23 апреля. Сильный дождь со снегом; погода все время стоит отвратительная.
Только что успокоился было Петербург, и опять начали раздаваться чересчур самоуверенные голоса — разнеслась весть о бое на Ялу. Мы потеряли 30 орудий, свыше 2000 людей и спешно отступили. Новость эта вызвала чуть не панику; телеграммы опять раскупались нарасхват; везде только и разговоров, что о войне, о взятых японцами в плен 20 офицерах и 2000 солдатах, пушках, генерале Засуличе[92], виновнике этого боя, и т. д. Действительно воюют макаки с кое-каками, меткое словечко пустил в оборот старик Драгомиров![93]
Недовольство постепенно растет и растет кругом. Страшно возмущены многие, напр., назначением заведомого вора-взяточника, бывшего кронштадтского полицеймейстера, уполномоченным Красного Креста. Говорят, назначение это он получил благодаря императрице Марии Феодоровне, пред которой, вероятно, когда-то сумел блеснуть распорядительностью.
Бумаги сильно опять упали в цене. Купцы и все деловые люди жалуются на застой: особенно это заметно на книжном рынке. Ходко идут только книги о Японии и Корее, остальные не двигаются. Издательства почти совершенно приостановили деятельность; некоторые приказали даже разобрать начатые наборы новых книг.
27 апреля. Рассказывают, что виновником покушения на взрыв громадного Кронштадтского склада пироксилина, о котором на днях сообщали газеты, оказался какой-то артиллерийский штабс-капитан; когда он был арестован и увидал, что улики все налицо, то нагло заявил: «что ж, у меня сорвалось, зато брат отправил «Петропавловск» на дно!» Брат его служил на этом погибшем броненосце артиллеристом же, или минным офицером; невероятно, но… в наше время все может быть! Гибель «Петропавловска» действительно подозрительна во всех отношениях; из показаний очевидцев как бы выходит, что первый взрыв произошел на корабле; где правда — узнается, конечно, не скоро. Общие насмешки вызвал Кирилл, спешно бросившийся в воду, чтобы спасать свою драгоценную жизнь, при первом же взрыве; в недурном положении оказался бы этот «герой», если бы броненосец уцелел, и его струсившее высочество пришлось бы вылавливать потом из воды. Приезд его в Петербург прошел незаметно, и только кучка гвардейских прихлебателей встретила его «ура» на вокзале. Вероятно, в числе кричавших «ура» в его честь были и Кюба и Донон и Тумпаков[94] с компанией. Недаром прокатилась острота по городу, что: «Как же было утонуть Кириллу в море, когда он воспитание получил… в «Аквариуме»»!
С Дальнего Востока вести не первосортные: Порт-Артур отрезан и изолирован; разбитый на Ялу Засулич подсчитывает свои потери, равняющиеся чуть не 30 проц. всего состава отряда. У Засуличей, очевидно, родовое неуменье вести дела: сестра его, Вера, стреляла в свое время в полицеймейстера Трепова — и не попала[95]; этот целил в Георгиевский крест, а попал в себя самого!
28 апреля. В начале двенадцатого часа проезжал днем на финляндском пароходике по Неве к Финляндскому вокзалу и видел красивое зрелище. Начиная от дворца, вдоль набережной вплоть до Летнего сада стояли линии конных гвардейских полков; хоры играли «Боже, царя храни», а государь ехал в темном мундире с синей лентой через плечо, около коляски императрицы, запряженной цугом, с голубыми жокеями, за коляской пестрели разнородные мундиры свиты и генералов. Полки, после обычного «здравия желаем», начинали кричать «ура», но очень уж по-казенному, так что впечатление от этого «восторга» совсем неважное. Публика, конечно, ни пешая, ни экипажная, на набережную допускаема не была, и царский кортеж медленно подвигался мимо рядов солдат по казавшейся пустынной набережной. Зато из окон домов, на балконах — всюду выставлялись головы.
29 апреля. Все, сколько-нибудь остроумное, сказанное, или якобы сказанное в высших сферах, приписывают у нас Драгомирову. Так, передают, что когда вел. князь Владимир Александрович разгорелся желанием ехать на войну, и государь, поставленный им в неловкое положение, сообщил об этом совету, то Драгомиров среди общего красноречивого молчания заявил: «Я боюсь одного, Ваше Величество, японцы народ воспитанный и, пожалуй, никогда не покажут спины Его Высочеству?»
Газете «Русь» за статью Амфитеатрова о студентах[96] объявлено предостережение и воспрещена розничная продажа; Амфитеатров скоро сделается специалистом по части приканчиванья газет. Как только где-нибудь пойдут дела плохо — будут приглашать Амфитеатрова на гастроли: докончи, мол, отец родной!
