Петербург - нуар — страница 1 из 4

Петербург-нуар

Андрей Кивинов

Сергей Носов

Вадим Левенталь

Александр Кудрявцев

Наталья Курчатова

Ксения Венглинская

Лена Элтанг

Андрей Рубанов

Анна Соловей

Юлия Беломлинская

Антон Чиж

Михаил Лялин

Павел Крусанов

Евгений Коган

Владимир Березин

Ю. Гумен, Н. СмирноваЧетырнадцать оттенков черного

Несколько лет жизни в Санкт-Петербурге, и ты легко начинаешь различать как минимум десяток оттенков черного. У коренных жителей счет идет на сотни. Данность, которую невозможно поменять, как белые ночи, развод мостов или оживающий по ночам Медный всадник. Ее можно только принять и жить с этим в полной гармонии.

Гармония мрака для Санкт-Петербурга естественна, потому что он сам и есть нуар. Писателям, живущим тут, ничего выдумывать не нужно, стоит лишь внимательно посмотреть по сторонам, ну или внутрь. Городские мифы могут быть заголовками криминальных хроник, а очередная новость в газете об убийстве старушки-процентщицы — великим романом.

Нет, тут легко и беззаботно не получится ни при каких обстоятельствах. Весь свой искрометный украинский юмор Николай Васильевич Гоголь похоронил в подворотнях этого города, окутав саваном «Петербургских повестей». Только тут могла прижиться «Пиковая дама», а «Медный всадник» топил в жесточайшем наводнении темных людишек. Только тут можно найти подходящий топор для мерзкой старухи. И еще сотни оттенков черного, оставившие свои следы в рукописях и на печатных листах.

Не стоит все списывать на далекое прошлое. Руку протяни, и еще можно дотронуться до липкой темени «Петербурга» Андрея Белого, а в любой коммуналке толпятся призраки героев Зощенко. То, что жителям других городов представляется абсурдом, у Хармса всего-навсего будни увязшего во мраке духа.

Петербург нередко склоняет своих обитателей к иронической, сатирической, черно-юмористической интерпретации действительности. Чем труднее и беспросветнее жизнь, тем насмешливее трактовка ее реалий. Только в Петербурге собравшаяся вечером компания литераторов возьмется с энтузиазмом рассуждать, как лучше избавиться от трупа, а сам покойный, опрокинув стакан водки, тут же, не закусывая, примет живейшее участие в дискуссии.

Эта антология — не исключение. Вполне в духе комедийного нуара в рассказе Андрея Кивинова два незадачливых грабителя обворовывают квартиры друг друга — идеальное начало крепкой мужской дружбы.

Своим происхождением «чернушная» традиция обязана истории города, его архитектуре и даже погоде, ведь климат Петербурга, вне всяких сомнений, влияет на характер его жителей. Холодные ветры Балтики, здоровы ли навеваемые вами мысли? Люди, бредущие по тропкам меж сугробов, что за чувства владеют вами? Когда долгожданное северное «лето» дарит лишь жалкую горстку солнечных дней, о чем светлом и радостном можно говорить?

Зачем этот город был рожден — теперь загадка. Петербуржцы живут среди обломков былой роскоши, дико контрастирующих с тусклой повседневностью. Так и подмывает вырваться из тесной клетки бытия — кого при помощи дешевого алкоголя, как у Сергея Носова в «Шестом июня», кого посредством наркотиков, как в рассказе «Малой кровью» Андрея Рубанова или «Паранойе» Михаила Лялина. Конфликт между надменной имперской пышностью архитектуры и мятежным нравом петербуржца нисколько не ослабел с течением времени. Город прямо-таки дышит историей, в нем каждый камень, каждый памятник хранит на себе отпечаток державной целеустремленности. Тогда как жители похожи на экспонаты Кунсткамеры, диковины, собранные для каких-то ныне забытых научных целей. (Этот конфликт эффектно представлен в рассказах Евгения Когана и Александра Кудрявцева.)

Чтобы обогатить и без того громадную сокровищницу постмодернизма, авторы сборника оживляют памятники и музеи. В уже упомянутой «Паранойе» Лялина статуя Пушкина обретает плоть и цвет, а студенты университета в «Волосатой сутре» Павла Крусанова становятся материалом для таксидермиста.

В петербургской литературе преступление традиционно имеет метафизическую природу. История города изобилует жуткими злодеяниями, вся атмосфера пронизана ядовитыми миазмами болот, на которых он построен, — идеальные условия для засилья привидений в его кварталах и фольклоре. Духи и призраки активно населяют и тексты нашего сборника.

Санкт-Петербург знаменит своими каналами, реками, набережными и мостами. С одной стороны, эти романтические пейзажи наводят на поэтические сравнения с итальянской Венецией, с другой — они же создают ту неустойчивость, изменчивость, зыбкость, что отличают местные характеры и нравы. Со времен Пушкина свою долю в питерскую ауру мрачности и обреченности вносит вода: в поэме «Медный всадник» потоп губит возлюбленную героя и лишает его рассудка. Вода же становится героиней «Пьяной гавани» Лены Элтанг (как вам картинка с возвращающимся в полынью утопленником?), а также играет существенную роль в криминальной сказке Курчатовой и Венглинской, в театральной драме Анны Соловей и в классическом крутом детективе Вадима Левенталя.

Но, как это часто бывает, действительность оказывается куда страшнее любых придуманных образов. Переполненные коммуналки в Коломне (статистика шокирует: в 2011 году число людей, живущих в таких квартирах, превышало 660 тыс.), наркозависимость, сексуальное насилие и заказные убийства вошли в обиход «криминальной столицы России» и дали богатую пищу для художественной интерпретации. Неудивительно, что именно здесь сняты самые известные российские телесериалы о преступном мире («Улицы разбитых фонарей», «Бандитский Петербург», «Убойная сила»).

Включенные в сборник рассказы, мрачные, жестокие и жуткие, вкупе создают уникальное нуар-пространство и предлагают совершенно нетуристический маршрут для смельчака, который решится исследовать узкие улицы, дворы-колодцы, обжитые призраками закоулки и мудреную паутину черных питерских вод. Скоро он обнаружит, что оказался в плену у вековой меланхолии Петербурга, неизбывной тоски города, и вот уже звучит в ушах грозная, с ума сводящая дробь копыт медного скакуна.

Юлия Гумен и Наталья Смирнова

Май 2012

Часть IБАНДИТЫ, СОЛДАТЫ И ПАТРИОТЫ

Андрей КивиновХЕНК И БОБ

Купчино

К девятнадцати годам Боб научился качественно делать всего одну вещь. И не просто качественно, а где-то даже виртуозно, и мог бы стать чемпионом мира, если бы по такому виду спорта проводились чемпионаты. Что неудивительно — если заниматься чем-то с раннего детства, то к совершеннолетию можно достичь выдающихся результатов. Конечно, при наличии таланта. А талант, бесспорно, имелся.

Талант заключался в следующем. С балкона родительской хрущевки Боб плевком попадал практически в любую цель, в том числе и движущуюся. Например, в мужскую шляпу или нос гуляющей собаки. В мороженое, подносимое ко рту, или на стекло шлема едущего мотоциклиста. С учетом, что квартира располагалась на пятом этаже, это умение смело можно было назвать Божьим даром. Ведь надо мгновенно рассчитать траекторию полета плевка, учитывая все параметры, как то: скорость ветра, влажность воздуха, расстояние до цели и многое другое. Бобу это давалось удивительно легко, и на спор он играючи поражал пять мишеней из пяти. А в последнее время тренировался плеваться даже вслепую, ориентируясь только на слух. Но здесь пока не все получалось, со слухом были проблемы. Как и вообще с головой.

Плеваться во все подряд Бобу давно наскучило, и теперь он выбирал мишени с изюминкой. Например, фуражку участкового инспектора. Высшим пилотажем он считал попасть тому на козырек. Когда мент снимет фуражку и вляпается, будет очень прикольно.

Или захаркать свадебную процессию. Всех — и жениха, и невесту, и свидетелей, и близких родственников, и куклу на капоте лимузина. Очень смешно. Боб любил юмор. Месяц назад он учинил расправу над одноклассницей Ленкой Малининой, выходившей замуж. Она жила в соседнем подъезде. Плевался от души. Еще бы — предпочла ему, крутому пацану, какого-то лопоухого ботаника из института. Пришлось проявить все свое мастерство, попав ботанику на очки, а самой Ленке — на вуаль. Когда же родители невесты вынесли хлеб-соль, дабы молодые могли первый раз покормить друг друга, ювелирный выстрел Боба подсластил угощение. Еще два выстрела поразили фужеры с шампанским.

С особым наслаждением Боб обстреливал военкоматовского курьера, время от времени приносившего повестку. В армию Боб не собирался, дверь курьеру не открывал, а когда тот выходил из подъезда, посылал ему «воздушный поцелуй».

Поймать с поличным Боба никто не мог — плюнув, он по-партизански прятался за ограждением балкона. Участковый, гад, один раз, правда, засек, но Боб просто не открыл ему дверь. Да даже если б и открыл — обстрел еще доказать надо. Дом большой, мало ли кто на вас наплевал. Желающих много.

Словно охотник на засидке, Боб мог часами выжидать на балконе, выслеживая достойную цель. Зато потом получал почти животное наслаждение.

«Почему люди не летают, как птицы? — размышлял он, выбирая жертву. — Это ж так удобно. На сколько интересных вещей можно было бы наплевать».

Одно огорчало — искусство пока приносило лишь моральное удовлетворение. Деньги, выигранные на спор, не в счет — это мелочовка. Приятели, знавшие о таланте Боба, никогда не заключали с ним пари, а посторонних господ заманить на балкон было не так-то просто. Да и приятелей, в общем-то, почти не осталось — Боб всех залавливал своим интеллектом, потому что знал, к примеру, как звали Ленина, который поднял восстание декабристов. А о подругах и говорить нечего. Единственная женщина, которая с ним общалась, не считая, конечно, мать и бабку, — Ритка из квартиры напротив. Она была лет на пять постарше Боба и, как поговаривали, под прикрытием благотворительности и сострадания занималась рублевой проституцией в злачных местах Питера. Как женщина она его не интересовала. Во-первых, старше, а во-вторых, на лицо так себе. Не очень смешная. Каркалыга, одним словом.

Жил Боб с матерью и бабкой. У каждого по комнатке-клетке. Отца он помнил плохо. Иногда в памяти всплывала картинка, как папка надувал бумажный пакет из-под крупы, подкрадывался к бабке и хлопал им над ее ухом. Бабка вздрагивала, крестилась и била папку по лицу полотенцем. А родитель задорно смеялся. Больше Боб ничего не запомнил. Потом батя пропал. Сначала мать говорила, что тот в кругосветной экспедиции, но, когда сын подрос, призналась, что папаша обитает на специальном лебедином острове, с которого вряд ли вырвется. Ибо жил там под охраной людей с автоматами и собак. Вообще-то, когда Бобу было четыре года от роду, папу приговорили к высшей мере, но правительство ввело мораторий на смертную казнь буквально за два дня до исполнения приговора. За какой грех с ним поступили так круто, мать не рассказывала, видимо боясь травмировать психику ребенка. Совершенно, кстати, напрасно. Психику ребенка ничего травмировать не могло.

Мать ремонтировала колеса в круглосуточной шиномонтажной мастерской, бабка под личиной цветовода варила на участке самогонку и выращивала коноплю, и только Боб плевал с балкона. Не сказать что такое положение его особо тяготило, но душа требовала новых ощущений, а для ощущений, как правило, требуются наличные деньги. А мать даже на жрачку не оставляет. Типа, сам зарабатывай — девяносто кило весу, брюхо как у бегемота, а все на чужой шее. Хорошо, бабка по доброте иногда копейку подкидывает да подарки на день рождения дарит, но это разве серьезно? Хочется ведь достойных ощущений — кресло спортивного авто под задницей, например, или хотя бы игровую приставку последнего поколения. Ну и по мелочи — чиксу грудастую, там, косячок душистый, прикид актуальный и мобилу с многопиксельным фотиком.

Неделю назад, когда бабка уехала на участок, Боб решил наконец заработать копейку самостоятельно. В паре остановок от дома открылся новый гипермаркет. Туда требовались грузчики и фасовщики, и Боб решительно направился в торговый зал. Для начала он увел из зала несколько пар носков, надев их прямо на свои. Толкнул за углом за полцены. Успех вдохновил. На втором вираже улов оказался побогаче. Две рубашки, несколько пар женских трусов, журнал «Playboy», лезвия для бритвы «Gillette» и прикольные наклейки на холодильник. Наклейки, в принципе, Бобу были не нужны, но почему бы не взять, если лежат? Все, кроме журнала, нашло новых хозяев. Журнал Боб оставил себе на память о первом рабочем дне.

Но на третьем заходе его подбили. Он расслабился и перебрал. Засунуть под рубашку надувной бассейн было роковой ошибкой. Ладно б еще пиво в зале не пил. А то и без того толстый живот раздуло. И на хрена ему этот бассейн сдался? Мало ли другого барахла? Так нет же — решил на балконе курорт устроить. Лежать в теплой водичке, слушать плеер и поплевывать на прохожих.

Взяли его не на кассе. Тут все улыбались и благодарили за визит. Но на улице Боба окликнул какой-то невзрачный мужичок в такой же невзрачной одежке.

— Старина, на пару минут…

И показал за угол, где Боб делал торговый бизнес. Расслабившись, бизнесмен согласно кивнул и последовал за мужичком, даже не поинтересовавшись, зачем он мог ему понадобиться. Едва они оказались одни, товарищ неуловимым движением саданул Боба по брюху и, когда тот упал, нагло обыскал его, забрав бассейн, упаковку батареек «Duracell», жвачку «Орбит-свинина», упаковку колготок и DVD с эротическим фильмом. На прощание подцепил Боба пальцем за ноздрю, подтянул к себе и прошептал:

— Еще раз увижу здесь, толстомясый, живым не выйдешь.

И, вытерев о футболку Боба палец, степенно удалился.

Видимо, это был переодетый охранник. Милицию не вызывал, разобрался самостоятельно и эффективно. Возразить и объяснить, что товар куплен в другом гипермаркете, Боб просто не успел. Впрочем, товарищ вряд ли бы поверил.

Погоревав пару дней на любимом балконе, Боб стал искать новую работу. На мелочи вроде гипермаркета он больше решил не размениваться. Мечтал о большом и серьезном деле.

Надо заметить, что от прозябавшего на далеком острове папашки Бобу передались не только внешние черты, но и некоторые душевные качества. Например, уважение к чужому имуществу. Особенно если имущество представляло материальную ценность. Собственно, за любовь к чужому имуществу Боба выперли из девятого класса школы. А чего такого сделал? Подумаешь, мобилу на улице у малолетки отобрал! А не фиг с такими мобилами болтаться и понты кидать. После второго звонка с отобранной трубки Бобу заломила руки группа захвата из районного отдела милиции. И отдыхать бы Бобу в колонии для несовершеннолетних, кабы не мать с бабкой. Упали в ноги к родителям малолетки, мол, не губите, заберите заяву из милиции, мы денег дадим. Те прикинули, что торжество закона — это хорошо, но деньги лучше, и согласились. Боба, конечно, на учет в милиции поставили, но в колонию не упекли. Правда, директриса, пользуясь моментом, отчислила оступившегося подростка из школы, а в другую его не взяли. Кому такой подарочек нужен? Поэтому аттестата Боб не имел, но, чтобы плевать с балкона, аттестат не особо-то и нужен.

Теперь, дабы избежать позорного провала, юноша решил действовать по науке. В качестве учебника выбрал двухцветный телевизор «Горизонт», вещавший в матушкиной комнате. Обычно Боб смотрел только рекламу и ночные фильмы для взрослых по «регионалке». Да время от времени ставил в старый видак фильм «Техасская резня бензопилой». Лента напоминала ему о счастливых детских годах. Когда-то киношку запускала на ночь бабушка, если внук не мог заснуть. Вместо колыбельной. Помогало.

Включив телик, внимательно, с авторучкой в руках проштудировал пару серий «Воровской жизни», одну серию «Судьбы вора» и пятнадцать минут научно-публицистической программы «Домушники». Открыл для себя важную вещь — для хорошего дела нужна хорошая наколка. И наводчику желательно заплатить долю, чтобы он отнесся к работе с душой.

Грабить банк или казино было бы слишком самонадеянно, поэтому Боб для начала остановился на квартирной краже. В принципе, дело не особо сложное. Сковырнуть дверь или залезть в окно, когда дома никого, и — считай навар. Сковырнуть можно топором или фомкой, как показали в сериале. Топор в семье имелся. Хранился в сортире, за фановой трубой. Старый, с десятью какими-то зарубками на топорище и надписью про какую-то дрожащую тварь. Остался еще от бати. От варианта с окном придется отказаться — молодой, но ранний живот рискует предательски застрять.

Боб вытащил из-за трубы орудие производства, вернулся в комнату. Надо бы потренироваться на чем-нибудь, чтоб не облажаться. Например, на бабкиной двери. Она закрыла свою комнату на ключ, чтобы никто не позарился на ее банки с плесневелым вареньем и пару фанерных икон, висевших в углу. Богатство, блин.

Дверь была деревянно-картонной, но взломать ее Боб сумел лишь с восьмой попытки, да и то не топором. Выбил в сердцах ногой. Топор только мешал. Но зато со шкафом оказалось гораздо проще. Пара ударов обухом в район замочка — и порядок. Больше закрытых дверей в квартире не нашлось, не считая, конечно, входной. Но ее Боб ломать не стал — потом квартиру не оставить. Да и курьер военкоматовский зайти сможет вместе с участковым.

Посчитав, что достаточно поднаторел во взломах, Боб перешел к следующей части плана. То есть к наколке. Перебрав в памяти за четверть минуты всех своих знакомых, он остановился на Ритке. Вполне подходящая кандидатура. В хатах богатых бывает да и трепать не станет. Лучше и не придумаешь.

Боб достал лучшее из своего гардероба — все-таки дебют, надо выглядеть достойно. Влез в красную толстовку с капюшоном и надписью «Справедливая Россия. Родина. Пенсионеры. Жизнь». Толстовку ему вручили во время предвыборной страды, когда он случайно проходил мимо избирательного участка. Отказываться не стал — халяву любил. Но голосовать не голосовал — за это денег не платили. Толстовку берег — надевал лишь для выхода в свет.

Натянул желтые турецкие спортивные штаны, подаренные бабкой на Новый год. И завершил композицию зелеными кедами, расшитыми почтовыми марками, — типа, такой дизайн.

Ритки дома не оказалось. Может, конечно, была, но дрыхнула после ночной смены. Короче, не открыла. Но Боб не остался ждать у двери. Возможно, она в «Медном всаднике», местном кабаке. Туда и рванул.

