и он пригласил меня и небольшой кружок его друзей, «прогрессистов», как он выразился в письме мне. Цель завтрака была познакомить и сблизить нас между собой.
Дело в том, что Лев Александрович задумал издавать газету и наметил состав будущей редакции, которую и пригласил на свой именинный завтрак.
Были А. М. Колюбакин, член Государственной Думы, приговоренный к тюрьме по желанию свыше; С. Маковский[227] — молодой лет 33–34 поэт и критик, художник Рерих, молодой Сабуров, братья Красовские и целый ряд, около двадцати, все более или менее интересных лиц.
Говорили речи, не избитые именинные спичи, а политического характера. Я сидел между Колюбакиным и хозяином. Колюбакин недурной оратор с темпераментом и с весьма симпатичной наружностью; он говорил дельно, красиво, и преобладающий мотив его речи — надо сплотиться, чтобы защитить, сберечь те завоевания прошлого, ту культуру, которым угрожает теперь опасность со стороны реакции.
А. М. Колюбакин
Ему аплодировали; в тон ему было несколько речей, все на ту тему, что вот, дескать, как хорошо, что Л. А. собрал нас здесь, мы теперь сплотимся, этот день пропал не даром и т. д.
Я попросил слова и встал. Подробно речи своей не помню, но запишу ее вкратце.
— Господа, начал я: — мой тост, вероятно, останется одиноким. Я сейчас слышал целый ряд прекрасных речей, но это только слова. Среди вас есть много талантливых, сильных, умных людей, но мы — тот русский богатырь Илья, который сидел сиднем тридцать лет и три года; может быть, мы и свершим что-нибудь, когда пройдут эти года, но теперь — «суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано». Мы на войне, господа, на войне нужны не слова, а действия; против штыков и пушек словами не отстоять ничего, а потому я пью за тех, кого забыли упомянуть здесь сегодня; за тех настоящих бойцов, которые сидят в Шлиссельбурге, на Каре, в тундрах Сибири. Пью за бомбу, которая даст настоящую свободу России!
Только две руки протянулись ко мне чокнуться; речь моя, как сказал мне потом Велихов, произвела впечатление бомбы.
1 марта. Сейчас вернулся из Кемере. В Белом Острове поезд наш задержали почти на час — происходил усиленный досмотр. Сперва явились для этого обычные таможенные чиновники, и вслед за тем дважды перешарили весь поезд жандармы под начальством какого-то подполковника. Отвинчивали вентиляторы, крышки на умывальниках и т. д. Семь человек из нашего вагона — ехало в нем всего душ двадцать — забрали для личного обыска; в соседнем вагоне подвергли этому удовольствию сплошь всех пассажиров. Что они искали и в чем было дело — не знаю, только ничего не нашли и никого не задержали. До самого Питера в вагонах торчали шпики.
4 марта. Высшие учебные заведения начинают шевелиться; министр Народного Притупления приказал упразднить действовавшие в них институты старост.
5 марта. Беседовал кое с кем из студентов университета. В последнем 11 000 человек; лекции посещает от 2 до 4 тысяч, но бывают дни, когда слушателей является не более полутора тысяч. Любопытны дружные показания студентов об упадке интереса к политике и к ученью массы их.
Закрыта — «Столичная почта» — многострадальный «Товарищ»[228]. Причина — вредное направление и усиленная охрана.
Итого, больших прогрессивных газет у нас в Питере теперь осталось только две: — «Русь», да кадетская «Речь».
19 марта. В городе усиленные обыски; не думаю, чтобы много людей теперь вело записки, как я — того и гляди, влетишь с ними в такую историю, что не обрадуешься. Из осторожности не называю здесь многих имен.
28 марта. Пуришкевич, отколовшийся от Союза русских людей, основывает теперь новый союз, и на поддержку этой новой опоры правительства получил сорокатысячную субсидию от Столыпина.
13 апреля. Кемере. Сегодня зашел к Богучарским, застал у них новую нашу кемерийскую жительницу А. Я. Малкину (Острогорскую). Беседовали о необъятном количестве мазурья, прикрывающегося теперь флагом революции.
Уже с год, как выработался новый тип прохвостов, избравших себе особое хлебное ремесло — шлянье по квартирам прогрессивных литераторов; франты эти объявляют, что они бежавшие с каторги, которым необходимо и не на что исчезнуть за границу, что они вынуждены скрываться и т. д.
Сначала зарабатывали эти гг. крупно; так, перед Рождеством явилась в Питере какая-то госпожа и здорово обработала три редакции: «Былое», «Русское богатство» и «Товарищ», — назвавшись в одной — бежавшей с каторги известной Школьник, в другой — Езерской и т. д.[229]
Обман обнаружился скоро, но, конечно, уже поздно. — Якубович, давший ей лично 25 р., встретился с Богучарским и с довольным видом сообщил ему новость — бежала Школьник.
Богучарский в ответ ему: — бежала Езерская.
