не пространство, не время, а состояние безвыходности, обреченности и безнадежности, в котором, подобно разгромленным белогвардейцам, находился и сам Борисов. Разве не о себе самом, не о нашем времени, не обо всех нас слова его песни?
И глядят нам во след они долго в безмолвном укоре,
Как покинутый дом на дорогу из тьмы?
Отступать дальше некуда – сзади Японское море,
Здесь кончается наша Россия и мы…
Конечно же, о себе. Конечно же, о нас…
И в этом, наверное, и секрет того, почему так пронзительно звучали на закате застоя песни Борисова, и в этом отчасти причина того, почему не удалось им прорваться в будущее.
В шестидесятые годы написал Юрий Борисов «Белую песню», но иногда кажется, что она написана о нашем времени.
В красном Питере кружится, бесится белая вьюга,
Белый иней по стенам московских церквей,
В белом небе ни радости нет, ни испуга,
Только скорбь Божьей Матери в белой лампадке ночей…
У Юрия Борисова был идеальный слух.
Он писал сам музыкальные пьесы и иногда исполнял их. Он хорошо пел, хотя его трудно было застать в трезвом состоянии. Почему он не вписался в общество? Наверное, не мог приспосабливаться к ситуации, он был весь не из того времени, в котором жил. Из другого…
Хотя это, конечно, вопрос, подошло бы или нет и нынешнее время для Юрия Борисова.
– Не знаю… – сказал на это друг Юрия Борисова Валерий Кругликов. – Сейчас такое время, что у нас каждый бомж, как Гамлет. Не знает, доживет до утра или нет.
– В каком году он последний раз был на зоне? – спросил я.
– Не помню, – ответил «работник асфальтоукладки». – Я же говорю, мы дат не запоминали. Мы и не говорили почти. Песни у нас были средством общения. Мы всегда пели.
Это очень хорошая мысль о том, что у песен нет дат и сроков.
Внемлет минорным созвучиям
все повидавший Парнас,
слушают ивы плакучие
твой недопетый романс. —
сказал Юрий Борисов в романсе, посвященном памяти Валерия Агафонова. Но он и сам тоже не допел свой романс. И у его песен тоже нет никаких сроков.
Хотя и не удался прорыв, который, быть может, назначено было совершить им, но это не песен Борисова вина… Хотя их и потаскали по эстрадам, но они не затаскались, в них сохранилась прежняя пронзительность и свежесть, будто и не исполнялись они еще.
Уже после смерти Валерия Агафонова песни Борисова начали звучать и на телевидении, и в фильмах. Как они пробивались туда – отдельная история.
Целый куплет попал в фильм «Личной безопасности не гарантирую». Валерий Кругликов рассказывал, что после похорон Агафонова он заскочил на кладбище в автобус, где ехал режиссер фильма «Личной безопасности не гарантирую».
– Молодцы вы, что Борисова вставили, – сказал он режиссеру. – Наконец-то Борисов начинает с экрана звучать.
– Какой Борисов?! – возмутился режиссер. – Мне сказали, что это Пушкин…
Рубцовский вальс
Они никогда не встречались друг с другом, но общего в их судьбах так много, что порою кажется, эти судьбы для одного человека и предназначались.
И гениальный русский поэт Николай Рубцов, и великий русский композитор Валерий Гаврилин родились на Вологодчине перед войной, и с самого раннего детства им достался при живых родителях (у Николая Рубцова жив был отец, у Валерия Гаврилина мать) сиротский удел.
Нищету и необыкновенную одухотворенность русской жизни, ее незащищенность и сокровенную красоту они постигли в самом раннем детстве и, может быть, именно поэтому с такой необыкновенной силой сумели выразить в своем творчестве.
Очень рано, гораздо раньше многих своих благополучных сверстников, нашли они свой путь в искусстве и, не сворачивая, пошли по нему, еще при жизни достигнув всенародного признания.
Загадка, непостижимая тайна и вместе с тем некое роковое предопределение заключены в том, что Валерий Гаврилин так поздно пришел к стихам Рубцова, поэта, быть может, наиболее близкого ему. И близкого не только по рождению, не только по судьбе, но и по мироощущению, по пониманию того, что предназначено сказать, по тому глубинному патриотизму, который не нуждается для своей реализации в поиске и обличении врагов, который полностью осуществляется в любви.
«Творчество Рубцова я понял не сразу, – писал Валерий Гаврилин в 1986 году в ответ на вопрос кафедры советской литературы ЛГУ, готовящей конференцию, посвященную творчеству Николая Рубцова. – Я думаю, это оттого, что его духовный, душевный мир был гораздо богаче, ярче и сильнее, чем мой. С годами мой жизненный опыт привел меня к Рубцову – и теперь в современной русской поэзии нет поэта более для меня дорогого, чем Рубцов. Я учусь у него, многое перенимаю и верю во все, что он пишет, даже если сам я этого не испытал. Он стал для меня школой, одним из учебников духовного опыта…»
Творчески же Гаврилин начал входить в мир поэзии Рубцова только в 90-е годы. Странно было бы думать, что Гаврилину жившему вполне благополучной жизнью популярного композитора, именно благополучность и помешала сразу различить дивный небесный свет и сокровенное звучание русской судьбы в переполненных болью и отчаянием стихах Рубцова.
Но ведь так и было.
В общем-то вполне закономерно, что Гаврилин услышал свое в стихах Рубцова именно тогда, когда реформы Ельцина сделали нищим его, одного из самых успешных русских композиторов. В эти страшные годы нашел для себя Валерий Гаврилин опору в поэзии Николая Рубцова. Вот тогда и различил Гаврилин тот голос Родины, что звучал в этих стихах.
«Теперь я очень страдаю от того, что не могу найти музыкального ключа к раскрытию тайн его поэзии в музыке. Дважды брался – и все с очень плохим результатом, – писал Валерий Гаврилин в 1986 году. – Мечтаю написать истинно рубцовскую музыку – надежда на то, что однажды это у меня получится, помогает мне жить и трудиться и лучше, старательнее сочинять и всю остальную мою музыку».