Погода стояла солнечная, редкая для Питера. В такую хорошо пивко идет. Но Боб, как опытный вор, накинул капюшон толстовки на голову. Чтобы не узнали. Топор он спрятал под мышку. Внутренняя гордость распрямляла плечи. Все-таки он шел на большое дело, как настоящий мужик. Хотелось поделиться радостью с окружающими, но никто не подходил и не спрашивал: «А куда это ты, Боб, идешь?» Он бы ответил. Чтоб все знали, насколько он крут.

Возле стенда с ценником на блюда и логотипом заведения — Петр на слоне — дежурил вышибала, поигрывая велосипедной цепью вместо четок. Когда Боб поднялся на крыльцо «Всадника», тот перегородил дорогу.

— Чего тебе, светофор?

— Почему светофор?

— А ты в зеркало на себя посмотри.

Боб бросил взгляд на свое отражение в темном окне кабака, но сходства со светофором не уловил.

— А чё, нельзя? — Он пальцем указал на дверь.

— Тебе — нельзя.

— Мне Ритка нужна. Она здесь?

Вышибала более внимательно оглядел Боба, что-то прикинул и более мягко ответил:

— Здесь…

— Мне на минутку… Я кушать ничего не буду. У меня и денег-то нет. Только на семечки.

— Ладно… Подожди.

Вышибала не мог позволить, чтобы уважаемое в районе заведение позорили подобные типы. Даже в дневное время. Да еще из «Справедливой России». Он для этого и поставлен.

Меньше чем через минуту он вернулся, ведя на своей цепочке Ритку. Она почему-то тоже вспомнила светофор, увидев прикид Боба. Чего они, сговорились?

— Что надо? — Ритка демонстративно посмотрела на часики, давая понять, что торопится и визит соседа совершенно некстати. — Деньги наконец принес?

В прошлом году Боб занял у Ритки двести рублей на игровые автоматы и до сих пор не отдал. В автоматах он, разумеется, не выиграл. Не повезло.

— Отойдем, — кивнул он на угол кабака.

Отошли.

— Ну?

— Рит, я на следующей неделе бабки отдам. Слово мужика.

— Ты за этим пришел, мужик?

— Не только…

Боб посмотрел по сторонам, не слышит ли кто, надвинул на лоб капюшон и, собравшись с духом, таинственно прошептал:

— Рит, ты в хатах бываешь?

— В каких хатах?

— Богатых. Где барахла много. Короче, мне наводочка нужна. Чтоб дверь дохлая и чтоб дома никого не было. Я на дело хочу сходить. По большому.

Боб приподнял толстовку и продемонстрировал обух топора.

Ритка вздохнула так, как вздыхают нарушители, пойманные честным гаишником. С оттенком горечи и безнадеги.

— Куда сходить?

— На дело… Заработаю и долг тебе сразу верну.

— А с чего ты решил, что я даю наводочки, деловой?

— Ну не знаю, — растерялся Боб, мало ли… Ты никому больше и не давай. А мне дай. Я тебе, кроме долга, еще процент зашлю. Как это на нашем языке — долю.

Ритка спокойно достала из сумочки пачку сигарет, прикурила и, выдохнув дым в лицо соседу, спросила:

— Слушай… Ты в каком психдиспансере на учете состоишь? В районном или уже в городской перевели?

— В районном. Но я там уже давно не был. С пятого класса. Когда на училку с крыши, ну, это… Ты помнишь…

— Сходи снова на всякий случай… Настал момент.

— Не, «Моментом» я больше не дышу. Надоело… Скучный он… Травки бы пыхнул, посмеяться. Ну так что насчет наводочки? Ты не волнуйся, я двери нараз ломаю. Чик — и милости просим.

— Иди домой, проспись. Ты уже, по-моему, пыхнул.

— Не, не хочешь давать, не надо. Желающих много. Я тебе по дружбе, по-соседски предлагаю. Чтоб заработать смогла. Ролики себе купишь или мопед…

Ничего не сказала Ритка, лишь хвостом по воде плеснула.

— Ну, если надумаешь, позвони! — крикнул вдогонку Боб.

Соседка неопределенно махнула рукой, выкинула окурок и вернулась в «Медный всадник».

Вообще-то, Маргарита завернула в кабак не по «работе», а просто перекусить и отдохнуть душой. Днем здесь ловить нечего, клиентура собирается после девяти вечера. Но вышибала Олежек тем не менее потребовал плату за место, как он говорил — лицензионный сбор. «Какое перекусить?! Ты клиента снимешь и слиняешь по-шустрому, а я как лох чилийский без процентика останусь». И черта с два что ему докажешь. С сутенерами Маргарита принципиально трудовых договоров не заключала, защиты не имела, и вышибала этим нагло пользовался. Сегодня пришлось отдать последние, хватило только на салатик и кофе. Барменша Зинка, конечно, могла в долг угостить, но Ритка ненавидела клянчить. Это удар по имиджу. И как следствие — падение спроса на рынке.

Она вернулась за столик. Кофе из-за этого придурка остыл, придется допивать холодным. Сдать его, что ли, в армию? Глядишь, поумнеет. Хотя вряд ли возьмут. Сейчас, конечно, всех гребут — состоишь ты на учете, не состоишь, но здесь явный перебор. Вдруг танк угонит? Или ракету на Украину запустит. Чего с идиота взять?

…На дело он решил сходить… Папашка уже доходился. Нет, все-таки наследственность существует. «Травки бы пыхнул»… Тут и без травки полный аут. Бабку его жалко, неплохая старушенция. Добрая, бражкой иногда угощает.

Ритка обвела взглядом зал. Клиентуры днем — ноль. Семейная пара да пара оперов из местного отдела. Обедают на халяву. Место все-таки не туристическое, обычный питерский спальный район, коих в любом городе навалом.

Самое обидное, и дома ни копья в заначке. Потратила вчера на производственные нужды — косметику и колготки. Потерпела бы без перекуса, на крайняк пельменей бы дешевых купила, хотя они и разлагают фигуру. А фигура — это капитал, приносящий прибыль. Без нее голодная смерть. Где в кризисное время приличной девушке достойную работу найти? Да нигде! Не на прядильно же ниточный комбинат идти! И не в автомойку.

Без денег Олежек вечером в «Медный всадник» не пустит. Сволочь толстомясая. Наживается на слабой женщине, спецназовец хренов. Придется все-таки занимать. Или прогуливать бизнес. Чего не хотелось бы. Только тех, кто любит труд, бизнесменами зовут.

Ритка допила кофе, оставила последние две сотни на столе и покинула заведение общественного питания в крайне дурном расположении духа.

Возле ларька остановилась и посчитала оставшуюся мелочь. Хватит ли на сигареты? Хватило.

— Пачку «Пэл-Мэла лайт».

Продавец вручила пачку, украшенную фотографией разложившейся печени ракового больного. Антиникотиновая пропаганда принимала порой причудливые и потешные формы.

— Не угостишь сигареткой?

Ритка обернулась. Хотя, даже не оборачиваясь и не слыша голоса, могла угадать, кто это. По запаху. Его обладатель мылся, похоже, раз в полгода, и то в сточной воде и без мыла. Ну и вонища…

Дожили… Дамы угощают кавалеров.

— Да я в другой куртке свои оставил…

— У тебя есть другая куртка?

— Конечно… Зимняя.

Сейчас на нем были надеты голубая толстовка с эмблемой партии «Любимая Россия. Женщины. Счастье. Семья», средневековые джинсы и такие же, как у Боба, кеды с почтовыми марками, только грязно-желтого цвета.

Его звали Хенк. Почему, Ритка не знала. Хенк — и все. В паспорт не заглядывала, да не больно и хотела. Она познакомилась с ним в ментовском «аквариуме». Вообще-то туда запрещено сажать вместе мужчин и женщин, но, если «аквариум» один, какой выход? Ритку прихватили, так сказать, по специальности — за назойливое приставание к гражданам, а Хенка — за угон мотоцикла. С коляской. Да еще ментовского. Для чего Хенку понадобился мотоцикл, он вспомнить не мог, потому что находился в волшебном состоянии тяжелого алкогольного опьянения. Самое интересное, что мотоцикл уже два года безнадежно стоял на заднем дворе отдела. Механик заявил, что он не подлежит восстановлению, завести его невозможно, и махнул на него рукой.

Хенк, однако, завел. И не только завел, но и смог доехать до железнодорожного переезда на другом конце района, где застрял прямо на путях и был задержан нарядом ГИБДД. Механика после этого выгнали взашей, а Хенка, когда протрезвел, выпустили, даже не поставив на учет. У ментов каждая транспортная единица на счету, зачем же сажать такого ценного человека? Вдруг мотоцикл снова сломается?

Проснувшись в «аквариуме» и увидев Ритку, он попытался овладеть ею прямо на нарах, но помешал сержант с дубинкой. После чего Хенк успокоился и даже рассказал Ритке матерный стишок про плюшевого мишку.

Второй раз Ритка встретила его на пляже. В их районе имелся карьер неизвестного происхождения, в котором горожане могли окунуться в жару, невзирая на запрет «Купаться строго запрещено! Радиация». Пользуясь мутностью воды, Хенк, словно аквалангист, подплывал к молодым дамочкам и под водой стягивал с них трусы. Без какой-либо похотливой цели, а так, для прикола. Смешно ведь. Стянул и с Ритки, поначалу не узнав ее из-за резиновой шапочки. Другому бы Ритка дала в морду, но Хенку повезло — она вспомнила стишок про мишку и пощадила бывшего сокамерника. Они повалялись с ним на травке, Хенк намекнул на отдых в уединенном месте, но Риткины принципы не позволяли ей отдыхать с малознакомыми парнями да еще бесплатно. Поэтому она решительно отказала, но и не прогнала.

Он был ровесником Боба, ну, может, чуть постарше. Чем занимается, не рассказывал, но, судя по тому, что постоянно стрелял у нее сигареты, ничем. Безработица косила молодежные ряды, что твой пулеметчик. По умственным же способностям парнишка от соседа, похоже, отставал. На контрольный вопрос: «Не помнишь ли ты, случайно, кто такой Ленин?» — Хенк ответил простецким: «А хер его… Козел какой-то. А чо, обидел? Не вопрос — разберусь».

Но этот недостаток не помешал ему стырить косметичку у мирно загоравшей на циновке барышни. Ритка, заметившая криминал, поняла, что юноша не так-то прост и на карьер ходит не только ради женских трусов. И не вычеркнула его из памяти — такие знакомые всегда могут пригодиться.

На вопрос, почему он не в армии, Хенк приосанился и, стукнув себя в грудь, с гордостью ответил: «Плоскостопие!»

С момента последней встречи он похудел еще на пару кило и в проекции напоминал одноразовый бритвенный станок. Видимо, кремлевская диета.

Ритка протянула ему сигарету. Зажигалки у него тоже не нашлось. А газ, между прочим, денег стоит. «Газпром» жжет.

— Ты куда щас? — поинтересовался Хенк, жадно затянувшись.

— В театр. На премьеру, — нехотя буркнула Ритка.

— Клево… Я тоже театр люблю. Правда, был всего раз. На Новый год. Про медведя смотрел.

— Какого медведя?

— Ну, обычного… Там, вообще-то, много зверей было — волк, заяц, лиса. Просто мне медведь понравился. Толстый такой, прикольный, перегаром пах… На дядь Витю похож, соседа нашего. Он тоже так качается и рычит, когда пьяный.

Хенк засмеялся, демонстрируя кариесно-пульпитные зубы.

— А потом там подарки раздавали халявные. Конфеты, вафли, мандарины. Правда, зеленые…

«Придурок…»

— Слушай, ты деньгами не выручишь? — задал следующий вопрос театрал. — Рублей двести хотя бы. Я через неделю верну. Понимаешь, предки в отпуск в деревню к бабке слиняли. Оставили мне бабла на жизнь, а оно через два дня кончилось.

И этому деньги подавай. Вернет, как же… Знакомый вариант. Что за мужики?! Гусары-рыцари-поэты…

Но посылать юношу сразу Маргарита не стала. Натренированный мозг вычленил из хенковского монолога перспективную фразу. «Предки в отпуске, в деревню слиняли». А ведь это мысль. Неплохая мысль.

— И когда вернутся?

— Да не скоро. Через три недели. А я как хочешь, так и кантуйся…

— А братья, сестры?

— Нет никого. Один я у матушки с батюшкой такой уродился.

Ритка взяла Хенка под руку и, морщась от вони, отвела его в сторону, где не было посторонних ушей:

— Слушай, Хенк… Денег у меня нет, но могу подсказать тему…

Хенк сделал умное лицо и согласно кивнул:

— Валяй.

— Дельце не хочешь провернуть? Ты парень реальный. Тема верная, а работа тьфу — дверь сковырнуть.

— Погоди… Хату, что ли, бомбануть?

— Тихо ты! — Ритка бегло огляделась по сторонам. — Да, хату. Дверь дохлая, школьник справится. Завтра в час там никого не будет. За пять минут уложишься. И даже плоскостопие не помешает.

— Я, вообще-то, хаты не бомбил никогда.

— Ну и что? Пора взрослым становиться. Ты мужик или сестрица Аленушка?

— Мужик, — выбрал Хенк.

— Ну так в чем дело?

— А хата упакована? Есть что брать?

— В любой хате есть что брать, — продолжала агитацию Ритка. — На рынке барахло толкнешь, мне три штуки за наводку.

— Три? Может, за две договоримся?

— Ты хочешь торг устроить? Хенк, я тебе по дружбе тему предлагаю. Учитывая твое бедственное материальное положение. Поверь, желающих много. В очередь встанут. За пять.

Хенк, раздумывая, почесал грудь в районе надписи «Женщины. Счастье. Семья». Тема, конечно, заманчивая, хотя и стремная. Одно дело — на пляже шмотки тырить (там всегда можно сказать, что сумку перепутал), другое — дверь сковырнуть. Правда, и навар реальный. Повезет — даже на мотик хватит. А то и на квадроцикл тюнингованный.

— Лады, договорились.

— Деньги принесешь завтра в семь вечера во «Всадник». И не вздумай скрысить. За мной вышибала ихний ухлестывает, пожалуюсь — не выживешь.

— Чё я, не понимаю? — обиделся Хенк, считавший себя эталоном порядочности. — В семь так в семь.

Ритка с подозрением посмотрела на собеседника.

— Знаешь что… Ты мне адресок свой оставь. На всякий случай.

— Да принесу я! Честное слово!

— Это так… Для подстраховочки. Вдруг забудешь. А я тебе памятку пришлю.

Хенк, догадавшийся, что халява не проскочит, грустно вздохнул и назвал адрес.

— Может, прогуляемся к тебе? — предложила Ритка. — А то потом окажется, что это адрес городского прокурора.

— Да ради бога! Ты уж меня совсем за поца держишь. Пошли!

— Ладно, верю, — отмахнулась Ритка, хотя сомнения остались. — Перчатки есть?

— Зачем? Лето ведь.

— При чем здесь лето? Чтоб отпечатков не оставить!

— Ах в этом смысле! Матушкины возьму. У нее рука широкая, она всю жизнь на стройке кирпичи клала. И сейчас кладет.

— Хорошо. Запоминай. Записывать нельзя.

Ритка назвала адрес, который Хенк запомнил с четвертого раза. Не компьютер же.

Вернувшись домой, она позвонила в дверь соседу. Боб открыл только после второго звонка — он тренировался на балконе, готовясь поставить очередной мировой рекорд по плеванию на скорость.

— О, привет! — улыбнулся рекордсмен, словно видел Ритку сегодня впервые. — Как дела?

— В стране кризис. Можно?

— Заходи.

Ритка зашла, прикрыв за собой дверь.

— Я тебе наводку нашла.

— Ну?! Класс! Спасибо, Ритка.

— Спасибо много, а три штуки в самый раз.

— Ого! А поменьше никак?

У дураков мысли схожи, еще раз убедилась Маргарита.

— За «поменьше» сам ищи. Я, между прочим, тоже рискую.

— Хорошо, договорились. Нормальная хата?

— Не пожалеешь. Хозяйка богатая, всю жизнь в строительном бизнесе. А он сейчас самый прибыльный после нефти и газа.

— Супер! — восхищенно потер пухлые ладони Боб.

— Завтра в час дня там никого не будет. Двери ты ломать умеешь, сам сказал. Вечером я зайду, отдашь долю. И не проболтайся никому.

— Что я, больной?

«Неизлечимый», — подумала про себя Ритка, но вслух сказала:

— Запоминай адрес…

На дело Боб отправился пешком, хотя дом бизнесменши-строительницы находился в пяти остановках. Но денег на автобус все равно не было, приходилось терпеть

временные неудобства. В детстве он катался зайцем, но сейчас в автобусы посадили злых контролеров, вооруженных травматическими пистолетами и электрошокерами. Ничего, минут за сорок дойдет. За спиной, словно парашют, висел старый брезентовый рюкзак, в котором мирно соседствовали топор, бабкины вязаные варежки и матушкины колготки, которые Боб решил использовать в качестве маски, как советовали грамотные телепередачи.

Пригревало солнышко, щебетали птички, летали воздушные шарики, пестрела реклама, пела душа. И даже вереница въехавших друг в друга машин и несколько прикрытых простынями тел, лежащих на газоне, не испортили Бобу настроения. Чуть в стороне от машин под охраной мента понуро сидел на поребрике боец в тельняшке и голубом берете. Кажется, он спал. Вчера отмечался день десантника, не выспался ветеран.

Дом оказался такой же пятиэтажной хрущевкой, что и у Боба. Это добавило уверенности — не заблудишься в комнатах. Да и вообще Боб не особо мандражировал, словно это было не первое дело в его жизни, а, скажем, восемьдесят восьмое. Да и чего мандражировать? Наводка есть, топор тоже. Песня!

В подъезде, не имевшем домофона, он сразу разбил потолочную лампочку — так учили в сериалах. Хотя она и не горела, а свет проникал через лестничные окна. Но правила есть правила, сериалы не дураки сочиняют.

Поднялся на третий этаж — именно здесь находилась заветная дверь. О, как и обещала Ритка, так себе, говно. Дерево и дерматин. Положив на пол рюкзак, он извлек из него варежки и топор. Натянул колготки, став похожим на толстого зайчика, и затем позвонил в дверь. Вдруг кто-то все-таки есть дома. Глазок прикрывать не стал, чтобы люди не заподозрили нехорошего. Если что, скажет, ошибся дверью.

Никто не отозвался. Офигенно! Спасибо, Ритка! Можно бомбить!

Боб сунул лезвие топора в щелку между дверью и косяком. Сунуть-то сунул, но сим-сим не открылся. Он ладонью саданул по обуху, чтобы загнать инструмент поглубже. Это не принесло результата, нужно было что-то тяжелое. Боб огляделся, ничего подходящего не нашел, после чего снял кед и стал подметкой колотить по обуху. Кед, конечно, не молоток, но и дверь не бронированная. После примерно десятого удара топор зашел в щель сантиметра на три. Оставалось его раскачать, а затем давануть плечом или задницей в дверь. Хоть это и был первый подвиг, но Боб действовал довольно грамотно. Видимо, тоже наследственное. А говорят, природа отдыхает на детях гениев. Спорный вопрос.