М. Школьник, Л. Езерская (сидит) и Р. Фиалка-Рачинская на этапе
Стали описывать друг другу беглянок — вышло что-то уж очень похожее. В тот же день из редакции «Товарища» сообщили, что бежала еще третья политическая. Приметы опять все те же. Послали узнать по оставленному ею адресу (оставила его для доставки ей белья и др. предметов) — и обман выплыл наружу.
Из трех каторжанок не вышло и одной — их именем назвалась какая-то, фамилию ее забыл, особа, никакого отношения к революционным делам не имеющая.
Когда самозванку уличили, она разыграла целую трагедию и уверяла, что она хоть и не та, именем которых она назвалась, но тоже бежавшая, пострадавшая и т. п. и вдобавок ко всему попавшаяся в руки шантажистов, которые ее и посылают на такие дела.
Шайка имеет «конторы» в Москве, Киеве и др. городах; она давала адреса, предлагала отправить ее и их в полицию и т. д. Конечно, плюнули и ушли.
Публика проучена и стала осмотрительнее, отделывается рублями и просит принести удостоверение из партии, или записку от кого-либо из известных лиц, что предъявитель именно тот, за кого себя выдает.
После таких заявлений «пострадавшие» обыкновенно исчезают бесследно.
Знамение времени — стеснили газеты и опять стали возрождаться журналы; дела у всех у них сильно поправились, на книги же спрос по-прежнему только на порнографические.
Между прочим, курьез — запретили и конфисковали роман Арцыбашева «Санин»; книжка эта шла нарасхват, были распроданы уже два издания и вот теперь наложили арест на напечатанные одновременно третье и четвертое издания.
Благовременно, что говорить!
1 мая. С революцией тихо, с обысками шибко.
Был, между прочим, обыск у М. Морозова; особенного ничего не нашли, но тем не менее забрали у него всю библиотеку.
Простота полицейских нравов делается все удивительнее! Сколько раз приходилось мне радоваться тому, что успел заблаговременно укрыть в Кемере свою драгоценную библиотеку и рукописи!
24 мая. Воспользовавшись хорошим деньком, поехал на ст. Преображенскую: давно собирался осмотреть там кладбище и братские могилы жертв 9 января.
Ничего нет унылее этого кладбища! Голая глинистая равнина, бурая вода, выступающая всюду, где лишь на пол-аршина вырыта яма, и бесконечные, бесчисленные бугорки и кресты, кресты без конца. Нет ни камней на могилах, ни памятников — только маленькие, белые, деревянные кресты. Кладбище бедноты.
На военном отделении есть немного деревьев; там на Божьем смотру выстроились шеренги красных солдатских крестов. Я изумился числу их. Тысячи этих Иванов и Сидоров, оторванных от своих деревень, пришли со всех концов русской земли в Петербург и сложили здесь кости.
Обогнув деревянную церковь и домики причта, обнесенные темной деревянной оградой, я увидал у забора небольшую треугольную возвышенную площадку, ограниченную рвами. На ближайшей к военному кладбищу стороне как-то странно в ряд, без насыпей, стояло несколько разноцветных деревянных крестов.
Могилы жертв 9 января 1905 г.
Эта-то площадка и оказалась братской могилой; на ней толпилось человек пятнадцать простонародья. Кресты были исписаны ругательствами по адресу Николая II.
На крестах значилось несколько имен убитых 9-го января; поставить их разрешили с трудом и то только недавно; раньше могила эта представляла собой подзаборный пустырь с бугром.
Поговорил я кое с кем из посетителей; настроение сильно понижено, но не задавлено. Говорят с оглядкой, но то, что говорят, не по вкусу пришлось бы жандармам!
Могила в общем не велика; утверждают, что в ней положено 1500 человек, но верить этому не приходится; глубина ее быть сколько-нибудь значительной не могла, благодаря близости подпочвенной воды, и если положено там 200 человек, то и этого чересчур много.
Вероятно, часть убитых, кроме, конечно, отысканных и увезенных родственниками, похоронили в разных местах.
Осмотр братской могилы убедил меня в неимоверности раздутости цифры январских жертв.
23 июня. Приезжали навестить меня — Вл. Л. Рагозин и В. А. Минин. Первый увидал у меня на сарае голубей и просил прислать ему в Келломяки парочку. По этому поводу вспоминаю «голубиную историю».
Я, как любитель птиц, развел у себя в Кемере, между прочим, и редких пород голубей; денег, в конце концов, на содержание их стало выходить много, и я решил продать часть их в Петербурге, где уже имелись на них желающие.
Оказалось, что из Финляндии в Россию ввозить голубей нельзя. В белоостровской таможне мне заявили, что для ввоза их требуется разрешение министра внутренних дел, в финляндской же сказали, что разрешение требуется от министра земледелия.
Недоумевая, какое отношение могут иметь и тот и другой министры к голубям, решил начать с первого. Приезжаю в министерство, прошу к себе дежурного чиновника и спрашиваю — как поступать и куда обратиться с моим делом; беспокоить такою глупостью самого министра мне казалось более чем неудобным. Чинуш думал, думал, затем побежал куда-то справляться. Возвращается и говорит, что я должен обратиться в ветеринарное управление.