Со студентами, как с биржей, «тихо». Идут беспорядки только у горняков; они повесили у себя в курилке портреты ярого руссоненавистника Бебеля. Коновалов,[97] директор, узнав об этом, пришел в курилку и велел убрать немца; в ответ на это ему заявили, что он, директор, не имеет права… входить в курилку и — распоряжаться портретом. Коновалов разгорячился, обругался, потом извинился, потом опять обругался, словом, разыгралась глупейшая история; шумят и высшие женские курсы, продолжая пережевывать старую историю об адресе.
5 мая. Забродила по городу новая ахинея: будто бы арестован в Порт-Артуре контр-адмирал князь Ухтомский[98], и его везут сюда, как устроителя взрыва на «Петропавловске». По части вранья, и притом художественного, Петербург всякому Царевококшайску сто очков вперед даст!
9 мая. Ехал сегодня утром в так называемой трясучке, — омнибусе, ходящем вдоль Невского, и вдруг, вижу, влезает в нее и становится на площадке странник Василий; опять он был, конечно, без шапки и босоногий, в одном темно-синем подряснике; все глядели на него с любопытством. Реденькие длинные волосы на голове его намокли; в руке он держал знаменитый жезл свой с крестиком наверху и огромным острым железным копьем внизу — одним из тех, что ставятся на железных оградах, только еще больше и шире.
Василий Босой
Карманы этого святого мужа отдувались от брошюр, собственных его жизнеописаний; он их раздает желающим, а если ему дают за это деньги, то тотчас же опускает их в какую-то кружку, хранящуюся за пазухой. Не так давно он судился у мирового за скандал и драку: швейцар в Казанском соборе не впускал его с жезлом, а тот обиделся и, заявив: «Мне император Александр III разрешил всюду ходить с этим посохом, а ты не пускаешь?», взял швейцара за ворот. Произошла потасовка, и порядком помятого святителя еще и оштрафовали.
15 мая. В газетах часто стали проскальзывать заметки, восхваляющие почт-директора Чаплина и приписывающие ему все улучшения последнего времени. Все эти газетные дифирамбы — вздор: за почтамт взялась энергичная рука товарища министра Дурново[99] и все делается по его инициативе. Чаплин держится Дурново в черном теле и ни во что серьезное не вмешивается. Единственное, что сделано по инициативе Чаплина — допущение женщин на службу в почтамт, да куплены новые, желтые экипажи для перевозки почт. Впрочем, есть еще одно: обстриг хвосты и гривы почтамтским лошадям; по этому поводу острят, что он и с лошадей щетинку снял.
П. Н. Дурново
В почтамте Дурново зовут каторжником и живорезом за его безмерно резкое, наглое и нетерпимое обращение с этими и без того загнанными маленькими людьми. Чуть случится что — первая фраза Дурново — «выгнать»! И говорится это отрывистым жестким тоном; весь он — маленький и худой — с тяжелым взглядом темных глаз, производит злое, отталкивающее впечатление…
Прошлое этого человека не без пикантности, и потому запишу о нем несколько слов.
В царствование Александра III был директором департамента полиции и находился в связи с женой одного из своих приставов. Барыня эта — очень красивая — вела себя ветрено и Дурново заподозрил ее в неверности. Не долго раздумывая, призвал он к себе околодочного надзирателя того участка, где жила приставша, и дал ему секретное поручение (под угрозой чуть ли не Сибири в случае болтовни) — следить за ней. Прошло несколько дней — околодочный явился к Дурново и сообщил, что барыня эта с каким-то господином заехали в гостиницу и заняли там отдельный № — Дурново приказал полицейскому немедленно взять городовых и скакать с ними в гостиницу, арестовать барыню с господином, составить об этом протокол; если же не отворят двери — он приказал последние выломать.
Околодочный явился в гостиницу и стал требовать впуска в №; конечно, его не впустили; городовые сломали дверь и глазам кучи людей, собравшихся на шум, предстали в дезабилье приставша и с нею… португальский посланник.
Скандал вышел грандиозный[100]. Португалец немедленно поскакал требовать удовлетворения к министру иностранных дел и история разгорелась. Доложили императору и тот, рассердившись, приказал Дурново «выгнать к черту». Тогда обратили внимание его, что чиновник этот весьма дельный, давно служит и стали просить смилостивиться над ним.
— Назначить дурака в Сенат! — положил наконец резолюцию Александр III — «но с тем, чтоб и нога его никогда там не была!» Злобного старика заставили извиниться перед послом и махнули его на бумаге в сенаторы. Долго сидел у моря в ожидании погоды Дурново и наконец дождался: всплыл Сипягин, всплыл и он за ним и получил в полное распоряжение свое всю почтовую часть Российской империи.
20 мая. Разнесся слух, что министр иностранных дел Ламздорф[101] получил плюху «за измену» от какого-то высокопоставленного лица, не то Долгорукого, не то Аргутинского-Долгорукого. Вообще за последнее время толки усиленно стали налегать на измену: изменил и подкуплен, якобы, Ухтомский (за 12 миллионов), Алексеев, Ламздорф и даже Куропаткин; словом, плетется обычная дребедень, всегда сопровождающая военные неудачи.