Внизу послышались шаги, кого-то принесло в подъезд. Черт! Придется прерваться. Боб потянул топор на себя, но тот слишком глубоко вошел в дверную плоть. Сейчас вынуть, потом опять забивать придется. На фиг. Пусть торчит.

Боб быстро обулся, подхватил рюкзак и помчался наверх. Там есть проход на крышу, можно отсидеться.

Но его ждала засада — проем оказался закрыт на довольно мощный висячий замок. Зараза! Если человек живет на пятом этаже — это провал. Боб, не снимая колготок, осторожно глянул вниз. Шаги приближались. Боб присел, чтобы разглядеть человека. Чикса в очках и с тубусом в руках. Студентка, наверное. Это немного успокоило. С чиксой он справится даже в колготках на голове.

Но справляться не пришлось. Чикса притормозила возле топора, пожала плечами и пошла выше. Остановилась на четвертом этаже, загремела ключами и наконец исчезла в одной из квартир.

Пронесло. Можно продолжать работу. Боб спустился на площадку. Топор дожидался в двери. Хватит раскачивать, а то еще кто-нибудь появится. Отойдя к противоположной двери, он разогнался и въехал плечом в дерматин.

Косяк хрустнул, ригель замка выскочил, и дверь почти открылась. Пара ударов ногой довершили дело. Только тут Боб понял, что открывалась она наружу, но не стал убиваться по этому поводу. Главное — результат

Теперь все силы на сборку урожая. Вообще-то хата не походила на жилище олигарха. И даже строительного бизнесмена. Но это, наверное, маскировка. Они все, сволочи, маскируются, чтоб честные люди не смогли до них добраться.

Особо не церемонился, выворачивал из шкафов содержимое на пол. Не сказать что квартира была упакована по высшей категории, но кое-что имелось. Золото Боб не брал — что с ним делать? Денег не нашел. Запихивал в рюкзак все, что, по его мнению, представляло ценность. О, тетрис! Супер! Фонарик с тремя режимами! Мечта! Молодец, соседка, верную наводку дала.

Микроволновка в рюкзак не влезла. Но оставлять ее нельзя — вещь серьезная, немерено, наверное, стоит. Придется в руках нести.

А топор куда девать? А, ладно, оставлю здесь. Зачем он теперь нужен? Разве что на память об отце.

Колготки тоже не стал забирать, стянул их и зашвырнул на шкаф. Закинул пухлый рюкзак на плечи.

Ха! Надо бы приколоться над бизнесменшей. Как без прикола? Фантазировать некогда, пошутим по-быстрому. Тем более отлить хочется. Вот и отольем. Прямо в вазу с бамбуком. Х-х-хорошо…

Прежде чем покинуть жилище строительной бизнесменши, он вышел на балкон и плюнул в сидевшую на газоне ворону. Попал точно в голову. Ворона каркнула матом и улетела.

Он гордо шел вдоль широкого проспекта, неся перед собой микроволновую печь «LG», и радовался, как ребенок. Он сумел, он сделал это! Смотрите, люди, завидуйте! Я настоящий вор. Почти что в законе!

— Эй, парень! Ты чего в варежках-то? Лето же!

Ой, блин! Точно. Неудобно. Руки потеют.

Снял, сунул варежки в карманы толстовки.

Боб держал путь на районный вещевой рынок. Как посоветовала Ритка. Путь не близкий, но своя ноша не тянет. Единственное, что огорчало, — плата за наводку. Целых три штуки! Охренеть! Никакого риска. Подумаешь, адрес назвала. Боб прикинул, что сразу отдавать долю не станет. Потянет время, а потом, глядишь, Ритка забудет. Плохо, новую наводку больше не даст.

Через сорок с небольшим минут он уже раскладывал вещички на двух деревянных ящиках под столбом с рекламным щитом магазина «ИМПЕРИЯ ПРОКЛАДОК». Других свободных мест не было, пришлось встать под столб. Здесь почти все торговали на ящиках. За аренду прилавка надо платить неслабую таксу, а ящики — практически халява. Их предлагал напрокат местный внештатный администратор спившейся наружности. Всего по червонцу за штуку. У Боба денег не было, но он заплатил натурой — хрустальной пепельницей.

Разложив товар на газетку принялся торговать. Выходило не очень — лучше бы в выходной прийти, но Бобу не терпелось вкусить результатов. Ценник он поставил гуманный — за микроволновку попросил двести рублей. Типа — прямые поставки со склада. Она ушла первой. Правда, тетка, купившая ее, потребовала инструкцию и коробку, но в конце концов согласилась взять так. Даже немытую, с жирными следами на стенках. Боб пообещал поменять, если она вдруг сломается, и даже продиктовал тетке номер мобильника. Разумеется, первый, пришедший в голову. Своего у него не было, но вечером обязательно появится.

— Я здесь каждый день, подходите, если что

Спустя четверть часа на рынке появился новый торговец. В голубой толстовке «Любимая Россия», с объемным баулом в руках. Пошарив глазами, он увидел брешь в рядах продавцов, как раз рядом с Бобом, и решительно направился туда.

— Свободно?

— Ага, — кивнул Боб, — вставай.

Парень опустил баул на землю по другую сторону столба, огляделся в поисках администратора.

— Ящик нужен? Могу одолжить, — сказал ему Боб, — всего за полтаху. Здесь стоху просят.

— У меня пока налички нет, — с досадой ответил парень, — что-нибудь продам, верну.

— Не вопрос. Держи.

Боб составил часть барахла на землю, освободил ящик и протянул парню. У него сегодня хорошее настроение, хочется помогать людям и делать им приятное.

— Слушай, а сортир здесь есть? — поинтересовался тот.

— Не знаю, я тут первый раз. Да вон, выйди с рынка и в любом подъезде отлей. А место я покараулю.

— Лады. Меня, вообще, Хенком звать… То есть Вадиком, а Хенк — так, типа прозвища.

— А я Дима. Но все зовут Бобом.

— Почему Бобом?

— Ну, это длинная история… Потом расскажу. Ты вещи тоже оставляй. Я пригляжу.

Хенк согласно кивнул, прислонил рюкзак к ящику и помчался заливать подъезд нечистотами. Быстро помчался, видимо, здорово прихватило. Вернувшись, поинтересовался: как торговля?

— Не очень, — вздохнул Боб, — народу мало. Но если что, в выходной прийти можно. Тогда точно продадим.

— Мне сегодня бабки нужны.

— А кому они нужны завтра? Кризис в стране.

Хенк расстегнул молнию на бауле и принялся аккуратно и трепетно раскладывать товар на ящике. Настенные часы, CD-плеер с треснутой крышкой, бабскую бижутерию, столовые ложки, журнал «Плейбой» и прочее имущество.

— Часы как у меня, — улыбнувшись, кивнул на ходики Боб.

— Советские. Тогда, говорят, у всех все одинаковое было.

— Это точно.

Почти тут же подошел пузатый пенсионер. Он сквозь очки осмотрел ящики и остановил свой взгляд на «Плейбое». Взял в руки, пролистнул пару страниц.

— Свежак, — пояснил Хенк.

— Классное чтиво, — поддержал Боб, — у меня такой же есть. Не пожалеете. Я каждый вечер перечитываю.

Пенсионер поднял очки на лоб и вплотную поднес журнал к носу:

Мятый он какой-то.

— Так и цена реальная. Двадцатка всего.

Мужик сунул журнал под мышку, достал пару червонцев и сунул Хенку.

— Не продешевил? — спросил Боб. — Он в гипере стоху стоит.

— Да, жалко… Но он старый.

Следующим покупателем оказалась девочка лет двенадцати. Она остановилась возле ящика Боба и зацепилась глазами за китайский тетрис:

— Можно посмотреть?

— Валяй, зырь. Только недолго.

Девочка взяла тетрис, хотела включить, но не было батареек:

— А сколько игр?

— Двадцать, — вместо Боба ответил Хенк, — у меня такой же. Хорошая машинка, не пожалеешь.

Девочка покрутила игрушку в руках, потом полезла в карман, достав несколько мятых купюр:

— У меня только тридцать рублей.

— Ладно, бери, я сегодня добрый.

Счастливая девочка схватила игрушку, сунула Бобу деньги и исчезла из виду.

— Зря ты так, — прокомментировал Хенк, — я его за две сотни брал. Знал бы, у тебя купил.

Боб пожал плечами: мол, что делать? Такой я добрый человек.

— Я гляну? — Он кивнул на CD-плеер.

— Смотри, не жалко.

Боб поднес плеер к глазам:

— Прикинь, я такой же посеял. Хоть убей, не помню, куда засунул.

— Бывает.

— Не продашь? А то фигово без музона.

— Без базара. За пятисотку отдам. Я сам за две штуки брал, в центре фирменной торговли. Аппарат хороший, не Китай. Работает как часы. Даже жалко продавать, но бабосы позарез нужны.

— Слушай, а на бритву не махнешься? — Боб взял со своего «прилавка» потертую электробритву с малоизвестным иноземным названием и протянул Хенку.

Тот покрутил ее в руках и вернул Бобу:

— Не, не надо. Отстой. У меня круче. Эта, как ее, — «Филипс». С тройной головкой.

— Как хочешь. Я тебе бабосы попозже отдам.

Торговля продолжилась. Бобу повезло, и он продал какой-то бабке старый электрический чайник за целых четыреста рублей. Добавил сотню и купил у Хенка плеер.

— У меня еще наушники есть. — Тот выудил из баула маленькие наушнички.

— Так это ж родные! — справедливо возмутился Боб. — Они даром прилагаются.

— Да? А я, вообще-то, отдельно покупал. Но ладно, ты мужик хороший — держи.

Наушники перешли к Бобу.

Хенку тоже повезло, он избавился от старой дамской сумочки и фарфоровой сахарницы с остатками сахара.

Торгуя, молодые люди активно общались, хвастаясь эротическими похождениями, как это обычно принято у малознакомых господ. Через час они считали друг друга лучшими друзьями.

К восьми вечера практически весь товар со скрипом и с дикими скидками, но разошелся. Ценовая политика сделала свое дело. Оставшейся мелочью — фонариком, пленочным фотиком «Смена» и CD-дисками Боб и Хенк обменялись в знак дружбы и уважения. У каждого в карманах хрустело примерно по четыре тысячи чистогана Три из которых надо было отдать. Но сейчас об этом не хотелось думать.

Зато хотелось отметить успех. Причем эта светлая мысль пришла в голову обоим практически одновременно. И не просто отметить, распив бутылку на лавочке в парке, а посидеть в хорошей обстановке, выбрать достойный напиток и закуску, послушать живую музыку. Короче, в кабаке.

— А давай во «Всадник» рванем! — предложил Боб. — Крутой кабак.

Конечно, там можно было нарваться на Ритку, но других злачных мест он просто не знал. Хотя они договаривались на семь, вряд ли она станет ждать.

— Согласен. Гоним.

Вышибала Олежек, увидев молодых людей, решительно встал у них на пути, но те показали деньги, и он посторонился.

Выбрали блатное место под картиной «Петр Первый на болотах». Работа неизвестного художника. И не очень профессионального. Петр напоминал американского комика Дэнни Де Вито, а болота — последствия ядерного взрыва.

Пустые рюкзак и баул сунули под столик. Из крепких напитков предпочли водку. В качестве запивки — пиво.

Хотели заказать по джин-тонику в банках, но этого в «Медном всаднике» не подавали.

Долго копались в меню. Боб захотел любимых макарон по-флотски с рыбными консервами, но их не было. Поэтому он взял только хлеб. Хенк не нашел ничего достойного и заказал стакан семечек. Официантка посмотрела на него не очень хорошо, к тому же зажимая нос салфеткой. Но заказ пообещала принести. Гость всегда прав.

Все было ништяк. Певичка на сцене мурлыкала песенку из репертуара «Металлики», которую оба юноши уважали. На столе мерцала свечка. Плюс приятное общество. Интересные разговоры.

— А почему ты Боб? — после шестой рюмки и пятой семечки вспомнил Хенк.

— О-о-о, блин, — протянул Боб, — это крутая история. Иду как-то с чиксой. Центровая девочка, в ночнике, блин, подснял. Бюст, ноги, блин, — все на пятерочку. Тут четверо, блин, выползают. Все такие прикинутые, на шарнирах. Типа, это наша чикса, а ты, блин, топай широким шагом. Прикинь, блин? Мне такое сказать! А у меня черный пояс и два года в десантуре. Короче, одному коленку выбил, двум руки сломал, а третьего в бассейн башкой, пока пузыри пускать не начал.

Хенк задумался, что-то посчитал, потом уточнил:

— Погоди… Одному коленку, двум руки… А почему третьего в бассейн? Получается, четвертого.

— Да не помню я уж, сколько их было. Главное, уделал всех.

— Класс! Я тоже в спецназе служил. Морским котиком.

— Так мы с тобой братья! Наливай…

Ритка не пришла сегодня к назначенному времени, опоздав на «работу» на полтора часа. Встретила на улице своего бывшего воздыхателя. Он сначала полез с лобзаниями, а когда понял, что ответной реакции не последует, предъявил Ритке иск на пять штук зеленых. Мол, столько он потратил на соблазнение. А раз вышел облом, надо бы деньги вернуть. И подарки. Вот ведь урод какой! Что ж, я твою прыщавую морду должна за бесплатно терпеть? Пять тысяч! Охренеть! Пару раз в ресторан сводил и цепочку подарил. И то не золотую, а позолоченную. Если вообще не медную.

Разбирались больше часа. Ухажер предъявлял какие-то чеки, кричал про свидетелей. Сказал, что в милицию заявит и подаст иск в программу «Час суда». Полный мудак!

И так настроение на нуле, а теперь вообще в минус загнал, сволочь.

Боб, наверное, уже свалил. Если, конечно, у него что-то получилось. А она очень рассчитывала на долю.

Олежек снова потребовал оплатить лицензионный сбор.

— Ты видишь, козел, я не на работу! — ощетинилась Ритка. — Жрать хочу!

Вышибала не стал связываться. Еще выцарапает глаза. Вид у нее сегодня какой-то неженственный.

Прежде чем переступить порог зала, Ритка по привычке оценила обстановку. Есть ли достойные кандидаты, скучающие в одиночестве.

Кандидатов не было, как она и предполагала. И не потому, что сегодня рабочий день. Если с самого начала не заладилось, то и дальше не повезет.

Оба-на! А это кто у окошка? Черт!

Она быстро спряталась за дверную портьеру, потом осторожно выглянула, желая убедиться, что не ошиблась.

Нет. Ошибки не было. Боб! Соседушка толстозадый.

И Хенк! «Справедливая» и «Любимая» России за одним столом. Встреча на высшем уровне.

Не, сегодня точно не ее день. Неужели они просекли тему? Теоретически не должны. Они же незнакомы! Или знакомы? Идиоты, как разноименные заряды, притягиваются друг к другу.

Конечно, ничего они ей не сделают — сопляки еще, но все равно не очень приятно.

Пока она прикидывала, как поступить, Боб поднялся из-за стола и, сильно покачиваясь, направился в ее сторону. Ритка быстро спряталась за колонну. Сосед прошествовал мимо к дверце с изображением писающего Петра.

Когда он возвращался, она негромко окликнула его:

— Эй, Димка!

Сосед, видимо, уже залил бензобак, поэтому органы чувств притупились.

— Бобиков! Оглох, что ли?

На этот раз он услышал и остановился:

— О… Ритка. Пр…привет.

Пьяненький. Сильно пьяненький.

— Ты дело сделал? — строго, словно учительница, спросила Ритка.

— Ну… Это… Нет.

— А гудишь на что?

— Тогда сделал, — признался Боб, будучи загнанным в угол.

— Деньги давай. Долю.

Он качнулся, потер лоб:

— Потом… Завтра… Зайди, отдам…

Даже находясь в тяжелом состоянии, Боб не потерял ориентации и контролировал финансовую ситуацию.

— На сегодня договаривались, — напомнила Ритка, — ты за базар-то отвечай.

Ничего не сказав, сосед махнул рукой и двинул обратно в зал.

— Погоди.

— Ну чего тебе? Сказал же, завтра.

— Кто это с тобой? — Ритка кивнула на Хенка. — Рожа знакомая.

— У него не рожа, а лицо, — нервно ответил Боб, — это друг мой. Классный мужик. Во такой! В спецназе служил. Морским котиком. Троих кладет влегкую. И ножи метает вслепую. На слух.

«Трусы он с девок на слух стягивает. Котик морской», — подумала Ритка, но озвучивать компромат не рискнула.

Боб вернулся за столик, и ей ничего не оставалось, как убраться из «Медного всадника». Пока эти два придурка здесь — работать нереально, даже если появится клиентура.

Ответ толстяка озадачил ее еще больше. Дело он сделал. Иначе не сидел бы сейчас в кабаке. Когда она выходила из квартиры, обратила внимание на соседскую дверь. Та была взломана. Значит, и Хенк сделал дело! Получается, они обнесли друг друга, но при этом спокойно квасят! Полная хрень! Так не бывает! И Боб ей ничего не предъявил.

Ребус.

Совершеннейший ребус.

Жесткий мат разбудил Боба в самый неподходящий момент. Ему снилось, как он плавает в бассейне на балконе вместе с голой Ленкой Малининой и поплевывает на бегающего внизу ее муженька-ботаника. Но когда Ленка поднырнула, чтобы сделать Бобу приятное, ботаник опустился до матюгов. И Боб проснулся.

Он открыл глаза, рассчитывая дать мужу по очкам, но вместо того перед ним стоял Хенк и изрыгал нецензурщину, разбавленную словами «обнесли, суки!».

Хенка бить нельзя, он друг. Боб огляделся. Бассейна и балкона не было. Вместо них комнатуха три на три, шкаф, пара табуреток, на одной из них пустая бутылка из-под водки, тахта, на которой он возлежал, разбросанные шмотки на полу. В углу стеклянная ваза с пожелтевшим бамбуком.

Из ощущений — суровая головная боль. Она, словно инквизитор, мучила Боба со вкусом и разнообразием. То била изнутри в лобовую кость, то стреляла в затылок, то буравила виски. Болели даже глаза. Но это, возможно, от табачного дыма. Или запаха мочи, идущего от вазы.

И что-то еще мучило Боба, но что, он пока понять не мог. Такое ощущение, что он уже видел эту обстановку. Может быть, в прошлой жизни? Училка по биологии в школе говорила, что это называют ложной памятью. Вполне распространенное явление, особенно если злоупотреблять некачественными стимуляторами.

Хенк стоял в одних трусах рядом с ковром и продолжал сквернословить.

Боб, превозмогая боль, героически напряг память. В голове замелькал калейдоскоп веселых картинок. Зал «Медного всадника», рожа вышибалы, темная улица, плечо Хенка, лужа, темный подъезд, эта комната, снова водка. И дальше — бассейн с Ленкой.

Он опустил глаза. Спал он прямо в толстовке, штанах и кедах. Жарко. Поэтому и приснился бассейн.

Помимо боли, терзала жажда. Но до воды надо еще добраться.

— Что случилось? — прошептал он.

— Обнесли, пидоры! Да еще в бамбук материн нассали! Прикинь, Боб, твари позорные! Найду — закопаю! Живьем закопаю!

— К-когда обнесли?!

— Ночью! Когда мы спали! Дверь подломили!

— Точно?

— А когда же? Вчера я дверь ключом открыл!

— Много взяли?

— А то! Панель плазменную, ноутбук. Брюлики… «Плейстейшн» третий.

— У тебя был «Плейстейшн»?

— Конечно. И центр музыкальный. Новье, только купил. Все, все вынесли… Пидоры, пидоры…

— Точно, пидоры, — поддержал Боб. — Тебя, моего друга, обули. Это все равно что меня обуть. Ничего, Хенк, мы их найдем. Я за тебя любого порву на кусочки. У тебя попить ничего нет?

— Там, на кухне, кран.

Боб с четвертой попытки поднялся с тахты, добрался до кухни, включил кран и подставил под струю рот. Потом голову. То, что вода была горячей, он заметил не сразу. Главное, это вода.

Когда он вернулся в комнату, Хенк набирал номер на телефонном аппарате времен московской Олимпиады.

— Я в ментовку звоню. Пусть анализ мочи из вазы берут. А по анализу быстро козлов поймают!

— Правильно, — поддержал Боб, — анализ — это сила.

И тут он увидел топор, прислоненный к спинке тахты.

Батин топор с десятью зарубками на отполированной ладонью ручке. Ошибки быть не могло. Этот топор Боб узнал бы из тысячи.

Он еще раз окинул мутным взглядом комнату. Забрался на тахту ногами и заглянул на шкаф. Колготки, свернувшись калачиком, лежали на остатках старых обоев.

Все! Он понял, что его мучило. Никакой ложной памяти, никакой прошлой жизни.

Он был здесь вчера! Он обнес эту хату! Он пошутил в вазу Хенка!

Атас!

Башка мгновенно пришла в норму. Боб подскочил к Хенку и нажал на рычаг телефона.

— Не звони!

— Почему?! — обалдел новый друг.

— Там же одни оборотни! Забыл?! По телику показывали! Последнее отберут, мудилы. А то и самого посадят!

Хенк озадаченно посмотрел на аппарат.

— И что делать?

— У меня чувак знакомый есть среди блатных. Его попросим, он найдет. Ты, главное, не волнуйся. Я за тебя любому глотку перегрызу.

— Спасибо, Боб. Ты нормальный мужик.

Хенк, продолжая материться, принялся натягивать штаны и толстовку.

— А какая панель у тебя была? — уточнил Боб.

— «Сонька». Последняя модель. Две штуки евро отдал, прикинь? Месяц назад всего взял. Обидно. Ты ж ее видел вчера.

«На меня повесить хочешь? Не выйдет!»

— Блин, я ж забыл совсем, — хлопнул себя по лбу Боб, отчего чуть не вызвал сотрясение мозга, чувак сейчас на этих… Бабагамах. Только через месяц вернется. Вещи уже уйдут.

— Куда уйдут?

— Ну, куда, куда… Продадут их. Особенно панель. Хрен потом найдешь.

— А на Бабагамы ему нельзя позвонить?

— А толку? Он что, из-за чужих шмоток домой полетит? Давай знаешь что сделаем? На рынок наш сгоняем. Поспрашиваем. Вдруг кто-то уже продавал? Или продает.

— Ну, ты мастер, Боб! Голова. Я бы не додумался.

— Не пальцем сделанный. — Боб с гордостью посмотрел на свое отражение в зеркале шкафа.

Пока Хенк завязывал шнурки на кедах, Боб незаметно сунул топор в свой рюкзак.

Оставалось решить еще одну немаловажную проблему. На кого оставить квартиру? Чинить двери ни тот ни другой не умели. Но Хенк нашел прекрасный выход. Приколотил их гвоздем к косяку, а с собой взял кусачки. Вместо ключа.

На улице Боб притормозил Хенка:

— У тебя деньги остались? Пивка бы дернуть. А у меня ни копья. Даже на мобильник не осталось.

Хенк порылся в карманах толстовки и выудил две пятидесятикопеечные монетки.

— Все уперли, суки.

— Давай ко мне завернем. Тут недалеко. У бабки настойка есть. На спирту. Вещь улетная. Заодно рюкзак закину. Чего его таскать? А потом на рынок. Не волнуйся, найдем пидорасов.

— Пошли, — согласился Хенк. — Классный ты мужик, Боб.

И друзья, поддерживая друг друга, отправились в путь.

И каждый мечтал о счастье.

Из кармана зеленой толстовки Боба свешивались наушники от собственного плеера, купленного вчера у лучшего друга Хенка.

Сергей НосовШЕСТОЕ ИЮНЯ

Московский проспект

Мне рекомендовано забыть это место — не посещать никогда.

А я вот пришел.

Многое изменилось, многое не узнаю, а могло бы измениться еще больше и в гораздо большем — планетарном! — масштабе, выбей тогда я дверную задвижку и ворвись в ванную комнату!..

Надеюсь, у меня нет необходимости в десятитысячный раз объяснять, почему я хотел застрелить Ельцина.

Хватит. Наобъяснялся.

С тех пор как меня освободили, я не бывал на Московском проспекте ни разу.

Станция метро «Технологический институт» — здесь я вышел, а дальше ноги сами меня понесли. Все рядом. До Фонтанки (это река) шесть минут неспешной ходьбы. Обуховский мост. Мы жили с Тамарой не в угловом доме, а рядом — на Московском проспекте у него восемнадцатый номер. Надо же: ресторан «Берлога»! Раньше не было никаких берлог. Раньше здесь был гастроном, в нем Тамара работала продавщицей. Я зашел в «Берлогу» взглянуть на меню. В частности, подают медвежатину. Что ж.

Если это «берлога», то комнату в доме над «Берлогой», где я жил у Тамары, справедливо назвать «гнездом».

В нашем гнезде над берлогой был бы сегодня музей, сложись все по-другому. Музей Шестого июня. Впрочем, я о музеях не думал.

Захожу во двор, а там с помощью подъемника, вознесшего рабочего на высоту третьего этажа, осуществляется поэтапная пилка тополя. Рабочий бензопилой ампутирует толстые сучья — часть за частью, распил за распилом. Я уважал это дерево. Оно было высоким. Оно росло быстрее других, потому что ему во дворе недоставало солнца. Под этим тополем я часто сидел в девяносто шестом и девяносто седьмом и курил на ржавых качелях (детская площадка сегодня завалена чурбанами). Здесь я познакомился с Емельянычем. Он присел однажды на край песочницы и, отвернув крышечку аптечного пузырька, на-булькал в себя настойку боярышника. Я хотел одиночества и собрался уйти, но он спросил меня о моих политических убеждениях — мы разговорились. Нашли общий язык. Про Ельцина, как обычно (тогда о нем все говорили), и о том, что его надо убить. Я сказал, что не только мечтаю, но и готов. Он тоже сказал. Он сказал, что командовал взводом разведчиков в одной африканской стране, название которой он еще не имеет права предать огласке, но скоро сможет, и тогда нам всем станет известно. Я ему не поверил сначала. Но были подробности. Много подробностей. Не поверить было нельзя. Я сказал, что у меня есть «Макаров» (еще года два назад я купил его на пустыре за улицей Ефимова). У многих было оружие — мы, владельцы оружия, его почти не скрывали. (Правда, Тамара не знала, я прятал «Макарова» под раковиной за трубой.) Емельяныч сказал, что придется мне ехать в Москву, основные события там происходят — там больше возможностей. Я сказал, что окна мои глядят на Московский проспект. А по Московскому часто проезжают правительственные делегации. Показательно, что в прошлом году я видел в окно президентский кортеж, Ельцин тогда посетил Петербург — дело к выборам шло. Будем ждать и дождемся, он снова приедет. Но, сказал Емельяныч, ты ведь не станешь стрелять из окна, у них бронированные автомобили. Я знал. Я, конечно, сказал, что не буду. Надо иначе, сказал Емельяныч.

Так мы с ним познакомились.

А теперь и тополя больше не будет.

Емельяныч был не прав, когда решил (он так думал вначале), что я сошелся с моей Тамарой исключительно из-за вида на Московский проспект. Следователь, кстати, думал так же. Чушь! Во-первых, я сам понимал, что бессмысленно будет стрелять из окна, и даже если выйти из дома и дойти до угла, где обычно правительственные кортежи сбавляют скорость перед тем, как повернуть на Фонтанку, совершенно бессмысленно стрелять по бронированному автомобилю. Я ж не окончательный псих, не кретин. Хотя иногда, надо сознаться, я давал волю своему воображению. Иногда, надо сознаться, я представлял, как, подбежав к сбавляющей скорость машине, стреляю, целясь в стекло, и моя пуля попадает именно в критическую точку, и вся стеклянная броня… и вся стеклянная броня… и вся стеклянная броня…

Но это во-первых.

А во-вторых.

Я Тамару любил. А то, что окна выходят на Московский проспект, — это случайность.

Между прочим, я так и не выдал им Емельяныча, все взял на себя.

Мне не рекомендовано вспоминать Тамару.

Не буду.

Познакомились мы с ней… а впрочем, какая разница вам.

До того я жил во Всеволожске, это под Петербургом. Когда переехал к Тамаре на Московский проспект, продал всеволожскую квартиру, а деньги предоставил финансовой пирамиде. Очень было много финансовых пирамид.

Я любил Тамару не за красоту, которой у нее, честно сказать, не наблюдалось, и даже не за то, что во время секса она громко звала на помощь, выкрикивая имена прежних любовников. Я не знаю сам, за что я любил Тамару. Она мне отвечала тем же. У нее была отличная память. Мы часто играли с Тамарой в скрэббл, иначе эта игра называется «Эрудит». Надо было выкладывать буквы на игровом поле, соединяя их в слова. Тамара играла лучше меня. Нет, правда, я никогда не поддавался. Я ей не раз говорил, что работать ей надо не в рыбном отделе обычного гастронома, а в книжном магазине на Невском, где продают словари и новейшую литературу. Это сейчас не читают. А тогда очень много читали.

Ноги сами, сказал, привели. Рано или поздно я бы все равно пришел сюда, сколько бы мне ни запрещали вспоминать об этом.

Просто за те два года, что я жил с Тамарой, тополь подрос, тополя быстро растут, даже те, которые кажутся уже совершенно взрослыми. Крона у них растет, если я непонятно выразился. Теперь ясно? А когда видишь, как что-то медленно изменяется на твоих глазах — в течение года, или полутора лет, или двух, тогда догадываешься, что и сам изменяешься — с этим вместе. Вот он изменялся, и я изменился, и все вокруг нас изменялось, и далеко не в лучшую сторону, — все, кроме него, который просто рос, как растут себе тополя — особенно те, которым не хватает света… Короче, я сам не знал, чем тополь мне близок, а то, что он близок мне, понял только сейчас, когда увидел, что пилят. Надо ведь было через столько лет прийти по этому адресу, чтобы увидеть, как пилят тополь! Вот и всколыхнуло во мне воспоминания. Те самые, которыми мне было запрещено озабочиваться.

______

Зарплата у нее была копеечная, у меня тоже (я чинил телевизоры по найму — старые, советские, еще на лампах, тогда такие еще не перевелись, а к рубежу, к водоразделу шестого июня одна тысяча девятьсот девяносто седьмого года уже не чинил — прекратились заказы). В общем, жили мы вместе.

Однажды я ее спросил (за «Эрудитом»), смогла бы она участвовать в покушении на Ельцина. Тамара спросила: в Москве? Нет, когда он посетит Санкт-Петербург. О, когда это будет еще! — сказала Тамара. Потом она спросила меня, как я все это вижу. Я представлял это так. Черные автомобили мчатся по Московскому проспекту. Перед тем как повернуть на Фонтанку, они по традиции (и по необходимости) тормозят. Перед его автомобилем выбегает Тамара, бухается на колени, вздымает к небу руки. Президентский автомобиль останавливается, заинтригованный Ельцин выходит спросить, что случилось и кто она есть. И тут я — с пистолетом. Стреляю, стреляю, стреляю, стреляю…

Тамара мне ответила, что у меня, к счастью, нет пистолета, и здесь она была не права: к счастью или несчастью, но «Макаров» лежал в ванной, за трубой под раковиной, там же двенадцать патронов — в полиэтиленовом мешке, но Тамара не знала о том ничего. А вот в чем она была убедительна, по крайней мере мне тогда так казалось, это что никто не остановится, кинься она под кортеж. А если остановится президентский автомобиль, Ельцин не выйдет. Я тоже так думал: Ельцин не выйдет.

Я просто хотел испытать Тамару, со мной она или нет.

Потом он спрашивал, светя мне лампой в лицо: любил ли я Тамару? Почему-то этот вопрос интересовал потом не одного начальника группы, но и всю группу меня допрашивающих следаков. Да, любил. Иначе бы не протянул два года на этом шумном, вонючем Московском проспекте, даже если бы жил только одной страстью — убить Ельцина.

На самом деле у меня было две страсти — любовь к Тамаре и ненависть к Ельцину.

Две безотчетные страсти — любовь к Тамаре и ненависть к Ельцину.

И если бы я не любил, разве бы она говорила мне «орлик мой», «мой генерал», «зайка-зазнайка»?..

Ельцина хотели тогда многие убить. И многие убивали, но только — мысленно. Мысленно-то его все убивали. Девяносто седьмой год. В прошлом году были выборы. Позвольте без исторических экскурсов — не хочу. Или кто-то не знает, как подсчитывались голоса?

Во дворе на Московском, 18, я со многими общался тогда, и все как один утверждали, что не голосовали в девяносто шестом за Ельцина. Но это в нашем дворе. А если взять по стране? Только я не ходил на выборы. Зачем ходить, когда можно без этого?

Ему сделали операцию, американский доктор переделывал сосуды на сердце.

Ох, мне рекомендовано об этом забыть.

Я забыл.

Я молчу.

Я спокоен.

Итак…

Итак, я жил с Тамарой.

Возможность его смерти на операционном столе обсуждалась еще недавно в газетах.

И я сам помню, как в газете, не помню какой, меня и таких же, как я, предостерегали против того, чтобы связывать жизненную стратегию с ожиданием его кончины.

Но я не хочу отвлекаться на мотивы моего решения.

А что до Тамары…

_____

В двух шагах по Московскому — Сенная площадь. Большую часть барахолки на ней к тому времени уже разогнали. Но всегда можно было нащупать цепочку, ведущую к продавцу. В зависимости от того, какой продавец требовался. В данном случае, если кто не понял еще, — к продавцу того, из чего производится выстрел.

Вот такого продавца я и нашел в свое время на пустыре, где улица Ефимова упирается в Сенную площадь.

Короче, Емельяныч меня во всех отношениях не то чтоб поддерживал, а мы были вместе. Он только пил изрядно, и очень плохие напитки. Он покупал их в ларьке у Витебского вокзала.

Однажды он сказал, что за его спиной стоит целая организация. И что я в организацию принят.

В нашей организации он был на ступень выше меня, вследствие чего знал других — из нашей организации. Я же только Емельяныча знал. Он жил в соседнем доме, а именно в доме номер 16. Окна у него выходили на перекресток, и в случае появления Ельцина он мог бы метче стрелять из окна. Дело, однако, в том, что мы не планировали стрелять по машине. Зачем по машине, если она бронированная? Это бессмысленно. Это равносильно самоубийству и профанации общей идеи. Я так думал тогда, и Емельяныч — тоже. Но я уже об этом, кажется, говорил?

А вот о чем я еще не говорил: у нас был другой замысел.

Наступил июнь одна тысяча девятьсот девяносто седьмого года.

Пятого июня, за день до приезда Ельцина в Петербург, Емельяныч мне сказал, что Ельцин завтра приедет. Я знал. Все, кто хотя бы немного интересовался политикой, знали.

Президент хотел в Петербурге отметить сто девяносто восьмую годовщину со дня рождения Пушкина.

Александр Сергеевич Пушкин — наш национальный поэт.

Я предвкушал покушение.

Емельяныч сказал мне, что руководство организации разработало схему. Завтра вечером, шестого июня, президент посетит Мариинский театр, в прошлом Кировский — оперы и балета. Меня заблаговременно проведут за кулисы. Ельцин будет в первом ряду. А дальше, как убили Столыпина.

С той только разницей, что я выйду на сцену.

То, из чего стреляют, я купил, однако, на свои деньги, а не на деньги организации, с которой Емельяныч был крепче связан, чем я.

Но ведь я же не думал о карьерном росте!

А что Тамара? Ее уже тошнило от фамилии Ельцин. Тамара просила меня о нем не говорить. По правде скажу: она боялась, что моя ненависть к нему вытеснит любовь к ней. И где-то она была права. Правильно, что боялась. Ненависть к нему я помню сильнее, чем к ней любовь. А я ведь любил… Как я любил Тамару!..

У меня тоже, однако, хорошая память.

Гоша, Артур, Григорян, Улидов, некто «Ванюша», Куропаткин, еще семеро…

Имена, фамилии, клички. Я ничего не скрыл.

Емельяныча я не назвал и не выдал организации.

Емельяныч не был любовником Тамары.

А их — всех. А зачем надо было так громко кричать?

Следователи поначалу считали ее моей сообщницей. Их интересовала сеть отношений.

Пусть разбираются сами, если хотят.

Не мое дело. Но их работа.

В садике напротив я встречал жильца соседнего дома, мне этого человека показал Емельяныч, он сказал, что сосед.

Сосед Емельямыча был писателем. Бородатый, в шерлок-холмсовской кепочке, он часто сидел на скамейке.

Мне кажется, он был сумасшедшим. На мой вопрос, сможет ли он убить Ельцина, он ответил, что Ельцин и он принадлежат к разным мирам.

Я спросил его: с кем вы, мастера культуры? Он не понял вопроса.

Нет, я помнил. Я помнил, как на закате горбачевской перестройки большая группа писателей ездила к Ельцину в Кремль, чтобы выразить президенту поддержку. И не было среди них ни одного, кто бы хотя бы запустил в Ельцина хрустальной пепельницей!.. А ведь сорок человек — это число! И наверняка их не проверяли на предмет проноса оружия!.. Любой бы мог пронести!.. И вот теперь я спрашиваю: Валерий Георгиевич, почему вы не пронесли пистолет и не застрелили Ельцина? И не слышу ответа. И я спрашиваю: Владимир Константинович, почему вы не пронесли пистолет и не застрелили Ельцииа? И не слышу ответа. И я других спрашиваю — их было сорок! — и не слышу ответа! И я не слышу ответа! И ни от кого не слышу ответа!

А этот, который в кепке в саду, он мне говорит, что не был зван.

А был бы ты зван, ты бы застрелил Ельцина?

Кто ты такой, чтобы быть званным? Что написал такого, чтобы быть званным и застрелить Ельцина?

Что ты пишешь, ваще, и кому это надо, если все идет своим чередом и этот черед предопределен высшим решеньем?

Иногда мне самому хотелось писателем стать. Ведь наверняка Ельцину понадобится поддержка, и наверняка он позовет в Кремль новых, и я буду среди них, с пистолетом (о, проклятое слово!) в штанах (за ремнем) — где-нибудь с пистолетом в штанах за ремнем, — и неужели я не достану мой пистолет в момент «дорогие россияне…» и не сделаю это?

О, ради этого я б написал!.. Я бы что угодно написал, чтобы оказаться в числе приглашенных!

Что касается пистолета. Я хранил его в ванной, за трубой под раковиной.

Тамара не знала.

Хотя я много раз говорил, что он достоин пули в живот, и она была со мной как будто согласна.

Емельяныча я не выдал и не выдал организацию, стоявшую за его спиной.

Следствие пошло по другому пути.

Гоша, Артур, Григорян, Улидов, некто «Ванюша», Куропаткин, еще семеро…

Писателя в кепке я приплюсовал тоже.

Было утро шестого июня. Я дома еще находился. Мысленно я готовился к вечернему подвигу. Но о славе не думал.

На девять часов намечен контрольный звонок. Девять, девять пятнадцать, а он не звонит. Почему не звонит Емельяныч?

В девять тридцать я сам позвонил.

Он долго не снимал трубку. Снял наконец, соединился. Я услышал знакомый голос и понял, что пьян Емельяныч, как пять Емельянычей. Мозг мой не хотел верить моему слуху. Как могло такое быть? Ведь Ельцин уже прилетает! Как ты смел, как ты мог?.. Успокойся, все отменилось. Как отменилось? Почему отменилось? Не будет спектакля, говорит Емельяныч. «Золотой петушок» околел. В смысле опера. (Или балет?)

Я закричал о предательстве.

Успокойся, мне Емельяныч сказал, возьми себя в руки. Будет случай еще. Но не сегодня.

_____

Все утро я не находил себе места.

В гастрономе под нами был санитарный день. Травили с утра тараканов и отпустили домой продавщиц. Пришла Тамара, от нее пахло химией.

На Московском проспекте, я еще не сказал, очень большое движение. Транспорт шумит. За два года, что жил я с Тамарой, я сумел себя приучить к этому шуму.

Я в комнате был. Помню (хотя вспоминать мне потом запретили), что я себя занимал поливкой цветов. Именно кактусов. Тамара в эти минуты душ принимала. И тут снаружи у нас шуметь прекратило. То есть — за окнами. Но шумело в ванной комнате — душем. А за окнами тишь: прекратилось движение транспорта.

Это лишь одно означало: освободили для Ельцина путь. Он прилетел и скоро доедет до нашего перекрестка. Я-то знал, что он прилетит. Еще бы, ведь мне надлежало по прежнему плану его завалить этим вечером в опере (или, не помню, в балете?)…

И вот теперь балет отменен (или опера?).

«Золотой петушок», сказал Емельяныч.

В общем, я у окна. На Московском затишье. Менты стоят на той стороне. И никакого движения. Ждут. Но вот промчался ментовский «мерс» (или больше, чем «мерс»?) — для контроля готовности пропустить президентский кортеж. Так всегда они посылали вперед для контроля готовности.

И все-таки надо взять пистолет и выйти наружу. Так мне внутренний голос велел. А другой внутренний голос мне говорил: не бери пистолет, просто выйди и посмотри, а пистолет, сам ведь знаешь, тебе не поможет.

И все-таки я решил взять пистолет. Но Тамара душ принимала.

_____

Тамара, когда душ принимала, закрывалась от меня на задвижку. Она стала так делать где-то в апреле. Она считала, что душ, если шумел, то меня возбуждал — причем сверх всякой меры. Но это было не так. Во всяком случае, было не так, как ей представлялось.

В апреле был у нас один почти необъяснимый такой эпизод.

С тех пор она стала от меня закрываться.

Но я о другом, и при чем тут какая-то ванная?

Да, я, вспомнив о своем тайнике, подбежал к ванной и застучал в дверь. Я закричал громко: открой!

Опять? — грозно спросила Тамара (голос делано грозный). Это мне: Уймись! Успокойся!

Открой, Тамара! Нельзя терять ни секунды!

Уймись! Не открою!

А ведь она не знала, что у меня пистолет спрятан там за трубой.

А если бы знала?

А вообще, что она знала? Чем была занята ее голова?

О чем она думала? Она ведь ничего обо мне не знала! Не знала, что я хочу убить Ельцина. И что в ванной у меня тайник!

И если бы я действительно так возбуждался от шума воды, разве бы я не сломал дверь? Да я бы выбил ее левым плечом! После того апрельского случая у меня было много возможностей прорваться к ней в ванную во время ее в этой ванной мытья! Однако я ни разу не выбил задвижку — и где же тогда я возбуждался?

Да ведь она ж меня провоцировала (я потом догадался) этой задвижкой нарочно.

Но я о другом.

Я бы выбил задвижку, если б не внутренний голос — второй, а не первый. Уймись. Иди на улицу и не выдавай волнения. Пистолет не пригодится тебе. План отменен. Так что выйди и посмотри. Просто побудь. Пока он не проехал.

Я так и выбежал в домашних тапочках, чтобы не терять ни секунды.

Я выбежал из дома, но уже во дворе перешел на обычный шаг. Вышел из подъезда свободно. Ельцин еще не проехал. Шли по тротуару прохожие. Как обычно ходят они. Некоторые останавливались и смотрели в перспективу Московского. Далеко, за Обводным каналом виднелись Триумфальные ворота, памятник победе в турецкой войне.

Обычно улицы, когда проезжали государственные деятели, перекрывались не менее чем за десять минут, так что время было еще.

Со стороны набережной Фонтанки перегородили движение. Там стояли машины, впрочем, я их не видел с того места, где был.

Странно смотреть на пустой проспект. Пустота проспекта тревожит душу. Ни одной припаркованной машины. Убрано все.

Еще проехала одна милицейская.

И повернула с Московского на Фонтанку, то есть налево — там было свободно.

То, что Ельцин поедет тем же маршрутом, не было ни для кого тайной. Это единственный путь.

Я посмотрел на крышу ЛИИЖТа, недавно переименованного в ПГУПС, — нет ли снайперов где?

Вроде бы не было.

Диспозиция — вот. По правую руку — мост через Фонтанку, имя ему — Обуховский. На той стороне сад, светофор, милицейская будка. Особая достопримечательность: высокий верстовой столб в виде мраморного обелиска — в восемнадцатом веке здесь, по Фонтанке, проходила, говорят, черта города.

Не по минутам даже — по секундам помню эти события. Вот — едут, приближаются по Московскому. Президентский автомобиль шел не первым, а тот, что был впереди, уже со мной поравнявшись, убавил скорость — впереди налево ему поворот. Я смотрю, конечно, на президентский — и другие глядят, не только я, и другие зеваки-прохожие, — я ж смотрю и думаю, а правда ли там он сидит, может, он в другом, а в этом — ложная кукла… Ложная кукла за истинно бронированным стеклом? И тут я вижу руку его, несомненно его, слегка шевелящуюся в немом приветствии — за стеклом, где сиденье заднее, — а кого он приветствует, как не меня? Меня и приветствует! Это когда он со мной поравнялся.

Притормаживая. Сбавляя скорость. (Впереди поворот.)

А далее происходит невероятное.

Ему наперерез чья-то бросилась тень. Я даже не сразу разобрал, кто это — женщина ли или мужчина. А когда увидел, что женщина, в первую секунду подумал, не Тамара ли моя. Не вняла ли Тамара моей подсказке?

Сердце екнуло, подумал когда о Тамаре.

Но с какой стати Тамара, когда она должна быть под душем? Да нет, конечно не она.

И произошло еще более невероятное — остановилась машина. А вслед за ней и другие — и весь кортеж. А дальше — еще невероятнее: вышел он.

Дверь отворилась, и вышел он!

Было шестое июня одна тысяча девятьсот девяносто седьмого года.

Он стоял шагах в десяти от меня, и та женщина тоже стояла — шагах в пятнадцати!

Такое невозможно представить! Но так было! Он вышел и к ней подошел!

И все его клевреты стали вылезать из машин своих и солидарно к той женщине подходить.

Губернатор! Он тоже вышел!

И вышел Чубайс!

О, вы не знаете, кто такой Чубайс? Мне рекомендовано забыть это имя! Но как же забыть, когда помню? Как же забыть?

И зеваки, случайные пешеходы, они тоже стали подходить ближе к нему, и я вместе с ними!.. Я — бессознательно — вместе с другими — шаг за шагом — ближе, ближе — к нему!..

Было будто бы это все не сейчас, а когда-то до этого!

Как в прежние времена, когда он — было несколько тогда эпизодов! — общался с народом! На заводе, на рынке, на улице, где-то еще…

Смело общался с народом!

Я слышал — мы все слышали — их разговор!

Женщина лет сорока. Эта она остановила президентский кортеж. Вы не поверите, она говорила о состоянии библиотек.

Вот как она сказала: у нас большие проблемы с библиотеками, я сама учительница русского языка и литературы и хорошо знаю, как обстоят дела, Борис Николаевич. А еще, Борис Николаевич, у библиотекарей и учителей, а также у врачей в поликлиниках очень низкие зарплаты.

А он ей отвечал: это неправильно, надо во всем разобраться.

А помощник ему говорил: обязательно разберемся, Борис Николаевич.

А я думал: где мой пистолет?

У меня не было с собой пистолета!

А она ему вдруг о себе говорит: меня зовут Галина Александровна, я живу на улице Маклина, дом девять дробь одиннадцать, в одной комнате со взрослеющим сыном… дом в аварийном состоянии, квартира у нас коммунальная…

А он ей говорит: дадим вам новую квартиру.

А помощник ей говорит: во всем разберемся.

И все это рядом — передо мной! А я не взял пистолет!

Другие тоже стали спрашивать, но нечетко, сумбурно. К ним у него не было интереса.

Я тоже хотел: Борис Николаевич, неужели вы правда не пойдете сегодня в балет? (Или в оперу?) (Я еще не терял надежду.) Но тут широкая спина заслонила от меня президента.

А спросил бы — хрен бы они сказали.

Следователь, кстати, был настолько любезен, что показал мне потом газету: Ельцин, оказывается, в этот день возлагал цветы к монументу Пушкина.

Он грузно определил свое тело в машину. И все помощники и клевреты разбежались по своим авто. И весь кортеж медленно тронулся и повернул с Московского на Фонтанку.

Учительница стояла и смотрела на них, отъезжающих. К ней приставали журналисты из президентского пула. Мент-подполковник просил нас покинуть проезжую часть.

Скоро на Московском возобновили движение.

И я очнулся.

Я стоял под светофором в домашних тапочках и понимал, что такого шанса никогда больше не даст мне судьба. Почему я не взломал дверь в ванную? Но разве мог я догадаться, что такое случится и что он выйдет наружу из бронированного автомобиля?

Мог! Мог! Мог! Я просто обязан был это предвидеть!

Я видел себя стреляющим в президента. Я видел падающего — его. Я видел удивленные лица зевак, не смеющих поверить в освобождение от тирана.

Я бы мог даже спастись. У меня не было такой задачи. Но я бы мог бросить мой пистолет и побежать в подворотню.

Я просто видел, как я бегу в подворотню дома номер 18 и пересекаю двор. Те, кто, опомнившись, мчатся за мной, думают, что я идиот — ведь там впереди очевидный тупик… Это я идиот? Это вы идиоты! А как насчет прохода налево? Там есть довольно широкая щель между глухой стеной и углом пятиэтажного дома. Вот я пробегаю мимо тополя, который тогда еще не спилили, и устремляюсь налево, и вот я уже в прямоугольном дворе, в котором нет ни одного подъезда, если не считать двери в бывшую прачечную… А? Каково? Отсюда два пути — во двор по адресу: Фонтанка, 110, или во двор по адресу: Фонтанка, 108, мимо бетонных развалин древнего туалета. Лучше — в 108. Меня никто не ждет на Фонтанке!.. А можно рвануть по лестнице на крышу, а по крышам здесь одно удовольствие уходить!.. По крышам легко убежать аж до самой крыши Технологического института!.. Или по глухой невысокой кирпичной стене вскарабкаться, это возможно, на пологую крышу строения, принадлежавшего военному госпиталю… Через больничный сад я быстро дойду до проходной на Введенском канале… а можно через решетку — на Загородный, с другой стороны квартала!

Я бы запросто мог уйти!

А мог бы остаться. Мог бы сдаться. Я бы сказал: Россия, ты спасена!

О, они бы мне памятник еще поставили! Прямо там, в саду напротив дома Тамары! Прямо рядом с мраморным верстовым столбом, восемнадцатый век, архитектор Ринальди!

Только мне не нужен памятник! И доска мемориальная мне совсем не нужна на доме Тамары!

Вы не знаете, как я Тамару любил!

Вы не представляете, как я ненавидел Ельцина!

_____

И этот шанс был упущен. Я бродил по городу Я добрел до Сенной, потом до Гороховой. Переходя деревянный Горсткин мост, я хотел утопиться в грязных водах Фонтанки. Деревянные быки торчали из воды (это против весеннего льда), я смотрел на них и не знал, как буду жить.

Лучше бы я тогда утопился! Было бы намного лучше…

Я не помню, где я был еще, я не помню точно, о чем думал. Я даже не помню, зашел ли я в рюмочную на Загородном или нет. Экспертиза потом показала, что был я трезвый. А мне казалось, что я не в себе.

Одно я знаю точно: я знал, что никогда себя не прощу.

В этом городе ночи в июне белые, но мне казалось, что потемнело, или это, может быть, в глазах моих стало темнеть. Помню, пришел домой. Помню, Тамара телевизор смотрела. Я не хотел, чтобы Тамара услышала выстрел, я хотел застрелиться на заднем дворе. Вошел в ванную, достал пистолет, зарядил. Спрятал за ремень брюк. Посмотрел на себя в зеркало.

Ужасная рожа. А застрелюсь — будет хуже еще.

Я решил с ней не прощаться. Я не мог вынести минуты прощанья. Я устремился к двери, чтобы уйти. И тут она вышла из кухни, где ящик смотрела, и мне сказала.

Она мне сказала.

Она сказала мне: где ты был?.. ты все пропустил?.. ты ничего не знаешь?.. ты только подумай, передавали во всех новостях, сегодня прямо перед нашими окнами такое случилось! Учительница остановила машину Ельцина! Одна живет в однокомнатной квартире с взрослым сыном, и он обещал дать им новую квартиру!

Я замер.

Вот вы все ругаете Ельцина, сказала Тамара, а он квартиру дать обещал.

Дура! Дура! Дура!

Закричал я.

И выстрелил пять в нее раз.

_____

Я не скрывал своих намерений и на первом же допросе сообщил, что хотел застрелить Ельцина.

Меня куда-то возили. Меня допрашивали высокие чины. Я рассказал про пистолет, про трубу в ванной. Назвал все имена, потому что они думали, что я убил сообщницу. Гоша, Артур, Григорян, Улидов, некто «Ванюша», Куропаткин, еще семеро… Плюс тот в кепке писатель.

Только Емельяныча я не выдал. И организацию, стоявшую за его спиной.

Сначала они не верили, что я одиночка, а потом вообще не верили ничему.

Странно. Могли б и поверить. В то время одну за другой разоблачали попытки. Служба безопасности рапортовала о том. Еще до меня, помню, разоблачили банду кавказцев, сняли с поезда в Сочи, не дав им приехать в Москву Один потенциальный убийца прятался на каких-то московских чердаках, имея нож при себе, — он дал признательные показания на допросе, судьба его мне неизвестна. Писали в газетах, сообщали по радио.

А вот обо мне — никто, ничего.

Про учительницу Галину Александровну, что жила на проспекте Маклина и остановила машину Ельцина на Московском проспекте, слышали все. А про меня никто, ничего.

Я так и не знаю, в какой африканской стране выполнял интернациональный долг Емельяныч.

Доктор медицинских наук, профессор Г. Я. Мохнатый меня уважал, относился по-доброму. Но было непросто, я думал о многом.

Мне рекомендовано эти годы забыть.

Я живу во Всеволожске, вместе с отцом-инвалидом, у которого скончалась вторая жена. У меня есть отец. Он инвалид.

Иногда мы играем в скрэббл, а по-нашему — в «Эрудит». Мой отец почти не ходит, но память у него не хуже моей.

В Санкт-Петербург я попал за долгое время впервые. Мне рекомендовано сюда не попадать.

Я сожалею, что так получилось. Я не хотел ее убивать. Моя большая вина.

Но как мне кому объяснить, как я, по сути, Тамару любил?!. Кто любил хоть кого-нибудь, тот поймет. У нее была масса достоинств. Я не хотел. Но и она. Ей не надо было. Зачем? При таком избытке достоинств и такое сказать! Нельзя же быть непроходимой дурой. Нельзя! Дура. Такое сказать! Нет, просто дура! Дура, дура, тебе говорю!

Вадим ЛевентальПРОСНИСЬ, ТЫ СЕЙЧАС УМРЕШЬ

Новая Голландия

1

Окончательно все стало складываться начиная с того момента (я шел по мосту Лейтенанта Шмидта и — иногда бывает, вдруг слышишь забытый запах так отчетливо, будто это не эффект памяти, а именно что те же самые молекулы вдруг осели на слизистой носа, — короче, я делал вид, что чешется нос, а сам нюхал свои пальцы), когда раздался звонок.

Лило как из ведра, молнию на куртке заело, мне пришлось перехватить зонтик под мышкой, согнуться в три погибели, чтобы расстегнуть куртку и достать из внутреннего кармана телефон, и вот таким знаком вопроса на горбу моста я судорожно нажал кнопку, прижал телефон к уху и услышал Степаныча:

— Что нового?

Я сказал, что ничего. Он пожевал еще какие-то слова, что у него тоже ничего особенного, что что-то такое движется, но что — пока ничего определенного, потом спросил:

— Ты кому-нибудь говорил?

Я сказал, что нет, и Степаныч отключился со словами:

— Ну давай там.

Я сунул телефон обратно, рывком затянул молнию и пошел дальше, бормоча под нос ругательства; ветер забрасывал воду под зонт, фуры, грохочущие по металлическим сочленениям моста, поднимали за собой водяную взвесь, и я с завистью поглядывал на белую громаду лайнера, который приплыл из черт знает каких стран, в которых уж точно не бывает такого омерзительного дождя, — но дело было даже не в этом: из-за звонка я забыл запах. Он выветрился из памяти, осталась лишь сухая логика: мальчик, ловивший на пальцах запах своей первой девочки, шел от нее по этому же самому мосту, удаляясь от ее милого, полудетского, но что до деталей — уже в дымке неразличимого лица со скоростью семнадцать лет в три шага.

Поэтому, а не просто из-за дождя, у меня было поганое настроение. Нужно было где-то спрятаться ненадолго, но в этом чертовом районе ведь нет ничего — прошла целая вечность, прежде чем я набрел наконец на какую-то дверь: оказалось, ночной клуб. Клуб как клуб, народ только собирался, я сел у стойки и стал ждать, пока можно будет что-нибудь заказать: барменша (с лицом, которое было бы симпатичным, если бы не безудержный пирсинг) болтала через стойку со своей подружкой. Подружку я плохо видел: мешала конструкция стойки. Я ждал, ждал, потом не вытерпел, довольно резко что-то буркнул, тогда девица нехотя обернулась ко мне, а подружка на мгновение наклонилась, чтобы посмотреть на меня.

Через минуту, со стаканом в руке, я уже думал, чего бы такого сказать, — мне хотелось, чтобы она еще раз наклонилась: в первый раз я ее не разглядел. Ну и я ничего лучше не придумал, кроме как спросить:

— Почему «Сушка»?

Что? — Ряды колец мотнулись в мою сторону.

— Почему называется «Сушка»? Вы тут что, сушки едите?

Барменша иронически посмотрела в сторону своей собеседницы и повернулась ко мне спиной: из мигающей темноты к ней требовательно тянулись мятые сотки.

— Все люди делятся на два типа. — Подружка еще раз на мгновение наклонилась, чтобы убедиться, что я ее слушаю, и снова я не успел разглядеть ее. — Одни спрашивают, едят ли тут сушки, а другие — что тут сушат.

— А вы, значит, праведников отправляете в рай, а грешников в ад? Куда тех, кто спрашивает про сушки?

Она встала, но мимо ее лица в меня теперь вперился то белым, то синим пульсирующий софит, и я все равно ее не видел, только слышал, как она сказала, уже отворачиваясь:

— Мы подумаем!

Она пошла в сторону сцены и по-хозяйски вспорхнула на нее, но удивиться я не успел: затрезвонил телефон — не из куртки, из джинсов, значит, было пора. Я быстро сказал, где меня ждать, махом допил бурбон и вышел на улицу; девчонка как раз устраивалась у клавиш, я успел услышать первые переборы, прежде чем самому со своим зонтом стать музыкальным инструментом: дождь, кажется, лил только сильнее.

Вот единственный мой просчет за все эти дни: я успел забыть, что в Питере путь из А в В никогда не равен пути из В в А, и оказался на унылой узкой набережной сильно раньше, чем надо было. Спрятался в подворотне — пахло как обычно, но когда куришь, не так заметно. Пару сигарет я выкурил, вышагивая из одного, чернильно-черного угла в другой, коричнево-черный от мерцающего во дворе фонаря, пока не дернулся снова телефон в джинсах.

— Ну вот я стою, тут арка такая большая, прямо напротив.

Я сказал ему, чтобы ехал неторопливо вокруг Новой Голландии.

— Новая Голландия? Это что такое?

Я объяснил, что справа от него темное пятно и есть Новая Голландия; он, кажется, обрадовался.

— Так а вы-то где?

Пришлось сказать ему, чтобы делал, что говорят.

Его труповозка два раза прошелестела мимо — фары выхватывали рыбьи глаза луж и мокрые щупальца кустов с той стороны канавы, — хвоста за ним не было. На третий раз я заранее вышел из укрытия и, резко схлопнув зонт, шагнул навстречу его «лексусу» — оказалось, это у него «лексус». Парень был на редкость общительный и довольный жизнью.

— А чего вы назад? Хотите вперед? — (Я отказался.) — Куда двинем? Тут постоим или вокруг ездить? О’кей. Прикиньте, двадцать лет живу в этом городе и не знал, что это Новая Голландия называется.

Святая, блин, невинность — костюм, кожаный салон и кокаин в шоколаде. У него даже визитная карточка была: финансовый аналитик. Я хмыкнул, когда он мне ее протянул.

В общем, по вашему вопросу. — Он что-то бодро, но очень путано стал объяснять «по моему вопросу», куда он звонил и с кем говорил; имена все были незнакомые. — Честно говоря, надо мной смеялись, конечно, когда я говорил. Типа, а «Газпром» тебе не нужен и все такое. Я и сам засомневался, подумал, может, это типа розыгрыш или что. — Он все взглядывал на зеркало, пытаясь разглядеть меня, но я знал, куда садился. — В общем, сегодня утром звонок был. Сказали, что, может быть, что-то и есть, но, типа, хотелось бы услышать конкретные пожелания и все такое. Андрей Петрович — ничего не говорит вам? Мне тоже. Это он сказал, что он Андрей Петрович. В общем, формат дальнейшей работы… — Он стал с удовольствием объяснять, сколько денег он хочет.

Сквозь тонировку видны были только бледные, смурной пеленой подернутые угли — фонари, окна, стоп-сигналы, — кружась, заворачивали, заворачивали мимо — из иллюминатора подводной лодки, скользящей по дну моря, думал я, так смотрелся бы бледный блеск ворованного золота (ведь золото всегда ворованное).

— Так что мы, созвонимся завтра тогда? Он остановил машину у той же подворотни, где я сел к нему.

Я уже взялся за ручку двери, но подумал, что все-таки должен сказать ему, хоть он и не поверит.

— Если хотите моего совета, — сказал я, — исчезните как можно скорее. Выбросьте мобильный телефон, переоденьтесь, оставьте машину и на электричках куда-нибудь подальше. Домой не заезжайте — это будет лучше всего.

— Чего?

Что еще я должен был ему объяснить? Дверь за мной мягко чмокнула; я хотел раскрыть зонт, но оказалось, что дождь перестал. Труповозка секунду еще помучалась, а потом, вскипятив лужу под собой, прыгнула вперед и умчалась.

Я повернулся: передо мной, завернутая в сальное плюшевое пальто, стояла маленькая старушечья фигура; и когда она подняла голову (она была лысая, эта голова; пучки волос торчали из нее, но похожи были скорее на плесень, заведшуюся от грязи и сырости), я бы закричал, если бы горло не перехватило от ужаса и омерзения, потому что у нее были цепкие и жадные глаза, одним из которых она подмигнула мне, двинув носом вслед «лексусу», — и я почти застонал, во всяком случае, какой-то воющий звук стал рождаться у меня под ребрами, но старуха уже обогнула меня и засеменила дальше. Руки ее были сложены за спиной, и тряпочная пустая сумка раскачивалась из стороны в сторону.

Черные холодные волны ужаса захлестывали меня одна за другой. Оказаться в квартирной пустоте и темноте теперь было бы смерти подобно, мне как воздух нужно было людное шумное место — страшные старушечьи глаза все плясали передо мной, меня передергивало. Оглядываясь, я видел только влажную хищную темноту.

Ритм ходьбы, бессмысленный обрывок речи «мы подумаем», закусывающий свой собственный хвост на бесконечном реверсе, — шагая, я как будто запеленывал старуху в эти два слова, и наконец я остановился. Сердце мое заколотилось как с цепи сорвавшись, мне вдруг пришло в голову, что я, кажется, забыл из-за всей сегодняшней суеты принять таблетки, и, значит, надо их принять, но главное — что, может, и не было ничего такого страшного в простой как блин коломенской старухе. Тем не менее стеклянная дверь «Сушки» светилась, и не зайти теперь было бы глупо.

Оказалось, что она поет. Вечеринка подходила к концу — наверное, поэтому она пела что-то меланхолично-медитативное. Я успел выдуть полстакана, а она раз сто, наверное, повторила:

…When you die asleep your dreams will keep on going

When you die awake you just die…

Потом, когда она спустилась и села рядом со мной, я, чтобы завязать разговор (а она оказалась очень, очень красивой: изысканное лицо с длинными глазами, резными скулами и решительными, плотными мазками губ), спросил, про что была песня. Она повернулась ко мне, отхлебнула из стакана и сказала:

— Это буддийская песня. Про то, как правильно умирать.

Мне кажется, я теперь только понимаю немножко, что она имела в виду; тогда-то я просто пропустил ее слова мимо ушей — гораздо больше меня занимали движения Надиных губ. Она спросила меня, чем я занимаюсь, я сказал, что в данный момент я private investigator (шутки про шляпу-сигару-роковую-красотку), я спросил, сколько ей лет (на вид шестнадцать, но когда вы поете — как будто тридцать пять), потом мы гуляли (город разъяснело, и стало похоже на выстарившееся июньское серебро; мне пришлось признаться, что я больше десяти лет не был в городе, так что и не знаю, где теперь прилично ночью поесть), она все расспрашивала про Лондон, а я старался разговорить ее: хотелось слушать и слушать ее голос, всю ночь, — наконец мы оказались на улице Репина и решили, что глупо ей теперь ловить машину черт знает как далеко.

Хотел бы я посмотреть на человека, который на моем месте уже мысленно не раздевал бы ее. Но когда мы поднялись и я попытался ее поцеловать, она вывернулась и сказала, что трахаться со мной не будет. Я вздохнул и (мы были пьяные) пропердел губами, но — нет так нет, все эти школьные игры: час на футболочку, час на лифчик, час на штанишки, час на трусики и полтора часа на то, чтобы уговорить ее раздвинуть ножки, а потом уже ничего не хочется, кроме как двинуть ей по голове, — нет, нет, не для меня; налил себе коньяку, показал Наде ванную и пошел спать. Уже падая в обморок сна, я подумал, что таблетки так и не выпил.

2

Наутро я обнаружил ее рядом с собой в постели (извини, нигде не было постельного белья; ты уже спал…), но не приставать же к Изольде утром, да и какой из меня Тристан с перегаром. Она юркнула дальше в сон, я пошел на кухню давить сок, и почти целый стакан надавил, как вдруг зазвонил телефон и я вспомнил, что должен встретиться с Юрой. Я стоял у окна, отодвинул занавеску и увидел, как он расхаживает вокруг колонны, выговаривая мне в трубку, что меня уже пять минут как нет. Я сказал ему, чтобы успокоился и посидел на скамейке еще минут десять, быстро собрался, додавил сок, поставил стакан рядом с Изольдой и у стакана положил вторые ключи — точно, сентиментальные жесты, вот что я люблю.

Я вообще-то не лукавил, когда говорил Степанычу, что не хочу в Питер — страшно и опасно, но в некотором смысле был тут и плюс — Юра. Юра теперь был в костюме, и, похоже, дорогом (так и не сел, ждал меня стоя), а когда-то носил рваные джинсы — это был такой шик, в рваных джинсах вылезать из отцовской машины (что это были за машины, кто сейчас упомнит, — тогда, когда рваные джинсы не были модой, а были просто рваными джинсами). Я ждал чуда узнавания — того же нытья и восторга, с которым сердце встретило и сам Румянцевский сад с угрюмой, всеми забытой колонной и пустой летней сценой, и захламленные задворки Академии, и вид на верфи: стая слетевшихся на падаль стальных птиц, — но нет, Юра был просто доброжелательный делец, с таким боязно иметь общие воспоминания. Я отдал ему фотографии и конверт. Прощаясь, я сказал ему «спасибо», а он сказал «пока не за что», но я подумал, что все-таки есть за что — что хотя бы не стал пересчитывать. Юра уехал, я еще покурил на скамейке. Дул ледяной ветер, небо было прозрачное, фарфоровое. Если бы я дал себе волю, я бы расплакался от невозможности раствориться без остатка в недвижной ледяной прозрачности Петербурга.

Степаныч дозвонился до меня именно в этот момент.

— Послушай, Степаныч, ты же сам сказал мне сидеть на жопе ровно и не высовываться. Дать знать тебе, если на меня будут выходить, так? А теперь спрашиваешь меня, что я делаю. Сижу на попе ровно.

Степаныч расхохотался:

— Ты вылитый отец. Тот тоже по нескольку месяцев лежал ногами кверху, а потом — вихрь, только успевай за ним.

Я промолчал.

— Извини. Я очень любил твоего отца. Ну, если что, звони.

Меня не так долго не было: я только сходил купить апельсинов и свежий батон, — но, когда я вернулся, кровать была застелена и стакан вымыт. В квартире было отвратительно тихо, и я, чтобы не слышать этой тишины (смешно, но Степаныч был абсолютно прав: главное мне теперь было — ждать звонка парня на «лексусе», я ни секунды не сомневался, что он плевал на мои предостережения), в общем, я лег спать. На подушке рядом со мной лежали несколько ее волос, я внюхивался как мог и — может, мне казалось, а может, действительно подушка еще хранила сладкую тайну Изольдиного запаха.

В «Сушке» я торчал каждый вечер (даже Мисс Пирсинг перестала воротить от меня нос), так что, не исключено, какие-то моменты могли перетасоваться в памяти, в тот день так и вовсе: вечером я проснулся с ощущением, что проснулся не до конца, добрел до клуба как будто в каком-то молоке (пока я спал, ветер надул дождя, и опять стояла морось), причем, пока шел, даже взглянул раз на свои ладони — убедиться, что я это не во сне иду (кто-то мне говорил, что во сне посмотреть на собственные ладони невозможно). Наверное, все-таки в этот вечер, когда я только успел сесть за стойку и ткнуть пальцем в бутылку, со сцены раздался ее голос, что среди нас-де тут частный детектив detected и что ему она посвящает сегодняшнее свое выступление, — и после этого целый час пела до каждой нотки родные Sway, Put the Blame on Marne, Amado mio и еще почему-то Quizas. В этот вечер или потом пела она снова «буддийскую песню про то, как правильно умирать», я не уверен. Во всяком случае, в один из вечеров точно, потому что с первого раза я бы ее не запомнил.

Время от времени она спускалась вниз и садилась рядом со мной, но мы уже не пили столько, сколько в первую ночь, — ни в этот вечер, ни потом. Тем более что в этот вечер я дождался-таки звонка, вышел на улицу, чтобы поговорить (парень лопотал преувеличенно бодро; я сразу понял, что все срослось, и не раздумывая назначил следующую встречу в Румянцевском саду), а после этого уже не вернулся в клуб: прощаясь с «финансовым аналитиком», я заметил на той стороне улицы лысую старуху.

Сначала я сделал несколько шагов за ней машинально и потерял ее из виду, но потом, когда она снова появилась, я стал ее догонять — нужно было заглянуть ей в лицо, но чувствовал я себя неловко: мало ли не та. Я довольно долго шел; случая невзначай взглянуть на нее не представилось — она не прятала лицо, просто так получалось, — наконец она исчезла, неожиданно нырнула не то в подворотню, не то в парадную; оглянувшись, я судорожно вдохнул, выпрямляя спину: из фиолетовой темноты неба выступала арка Новой Голландии.

Мне пришло в голову, когда я переходил обратно мост (то ли протрезвел, то ли старуха — настроение стало поганее некуда), что Новая Голландия и Румянцевский сад могли бы быть (точнее: всегда были) шляпками двух винтов, которыми мой Петербург прикручен к небытию, к Неве. Новая Голландия — пустая, заросшая, полуразрушенная, со своей циклопической торжественной аркой: может, только на ней и держится еще имперский, римоподобный Петербург, и стоит хищным нетопырям со своими говенными инвестициями добраться до нее, чтобы устроить тут омерзительный Гамбургский вокзал, как весь город со скрежетом открепится от болота и, накренившись, зачерпывая воду, поплывет в открытое море.

Потом Надя смеялась, мол, всегда ли я вместо того, чтобы дать девушке свой телефон, даю сразу ключи от квартиры. Я сказал, что только если девушка знает, как правильно умирать, но, кажется, комплимента не получилось. Это было на следующий день, когда я фотографировал ее. Я понял, что нужны ее фотографии, после встречи в Румянцевском, за которой я наблюдал из кухонного окна. Приехал черный тонированный «БМВ», с заднего сиденья вылез бледный финансовый аналитик. Сначала он ходил вокруг колонны, потом стал названивать (телефон беззвучно мигал на моем столе). Через двадцать пять минут он посмотрел в сторону машины, кивнул и медленно, оглядываясь, пошел обратно, но за несколько шагов до труповозки (я даже успел разглядеть его глаза — они были как будто затянуты какой-то пленкой) он неловко подпрыгнул и побежал в сторону Репина. Из машины два раза хлопнуло, парень дернулся, махнул руками и на лету грохнулся головой о поребрик. Бэха, тихо шурша, отчалила.

Надю я фотографировал сначала в клубе — на сцене, за стойкой, получалось темно на темном фоне, аппарат не слушался (я даже инструкцию прочитать не успел), — а потом в квартире; тут удалось застать ее врасплох в залитой галогеновым светом ванной на фоне белого, как зубы, кафеля — то что надо. Она с треском захлопнула дверь, а я выбрал кадр, на котором она только обернулась и еще не успела раскрыть рот, и набрал Юру. Сначала продиктовал ему номера бэхи, потом спросил, как там документ.

— Утром уходит в работу, а что?

— Мне еще один нужен.

— Еб твою мать, а владычицей морскою ты не хочешь, а?

Рыбонька моя, don’t worry, я знаю ценник. Премия за мозгоебство полтарифа. Ну?

Юра вздохнул и сказал, что постарается.

— Совсем такой же?

— Нет, это девушка.

— Я так и знал, люди не меняются. — Юра расхохотался.

Перестала шуметь вода в ванной, я быстро договорился с Юрой и бросил телефон в сторону. Надя была прекрасна, как свежерожденная Венера, и даже позволила себя поцеловать, но, когда я попытался скользнуть ладонью под халат, вывернулась и сказала, что не спит с наглыми частными детективами.

— А с кем? — Что я еще мог спросить?

— Только с теми, кто знает, как правильно умирать, — сказала она и показала язык.

Я совсем забыл про таблетки — несколько раз вспоминал, но неохотно: мне нравились мои собранность и сосредоточенность, и они были мне нужны — комбинация у меня была беспроигрышная, но только если ее безошибочно разыграть. К тому же все время было не до них — вечером я засыпал на одной кровати (хотя, увы, не в одной постели) с Надей, а утром рядом с ней просыпался: так получалось.

Ключи снова остались у нее — я ушел ни свет ни заря, чтобы успеть поймать Юру, а встретил ее только уже вечером в «Сушке». Я заблудился, возвращаясь от Юры, в прямых, как трубы, улицах Коломны — специально решил вернуться пешком: сначала было забавно, я из принципа не спрашивал дорогу, улицы и реки закручивались, слипались (наверное, я еще не до конца протрезвел), Пряжка перетекала в Мойку, Мойка притворялась Крюковым, Крюков убегал в сторону, прошло, похоже, несколько часов, я злился, бормотал ругательства и почти плакал, когда дом, вдоль которого я шел, вдруг загнулся в сторону и (я поймал себя на том, что подозреваю Новую Голландию) из-за канала выросло укрывище из темных и пыльных кустов. Когда я дотащился до квартиры, Нади уже не было, и я рухнул спать, положив рядом телефон. На подушке лежали ее волосы, как и позавчера.

Я спал весь мокрый, метался по кровати с края на край и только ночью в «Сушке» — Мисс Пирсинг всю дорогу подстебывала меня и в числе прочего сказала, что, мол, врет он все, что частные детективы не бухают все время по клубам, Надя возразила, что как раз наоборот, они только этим и занимаются, и пропела You must remember this, но мне все равно пришлось отвечать на вопрос, что я расследую (пропажу пакета уставных документов крупной компании, отрапортовал я к очередной порции ее смешков), — я вспомнил, что днем меня выдернул из сна звонок Степаныча и Степаныч говорил, чтобы я был ко всему готов, и особенно упирал на своих ребят, которые сидят-ждут, как пожарная команда, по первому звонку выезжают.

— А без ребят никак?

— Это в твоих берлинах-лондонах можно без ребят, а тут — ин ди гросен фамилиен нихьт клювом клац-клац!

(Я сразу вспомнил, как меня еще в детстве тошнило от шуток всех этих полковников, с которыми у отца были дела.)

Мисс Пирсинг продолжала приставать ко мне, и я не понимал почему, пока — кажется, не в этот вечер — почти наугад не спросил ее, не по женской ли она части, и, как выяснилось, попал в яблочко. Все эти дни — тем более что спал я дважды: глубокой ночью и в разгар дня — срослись и переплелись друг с другом, как сплетаются в шмат влажного зеленого мяса огуречные стебли; после звонка Степаныча (вернее, после того, как я вспомнил о нем в клубе) я с отчетливостью рекламного снимка с залитого солнцем курорта увидел, что главное мне теперь — не сорваться.

Дополнительная сложность была в том, что я стал взбудораженный, не мог усидеть на месте, бегал по улицам: то проверял, не следят ли за мной (запутывал следы: забирался в проходные дворы, пересаживался с троллейбуса на троллейбус, наворачивал круги), то, наоборот, принимался за слежку сам — время от времени мне начинало казаться, что я вижу злосчастную старуху. Я мучился двойственным ощущением безошибочности происходящего и в то же время подозрительности по отношению к себе, и эта гнусная муть прорезывалась тут и там моментами бесплодных озарений: так, я понял, что, отправляя меня, отец, конечно, хотел уберечь меня от необходимости думать о компании (он, очевидно, воспринимал ее как свой и только свой персональный ад), хотя говорил про пи-эйч-ди, но даже он вряд ли формулировал для себя главное — что хочет выбросить меня из холодной ловушки петербургского марева, пусть даже ценой необходимости самому остаться в ней навсегда, ведь отец сам поставил себя так, что единственным способом уехать из Петербурга для него оказалась выпрыгнувшая со скоростью 350 м/с из ствола пуля.

Легче было ночью в «Сушке». С Мисс Пирсинг мы обменивались подколками, я то и дело показывал на какую-нибудь девицу и подмигивал: красивая, да? — она отмахивалась от меня (а когда сильно убралась, разоткровенничалась: красота — это движение души, а у них у всех вместо души целлюлит, — она старалась не смотреть на Надю), а с Надей мы напивались, а потом гуляли и ехали ко мне.

С Надей я спал как убитый (мои ритуальные домогательства она неизменно и доброжелательно отклоняла), а днем во сне меня догоняла поганая старуха — в самом жутком из этих снов я ехал с ней на заднем сиденье автомобиля и боялся повернуться к ней, чтобы не выдать себя, но не выдержал и стал за ней подглядывать: она безразлично смотрела мимо, не двигалась, и из ее ноздри показался шевелящийся кончик прозрачного коричневого дождевого червяка, он медленно тыкался в губу то туда, то сюда, собирая и распуская кольца своих сегментов; именно из этого сна меня выдернул звонок Юры, и я, еще корчась от ужаса, накорябал на клочке бумаги название банка, на который была зарегистрирована труповозка «БМВ».

Этот сон догнал меня еще раз, когда, выйдя на улицу (утро, после дождя — все время шел этот чертов дождь), я увидел усыпанную червяками мостовую и вспомнил, что однажды это уже было — давно, в детстве: моя левая рука задрана вверх, ее держит теплая мамина, а распахнутые глаза дивятся на червивое царство: некуда ступить.

Степаныч не звонил; время от времени я начинал сомневаться в себе, в своем плане, вообще в том, что все это не бред сивой кобылы и что я примчался в Петербург по делу, что Степаныч вообще звонил, — пока этот кошмар наконец не закончился: прорезался Юра с документами — я перетерпел.

3

Последние два дня; оставалось сотворить из воды пресмыкающихся и далее по тексту вплоть до человека. Утром я позвонил Степанычу и сказал, что больше не могу (чистая правда: я больше не мог).

— Все равно ничего не получается, Степаныч. Я скажу, чтобы готовили пресс-релиз и обращение в прокуратуру.

— Секунду, Антон, подожди. — Степаныч отошел в тихое место, чтобы со мной поговорить. — Слышно? Антон, дорогой, я не могу тебе ничего запретить. — Он говорил негромко и убедительно; на заднем плане что-то обсуждали громкие и довольные мужские голоса. — Но не советую, дорогой, не советую. Во-первых, потому что, я тебе говорил, через полчаса после твоего пресс-релиза на рынке начнут сбрасывать бумаги. Компания на этом миллионы потеряет. Ты потеряешь. А во-вторых, потому что немножко осталось, еще чуть-чуть, и мы возьмем их за горло. Подожди малость. Тут главное — выдержка и главное — не бояться, не бойся.

Я немного посопротивлялся, но дал себя уговорить один день подождать.

— Успокойся, дорогой, и не нервничай: если Магомет не идет к горе, то гора идет на хуй. — Он хохотнул: видимо, хотел меня успокоить.

Как ни странно, я действительно успокоился после этого разговора — настолько, что, покупая билеты, заигрывал с раскрасневшейся девочкой-оператором, хотя больше всего мне хотелось оглянуться и посмотреть, не подслушивает ли кто-нибудь за спиной. На всякий случай я все-таки не стал ничего говорить вслух, написал на листочке и отдал мягкой курносой девчушке.

Потом я вернулся домой и спал, сжав в ладони мобильник, а вечером отправился в «Сушку». Звонок застал меня на пустынной (всегда пустынной — в чем, думается, есть высшая справедливость) площади Труда: незнакомый будничный голос спросил, тот ли я, кто им нужен, и, по имени-отчеству, все остальное бла-бла-бла. После этого я сразу набрал Степаныча.

— Вот видишь, я же говорил! Что сказали?

— Сказали, что, возможно, меня заинтересует их предложение.

— Где назначили? Это юго-запад? Значит, слушай. Им главное — посадить тебя в машину и повезти куда-нибудь на дачку. В машину садиться нельзя ни под каким предлогом. Там будут мои ребята.

Все время, пока я шел до «Сушки», Степаныч рассказывал свой план. По его словам выходило, что это будет целая военная операция, только что без вертолетов.

— Что-то слишком сложно, Степаныч, а ничего не сорвется?

— Терпи, казак, — (я вдруг стал казаком), — а то мамой будешь!

Толкая стеклянную дверь, я испытал короткий приступ ностальгической, из будущего просочившейся тоски: что в «Сушке» я, может быть, последний раз. Да, если мне чего-то и жаль во всей этой истории, так этого того, что не получилось толком попрощаться с Мисс Пирсинг. Я подумал об этом, когда засыпал (в эту последнюю ночь я целовал Надю-Изольду особенно нежно, и она отвечала мне, но ладонь, отправившаяся в вояж по ее животу, была почти сразу же депортирована на родину; вместо этого она обняла меня и заснула), — подумал о том, что жаль будет больше не повидать трогательную полужелезную мордашку с тщательно наведенным скрытым выражением гендерного превосходства и не намекнуть ей, что в некотором смысле мы заодно: я тоже терпеть не могу мужиков и целлюлит.

И еще надо было попросить сирену спеть эту ее песенку. Я весь последний день ее насвистывал — прилипла; а последний день получился длинный. Хотя проснулся я поздно: Надя уже испарилась; только лежала у зеркала забытая косметичка. Я привел квартиру в порядок, сходил за хлебом, позавтракал, — был уже почти вечер, когда я взял лэптоп и открыл сайт банка, название которого было записано на скомканном, даже продырявленном острым карандашом листочке. Андрей Петрович числился в разделе «Руководство» третьим. Я последний раз, загибая пальцы, проверил себя и свой план: все было верно.

Секретарше я сказал, что я из УСБ ФСБ. А Андрею Петровичу — что есть разговор к нему относительно находящегося у него пакета учредительных документов одной крупной компании. И что, возможно, у кого-то есть более интересные и, главное, более реальные предложения к нему, чем те, которые ему уже сделаны.

— Через час? У меня встреча через час, давайте завтра.

— Перенесите встречу, Андрей Петрович, а то попадете в глупое положение. Как финансовый аналитик.

Пришлось Андрею Петровичу согласиться. Хотя приехал он не на труповозке: у него был «бентли». Он вышел — с водительского, разумеется, сиденья — и, разумеется, никого не увидел: есть люди, которые просто не видят ярко-синих курток с капюшонами, даже если карман у куртки оттопырен так, будто в нем лежит «Глок-19». Он запахнул пальто, подошел к парапету, схватился за него двумя руками и запрокинул востроносую голову к арке — некоторых подонков трогает еще по старой памяти красота, хотя, глядя на нее, они и думают по привычке об инвестициях. В этот момент и отделилась от китовой морды машины ее тень: она смотрела прямо на меня, ободряюще улыбалась, и я, холодея от омерзения, что у меня может быть что-то общее с этим мертвым чудовищем, понял вдруг, что так, наверное, выглядела бы моя мать, успей она постареть прежде смерти, но страшнее всего было, что старуха не уходила, до сих пор она не уходила только во сне, она, кося глазом на меня, медленно поднимала руку, причем сначала казалось, что просто ладонь у нее сложена пистолетиком, но вдруг я понял, что у нее, да, пистолет, и я вдруг страшно захотел, чтобы она выстрелила, и даже мысленно шептал ей: жми, жми — и Андрей Петрович аккуратно лег на склизкий деревий помет.

Я спрятал «глок» обратно в карман и оглянулся: полутемная набережная (фонари еще не включали) была пуста; старуха снова слилась с тенями. До сих пор я действовал только по точному расчету, но тут был прилив вдохновения: я взял с пассажирского сиденья чемодан — тугой и тяжелый, он выглядел развратно, как все дорогое кожаное, — нашел ключ от него (ибо он был заперт на ключ) в кармане юридического пиджака, распахнул и, перевалив через парапет, вытряхнул содержимое в Мойку (более не нужный второй телефон плюхнулся туда же). И все-таки чемодан, даже опростанный, был очень тяжелый, будто кожа хранила память о своем крокодиле, — я еле дотащил его до квартиры и только там, в тишине, позвонил Степанычу (на телефоне светились восемь пропущенных вызовов).

Степаныч был на нервяке, но я его обрадовал.

— Антон? Я уж места себе не нахожу, думаю, не уберегли парня.

— Все в порядке, Степаныч, парень сам себя уберег.

— Что случилось? — (Я промолчал.) — Ладно, не телефонный разговор.

— Степаныч, чемодан у меня.

— Что? Чемодан? — (Кажется, мне удалось его удивить.) — Как?

— Не телефонный разговор. Повезло.

Степаныч несколько секунд молчал, потом попросил подождать — слышно было, как он по другому телефону говорит про ближайший рейс.

— Значит, так, Антон, я вылетаю, скоро буду, поговорим. И, — после паузы, — знаешь что? Мы с твоим отцом были партнеры…

— Я знаю, Степаныч.

— Короче, ты меня удивил.

Сидеть в квартире я не мог. Идти в «Сушку» тоже — не только потому, что нельзя было пить; главное, что нужно было бы либо возвращаться с Надей (и тем вносить фактор непредсказуемости, который мне был меньше всего нужен), либо намекать ей, что сегодня нельзя, — она бы точно подумала, что я снял девку. Я все подготовил — чемодан в углу, куртка на кровати — и вышел. Лило опять как из ведра, и на набережной я спрятался в троллейбус — свистящий батискаф был почти пуст, я сел у окна и завороженно наблюдал, как справа над пропастью Невы парит призрак крепости, а потом ныряет и всплывает сверкающая гирлянда дворцов; и уже за рекой из широкой бухты площади троллейбус затянуло в узкую горловину Невского. У меня было еще почти три часа: я сел в аквариумоподобном кафе и раскрыл лэптоп.

Когда в кафе вошел Степаныч — бодрый и настороженный, я видел его последний раз десять лет назад, но он был такой же: седой бобрик на голове, мясистое лицо, плечи как гантели, глаза без ресниц, пучки бровей, улыбка такая, как будто сейчас все поедут к блядям, и отвратительно-бесцеремонное рукопожатие, — у меня в форме письма было собрано четыре десятка адресов. Я нажал «отправить» и вышел со Степанычем на улицу. Дождя уже не было: я бы с удовольствием прогулялся, но Степаныч пешком не ходил — у дверей мигал аварийкой большой, наглухо тонированный «лексус».

— Ну говори, куда. А чего не у отца? — Степаныч смотрел на меня, будто на победителя детского конкурса песни, и, похоже, думал, не потрепать ли меня по затылку.

— Не могу я там, — сказал я, отворачиваясь. — Снял квартиру. На Первой линии.

— Слыхали, Михаил Викторович? — (Михаил Викторович был похож на дрессированного медведя: из-под волос на ладонях синели татуировки.) — Начальник сказал, на Первую линию.

— Так точно, товарищ полковник.

— Да, — (это уже мне), — я тебя понимаю: одному, после такого… Знаешь, когда это случилось, я поверить не мог. У бати твоего бывало — депрессия, туда-сюда, но чтоб до такого… И главное, ведь на нем одном все держалось — я теперь думаю, что, может, он из-за этого… Слишком много взял на себя, понимаешь? Все-таки не в деньгах счастье, согласен?

Я сказал, что согласен. В тонированных стеклах ничего не отражалось. Меня стала накрывать волна отвращения и ужаса; слава богу, ехать было недалеко — мы едва ли не последние перескочили через мост и уже через минуту заворачивали на Съездовскую. Я показал, где встать.

Все время, пока мы шли через двор и поднимались по лестнице, я отводил взгляд от теней и углов, чтобы не увидеть старуху. Степаныч хохмил все натужнее.

— Ты прямо как Ленин в Разливе, — (я уже открывал дверь), — еще бы коммуналку нашел. — Его голос наполнил освещенную квартиру.

Времени думать о том, выключал ли я свет, не было, — я шагнул в комнату, показал пальцем на чемодан в углу и пошел к синему пятну куртки на кровати. Я действовал на автомате, по плану, который прокрутил в голове тысячу раз, но перед глазами все плыло и в руках появилась слабость: косметички у зеркала не было и куртка лежала не так, как я ее оставил.

— Ты открывал уже?

— А? Сейчас дам ключ.

Ключ в кармане был, а «глока» не было. Я кинул Степанычу ключ, сел на кровать и, пока он возился с замком, слушал, как тяжело, как будто о дно груди, ударяется сердце. Во рту было сухо, звуки доносились как будто из-под воды, ослепительный свет пронизывал все вокруг, Степаныч, казалось, занимал своей тушей полкомнаты, он, сопя и матерясь, открывал чемодан: из чемодана смотрела на нас мертвая, запачканная кровью голова с острым носом, меня мутило, Степаныч доставал из-под пиджака пистолет и поднимал его на меня, морда у него была красная, как кусок непрожаренного мяса, глаза сузились и стали хищные, он спрашивал меня, что, блядь, за игры я решил с ним играть. Я заставил себя разлепить губы.

— Знаешь, Степаныч, когда я понял, что это ты? То есть заподозрил-то сразу, когда ты вызвался помочь, но понял окончательно, когда сам запустил тут удочку, а через два дня ты звонишь — не говорил ли я кому-нибудь. Ты не выдержал. Ну и думал, конечно, что я просто дурачок. — Я понял, что он слушает, а раз так, надо продолжать говорить. — Очень просто у тебя все получалось: припугнуть, показать разборки а-ля девяностые, злой Андрей Петрович едва не отберет компанию, а потом придет добрый дядя Степаныч и намекнет, что неплохо бы продать все ему задешево, потому что все равно ведь, чтобы тут бизнес держать, надо быть степанычем, и дядя Степаныч совершенно легально получает дело своего старого товарища за смешную цену, я же не знаю цен, к тому же это и справедливо. Самое смешное, что ты прав во всем. Только мне противно стало. Сколько бы ты мне предложил, Степаныч? Мне на «лексус» хватило бы? У вас тут все лохи на «лексусах» ездят.

— Маленький эмдэпэшный ублюдок.

— Мне не нужна вся эта ерунда, Степаныч, она и отцу была не нужна, только он не понимал этого. Но тебе противно отдавать, тебе и таким, как ты.

— Документы где, сука? — Степаныч орал.

— Ты думал, что ты на меня охотишься, а это я тебя в угол загнал, Степаныч. А бумаги в Мойке. Нет больше документов.

Степаныч орал, чтобы я его не наябывал, что я уже труп, чтобы я говорил, где документы, что он меня сейчас выебет.

— Проснись, Степаныч, — успел я сказать ему, прежде чем прикрыл глаза, подбадривая стоявшую в дверном проеме Надю, и она, бледная, как кафель ванной, нажала на курок, и грохнул выстрел. — Проснись, ты сейчас умрешь.

Я выкатился из-под падающего на меня Степаныча, хохоча.

4

Я собирался предложить Наде отправиться со мной, не зная, согласится она или нет, но теперь у нее не было выбора: я отпоил ее коньяком и протянул паспорт. Она открыла его и посмотрела на свою фотографию.

— Изольда?

— Не нравится?

— Не то чтобы… А нас будут искать?

— Будут. Но не найдут.

— Я просто так его взяла, мне интересно было. А это очень дорого?

— Паспорт — это просто бумажка. Не паспорт дорог, а доверие людей.

Мы сидели в кухне на подоконнике, город потихоньку выплывал из тьмы, и стало видно, что за ночь по липам Румянцевского пробежала желтая дрожь. По набережной струились первые машины: было пора. Надя рассматривала билеты.

— Я никогда не была в Швеции. А куда потом?

— В Лиссабон, — отшутился я.

— Почему?

— You must remember this… — пропел я, она подхватила и вполголоса пела, пока я собирал вещи в рюкзак.

На улице было морозно и ясно. Где-то высоко-высоко в синем океане неба белели архипелаги облаков, а прямо над головой, едва не облизывая животами крыши домов, неслись на восток стаи крупных сероватых рыб. Мы вышли на набережную и спустились к воде у памятника Крузенштерну — я бросил в воду пакет с пистолетом и телефоном. Когда мы поднимались, у меня перехватило дыхание: по набережной шла сгорбленная старуха с треугольником платка на голове, — но она обернулась, чтобы посмотреть на нас, и я увидел круглое доброе лицо с большими пластмассовыми очками. Это была просто старушка, она любовалась нами. Мы, взявшись за руки, перебежали через дорогу и поймали машину до морского вокзала. В машине было включено радио, и в новостях рассказывали о крупнейшей компании в отрасли, чей владелец три недели назад… — бомбила переключил на другую станцию.

Пока мы — регистрация, паспортный контроль, досмотр — добрались до каюты, усталость обернулась легкой пустотой в голове, я наконец выпил, мы разделись и забрались в постель. Я целовал и обнимал ее; она сопротивлялась до последнего и обмякла только тогда, когда деваться было уже некуда. Но когда все закончилось, она обняла меня — так, как обнимают любимое и трогательное существо.

Спасибо группе «Pretty Balanced»

за замечательную песню.

Александр КудрявцевЧАС ВЕДЬМ

Музей Достоевского

Его учуяли здесь сразу.

Шлюховатая русалка у барной стойки показывает безупречные зубы. Костлявая брюнетка-вамп, проходя мимо, как бы случайно касается голым плечом. Две несовершеннолетние барби упорно сверлят глазами. Аромат круглых цифр самки чувствуют на расстоянии — кто сказал, что деньги не пахнут?

Он небрежно ослабил на шее «Дольче Габана» и огляделся.

Нет, все не то. Обычные клубные лемминги, обитающие в ночных заведениях и отсыпающие свое днем в офисных клетках. Скучно.

Хотя… его взгляд выцепил в грохочущем разноцветном сумраке бешено танцующую фигуру. Высокая самочка встряхивала гривой волос, переливаясь под музыку, словно жидкое пламя.

Он одобрительно осмотрел круглый зад, узкую талию и высокую грудь. Когда цель вынырнула из толпы, он подошел и попросил зажигалку.

— Прикуривай! — усмехнулась она, протягивая локон из растрепавшейся прически. Голос шероховатый, как в горле папиросный дым.

Он улыбнулся:

— Боюсь обжечься.

Ее ярко-рыжие взлохмаченные волосы действительно напоминали костер.

— Меня зовут Анатолий.

— Злата, — она присела в книксене, — доцентка истфака, девушка мечты.

— Выпьешь со мной, — утвердительно сказал он и заказал у бармена два дайкири. — Люблю это пойло, — поведал Анатолий, чтобы завязать разговор.

Злата прищурила чуть раскосые глаза с зеленью, с усмешкой качнула рукой с бокалом.

Вверх-вниз.

Пухлые губы и толстая соломинка.

Вверх-вниз.

Анатолий сглотнул и поперхнулся.

— Кстати, дайкири — любимый напиток гаванских шлюх! — перекрикивает она клубный шум, но молоты в ушах Анатолия шагают громче.

— Что?

— Дайкири — любимое пойло шлюх Гаваны! — Ее горячий рот оказывается рядом с его мохнатым ухом.

Он пытается положить руку на голое колено, но она стряхивает наглую ладонь брезгливым щелчком.

Анатолий тупо смотрит на бокал с желтой жидкостью в своей руке. Она прыскает от смеха, зубы в модном ультрафиолете — голубой жемчуг. Ему захотелось ударить ее в лицо, чтобы потекла кровь. Насмехается над ним — над ним! Без пяти минут депутатом городского парламента! Без году вице-губернатором второй столицы!

Да он ее… Да…

Можно и позвонить. Приедут. Лучшие, из массажных салонов. Черные, белые, желтые. Худые, толстые, беременные. И на халяву — мало он их крышевал в свое время? И пусть только вякнут… Но. Низший пилотаж. Низший… С ними играть интересно, выслеживать, капкан здесь, капкан там, затравил, набросился… Вот это — охота. Чем зверь хитрее, тем победа слаще. А я с ума схожу по умной добыче — как эта насмешливая тварь…

…Лобастый потеет и скалится. Я смотрю на его крупную голову, мясистые уши, щеки, красную шею — вылитый Ноздрев. Там, у кормушки, они одинаковые: русская властная порода. Масляная улыбочка, денежный жирок в голосе. Знать бы фабрику, где их делают, — и взорвать к чертям собачьим, пока на склад не поступила очередная партия…

— Эта твоя юбка… я обожаю мини. — Он со значением посмотрел ей в глаза.

А я — нет, — ответила она. — Знаешь, когда начали укорачиваться женские юбки? После Первой мировой войны. Мужчин хорошо побило свинцом — и пошла конкуренция за тех, кто остался. Мини-юбки придумали после Второй мировой. В каждом миллиметре открытых женских ног живет мужская смерть.

— Готично, — вспомнил Анатолий сленг молодых.

— Нет. Но я знаю, где готично по-настоящему.

Она вытянула руку с ключами.

— Что это?

— Слышал, в музее Достоевского филиал одной выставки открылся?

— Музей? — Анатолий поскучнел.

— Филиал выставки «Камера пыток», — она широко улыбнулась, — как в Петропавловке — только натуральнее. Я там экскурсии вожу, и сторож — хороший знакомый. Иногда беру у него ключи на ночь. Когда хочется отдохнуть душой, — Злата метнула на него взгляд и опустила глаза, — и телом.

…А самочка с подвывертом. Тем лучше. Говорят, рыжие в постели ураган. Вот сегодня и проверим… Он на время задумался и просиял лучшей улыбкой из коллекции.

— У меня идея!

— Внимательно…

— Я приглашаю тебя на ужин. Ужин в камере пыток — звучит? — Он тайком взглянул на себя в зеркало и остался доволен. — С тебя ключи. С меня все остальное…

Она чуть замешкалась с ответом.

— Ты чего это зарумянилась? — гоготнул он.

— Справка: рыженькие девочки очень легко краснеют — вдруг пропищала она и попыталась одернуть юбку-пояс, как стыдливая длинноногая секс-бомба из подростковых анимэ.

Анатолий с трудом сдержал желание наброситься и свалить ее прямо на стол, со звоном смести бокалы и… Спокойно… Как там у арабов? Ожидание увеличивает аппетит.

Она внимательно смотрит на его попытки восстановить дыхание и кивает:

— Согласна.

Златозубый таджик на ржавой «шестерке» подхватил их и понес по пустым ночным дорогам Петербурга. Анатолий неотрывно смотрел на нее, а Злата глядела в окно на мелькающие мимо подсвеченные громады старых домов и чему-то улыбалась.

Забавное местечко! — сказал он, когда за спиной лязгнул металл замка. Пошатываясь, прошел в узкий дверной проем. — Чем это так воняет?

— Этиловый спирт. Особо впечатлительным здесь плохо становится, приходится выводить из тургеневского обморока. Ватка со спиртом под нос — и готово.

Прихожая музея встречала огромным чучелом бородатого палача. В гипсовых руках человека в красном балахоне поблескивал топор. Анатолий игриво ткнул пальцем сталь. Тупо.

Злата щелкнула выключателем в первом зале. Жидкий желтый свет облил хищные вещи, по-пираньи застывшие за стеклом витрин. Анатолию показалось, что кто-то из них даже нетерпеливо шевельнулся. Он похолодел, провел ладонью по лбу и расхохотался.

— Привет! — Анатолий дружелюбно щелкнул по носу манекен, ладно насаженный на кол в пятнах бутафорской крови. Тот не ответил, и Анатолий рассмеялся еще громче. От приключения и дайкири приятно кружилась голова.

— Где наша снедь? — Она подошла к разделочному столу, где в углу приткнулся широкий тесак. — Предлагаю поднять бокалы!

— А ты все-таки оригиналка! — Анатолий звонко шлепнул ее широкой ладонью и немедленно получил тычок в грудь.

— Юноша, соблюдайте приличия…

— Конечно-конечно! — шутливо поднял руки, сглотнув.

Он вынул из пакета выкупленные в том же баре бокалы и плеснул мартини.

— А экскурсия будет? — Анатолий подмигнул.

— За эту ночь! — Злата пригубила.

— Она прекрасна, — неуклюже сменил тактику Анатолий.

Девушка поморщилась. Он налил по второй, не выдержал и плеснул в третий стаканчик припасенного виски.

Злата заметно хмелела.

«Момент, — подумал Анатолий, как всегда думал в таких случаях. — Я разложу тебя прямо на этом столе, рядом с блестящим тесаком и буду наблюдать, как в широком лезвии корчится голая, мычащая от удовольствия стерва, которую грубо…»

— Эй! — Она тягуче поднялась. — Видел когда-нибудь стриптиз в камере пыток?

— Обожаю! — Анатолий вскочил и с грохотом обрушил стул. — Я могу… сам…

Он с трудом сдернул с себя треснувший под мышками «Хьюго» и попытался выпростать «Версаче» над туго опоясанным брюхом.

— Спокойно, дикий мужчина, — усмехнулась она, — займите места в зрительном зале.

Анатолий шутливо сложил потные ладони в покорную стопочку на груди. Он поднял упавший стул и скрипуче уселся.

— Э, нет! — Она погрозила ему пальцем и расстегнула три верхние пуговицы клетчатой мужской рубашки, за которой уже угадывалась глубокая ложбинка. — Так меня не заводит…

— А как? — задышал Анатолий. — Как?

Она взяла его за галстук и потащила к деревянным брусьям.

— Вот эту руку — сюда, эту — сюда… голову — так… Порядок…

Он стоял на коленях, с просунутыми в шершавые отверстия бревенчатой стенки руками, чуть повыше оказалась зафиксирована шея. Запястья надежно схвачены толстыми кожаными ремнями.

Начинай! — приказал Анатолий.

Она закусила губу и медленно освободила от рубашки тугую белую грудь. На Анатолия уставились маленькие розовые соски, заставив его замычать от предвкушения.

— Видишь? — сказала она с придыханием, приближаясь.

— Да…

— Смотри внимательнее, — ее горячий рот рядом с его мохнатым ухом, — эти сиськи ты видишь в последний раз. Как и все остальное.

Ее колено с хрустом врезалось в челюсть мужчины, и хмель оставил его. И понял все протрезвевший Анатолий, и стены камеры пыток стали сжиматься, как его испуганный сфинктер, а наколотый кровавый манекен открыл глаза, поднял голову и рассмеялся пластмассовым смешком. Анатолий выплюнул зуб, закричал и тут же заработал кусок скотча на размазанный рот.

Злата взглянула на платиновый циферблат на его левом запястье.

— Полночь! Час ведьм! Пора! — провозгласила она.

Сорвала с него рубашку и ловко спустила брюки с трусами, показав тусклой музейной лампочке шерстистый зад. Критически оглядела жертву. Сладко потянулась, запахивая тело клетчатыми полами.

— Уважаемые дамы и господа! — объявила она застывшим в вечных корчах манекенам в глубине зала. — Ведьмы и ведьмаки! Братья и сестры! Перед вами — соискатель справедливости суда Линча Анатолий Николаевич Квадрат. Лидер предвыборного кривляния за депутатский портфель, образцовый семьянин, вчерашний спортсмен, сегодняшний бард, бла-бла-бла, — боже, как это скучно! Куда интереснее неофициальное досье, с душком… — Она громко расхохоталась. — Его мы и сопроводим красочными иллюстрациями. Тем более, что подопечный в качестве последнего желания изъявил интерес к небольшому экскурсу в историю казней и пыток.

Ведьма подошла к стеклянной витрине, где теснились предметы, издалека напоминающие потемневшие от времени инструменты хирурга.

— Ты у нас, Толя, из комсомольских работников в демократы подался? Не кругли глаза! Старый пес свою кость не уступит, правильно? Власть вы просто так не отдаете… Бюджет пилил? Только честно! Да знаю, что пилил…

Она сосредоточенно мазала черным маркером поверхность какой-то небольшой, но очень страшной для распахнутых глаз Анатолия стальной вещицы.

— Итак, пришло время ознакомиться с первым экспонатом нашей выставки.

Она медленно подошла к голому мужчине. Тот издал глухой звук и замотал головой.

— Клеймо! Прообраз тюремной татуировки! — выкрикнула она и с силой вдавила в лоснящийся от пота лоб Анатолия нечто, напоминающее большую бритву с шипованной пластиной на конце. Он закричал из-под скотча и снова заелозил ногами.

— Тот же самый принцип — шипы с краской на спиртовой основе загоняли под кожу осужденного. Самым распространенным клеймом в России было слово…

Она вынула из сумочки зеркальце и поднесла его к бледному лицу жертвы.

«ВОР», — прочитал он надпись-шрам в выступивших капельках крови на своем лбу.

Замычал, задергался, но скоро устал и глухо закашлялся. Выпученные глаза следили за каждым ее движением.

— Страшно, Толенька? Отчаяние? Не надо. Ты не знаешь, что это. Отчаяние — это когда ты молод, здоров и тебе не хочется жить. Потому что работаешь на десяти работах и не можешь купить гребаный угол для существования. А ты знаешь, что такое быть нищей швалью? Образованной нищей швалью с честными образованными родителями — нищими швалями. Не знаешь, сука, такие, как ты, этого не знают, а мне уже скоро тридцать и ничего кроме западни но иногда бывают моменты которые ненавидят такие как ты потому что вы прекрасно знаете что виноват не тот кто виноват а тот кто попался так вот ТЫ ПОПАЛСЯ и ответишь и искупишь грехи за всех и скорее всего это будет единственным твоим красивым поступком за всю никчемную жирную жизнь… Кнут! — Она сняла со стены кожаную плеть. Возвела глаза к потолку и нараспев процитировала: — «За первую татьбу виновный подвергался наказанию кнутом и лишению левого уха…» Татьба — это кража, — пояснила она Анатолию, — так наказывали по Соборному уложению семнадцатого века… Справка: выражение «подлинная правда» пошло от второго названия кнута — «длинник». А сейчас будет немного больно…

Она щелкнула кнутом, и по телу Анатолия прошла мелкая испуганная рябь. Он взвыл и дернулся. Ремни держали крепко.

После десятого удара она отбросила кнут в угол и сделала несколько упражнений, стараясь удержать тяжелое дыхание. Она раскраснелась, из-под растрепанных волос блестели глаза с расширенными зрачками.

— Любопытный способ казни расхитителей государственной казны придумал Иван Грозный, — сказала Злата, переведя дух. — Тебе, Толя, как человеку власти со швейцарским счетом это должно быть интересно. Царь подвесил казнокрада вниз головой, привел его родных и заставил смотреть, как отца семейства пилили пополам обыкновенной веревкой. Это длилось долго, очень долго…

Она рассмеялась, убирая с влажного лба несколько огненных прядей.

— Еще один предмет нашей экспозиции называется просто и неярко — «груша». — Злата подошла к следующей витрине. — Но иногда одно упоминание груши палачом приводило в трепет молчаливых героев. Обрати внимание — существовали груши для введения в рот, анальное отверстие, были вагинальные груши. Человек, как известно, отличается от животного абстрактным мышлением и способностью творить.

Она приблизилась к Анатолию, поигрывая устройством, похожим на металлического жука, брюхо которого украшал большой металлический винт.

Справка: при введении в естественное отверстие человека груша раскрывается с помощью винтового механизма — в тебе словно распускается железный цветок с лепестками-лезвиями. Внутренние органы лопаются, как воздушные шарики. А знаешь, кто были первыми претендентами на анальную грушу? Любители мальчиков… — Она возвысила голос, снова обращаясь к молчаливым манекенам: — И кто бы мог подумать, уважаемые господа, что этот образцовый семьянин, отец двоих детей, между прочим без пяти минут законотворец… стыдно, Толик, так тщательно скрывать от электората свою любовь к мальчиковым попкам…

Он закрыл глаза.

«Эта ведьма откуда-то знает про меня все. Все… Она безумна, реально долбанутая и, значит, способна… на все… Но за что?! Что я ей сделал?! Что?!»

Смертная тоска сделала ватными руки и ноги. Анатолий несколько раз дернулся на полу и затих. Груша легла рядом с ним.

— Прелюбодеяние — смертный грех… — пропела ведьма, — но смерть от груши приходит иногда слишком быстро. Поэтому фрукты оставим на сладкое.

Она повозилась у другой витрины, затем подошла к Анатолию и брезгливо тронула носком туфли маленький съеженный член. В ее руке тускло блестел клинок, похожий на столовый ножик.

— Супружеская измена, Толя, каралась безжалостно — несмотря на регалии подсудимого. А ты еще, я слышала, до госслужбы девочками барыжил? Так вот, сутенеров ждало то же самое. Понимаешь, о чем я? Обыкновенная кастрация. Справка: как показали вскрытия трупов евнухов, половой член кастрата мал и недоразвит. Волосы на теле скудны, на конечностях и у заднего прохода отсутствуют. В подмышечных впадинах и на половых органах волос почти нет. — Она вдруг подмигнула. — Но если бы за тебя взялись пораньше, кастрация помогла бы сохранить твою пышную шевелюру — волосы на голове евнухов растут прекрасно. Но теперь, увы, слишком поздно…

Нож звякнул рядом с металлической грушей. Анатолий тихо заскулил, медленно покачивая головой.

— Я устала, — доверительно сказала она, возложив руку на его большую голову, — но мы с тобой скоро закончим. Чем бы ты хотел завершить нашу наглядную экскурсию после ее практической части с апробацией груши и еще парочки вещей? Кол? Петля? Топор? Прости, топоры здесь бутафорские, потому в нашем распоряжении всего два варианта… Хотя, погоди… У меня появилась идея, как нам все совместить! Начнем с колосажания. Смотри, что у меня есть! Чем не колышек?

Кандидат в депутаты с ужасом увидел в ее пальцах толстый черный «дилдо». Злата неторопливо извлекла тюбик с лубрикантом и выдавила щедрую струю на пластик.

— У тебя появился реальный шанс узнать, что же испытывают гаванские шлюхи на своей неблагодарной работе… Не дергайся, прошу… Ты мне мешаешь… Вот так…

Из-под окровавленного скотча вырвался глухой поросячий визг.

— Алло, Стас? Дело сделано. Там, где условились. Да, он почти дохлый валяется. Смерть обещанную поджидает. Да. Собирай своих продажных писак, телевизоров, зевак каких-нибудь и рвите на место происшествия. Дубликат ключа у тебя. Бабки как договорились.

Она выключила сотовый, вытащила аккумулятор и сим-карту. Заперла дверь музея. Подставила лицо холодному ночному ветру и быстро нырнула в темные дворы.

Заказ выполнен: минус один. Был кандидат — и весь вышел. Неплохой спектакль получился — этот урод теперь будет грешить на левый фронт. Сработано четко, жаль, правда, подкупленного сторожа музея. Но с другой стороны, незачем продаваться с потрохами за ящик водки, дешевка… А этот теперь искать будет. Ветра в поле, ха! Меня вычислить сложно — я никогда не повторяюсь. Никогда. Запомните это, мои хорошие. Бывшие и будущие. Кандидаты…

Она вышла на маленькую площадь у любимой церкви отца Родиона Раскольникова. Остановилась, глядя на застывшие над землей черные ядра куполов. Кресты царапали низкие ночные облака, неслышно скользившие по темному небу. Она закрыла глаза и прислушалась — как в детстве, когда казалось, что там, на небе, кто-то ходит. Нужно лишь зажмуриться, замереть — и услышишь шаги…

На небе было тихо. Она усмехнулась и открыла глаза. Из города нужно двигать прямо сейчас. На полученные бабки можно джусовать целых полгода — до новых выборов.

Где-нибудь на Дальнем Востоке. Или в Костроме. Я мечтала путешествовать всю свою нищую жизнь — до. О чем я мечтаю после? Да пошли вы к черту.

Справка: каждый зарабатывает, как может.

Работа должна доставлять удовольствие.

Часть II