Я изумился. Эпизоотий у меня в имении, слава те Христе, нет, чем может мне помочь это управление?
Чиновник категорически заявляет, что все дела о голубях ведает ветеринария.
Делать нечего, отправляюсь на Театральную улицу. В ветеринарном управлении встречают меня весьма благодушные, круглые старички и говорят, что голуби не по их части.
— Вот если бы, добавляют, свиней вам надо было ввозить — тогда к нам, милости просим! А с голубями вам придется обратиться в Департамент полиции.
— Как в Департамент полиции?
— А так-с, это его дело.
— Вы наверное знаете?
— Ну, конечно; вы ведь не первый обращаетесь с этим. А вот если со свиньями будет надобность — к нам пожалуйте!
Таковой надобности у меня не было; отправился в Департамент полиции, к Цепному мосту.
Законов у нас много, а в общем идет такая ерунда, что упаси Господи! В доисторические времена, при царе Горохе, запретили ввоз голубей — конечно почтовых, потому что «голубиных» писем перлюстровать было нельзя, и запрещение это красуется в законах до сих пор, несмотря на то, что теперь почтовому голубю никакой шут никакой тайны не доверит. Славу Богу, мы еще не в осаде и есть десятки более верных средств переправлять куда угодно и какие угодно письма!
Курьезно и со свиньями. Если я посылаю из Финляндии живую свинью — ее пропускают, если посылаю окорок или тушу — их конфискуют. Больную свинью за полчаса до издыхания я могу внедрить в Петербург, т. к. никаких ветеринарных осмотров в таможнях не производится, а окорок с какими угодно свидетельствами о его благонадежности провезти нельзя.
Приехал я в знаменитый Департамент полиции, вхожу в приемную — вижу, народа в ней гибель.
Чувствую себя весьма неловко. Все эти траурные дамы, озабоченные мужчины и т. п. люди, наполнявшие ее, пришли кто хлопотать о заключенных, кто об осужденных на смерть: говорить о голубях в их присутствии казалось дико.
Отзываю в сторону вихрастого, затормошенного чинуша и по секрету рассказываю ему свое дело. Чинуш смотрит на меня с недоумением; публика пугливо косится и принимает меня за шпика, сообщающего что-либо подсмотренное, или подслушанное.
Наконец, чинуш сует мне бумагу и предлагает написать прошение. Публика всячески сторонится и избегает смотреть на меня. Пишу и отдаю ему. Через две недели обещает дать мне ответ на дом.
В назначенный срок получаю официальное извещение, что прошение мое направлено к министру внутренних дел.
Недели через две еду опять в министерство. Там мне сообщают, что бумага моя отправлена к министру финансов, так как-де требуется и его согласие.
Отправляюсь через некоторое время в финансы. Прошу справку; сообщают, что прошение мое переслано в Департамент таможенных сборов.
Приезжаю в этот департамент. Там, благодаря кое-каким связям, под строжайшим секретом, узнаю «тайну», что бумага моя отправлена в Военное министерство, т. к. без разрешения военного министра сделать что-либо невозможно.
Вся эта волокита сделалась, в конце концов, любопытной. Еду в Военное министерство. Марсы отвечают, что прошение мое передано в Инженерное управление.
Наконец, попадаю в Павловский замок. Писаря водят меня по закоулкам и бесконечным коридорам то снизу наверх, то сверху вниз: никто не знал, в каком отделе могут вершиться дела, подобные моему. Наконец кого-то осеняет мысль, что, вероятно, голуби числятся в воздухоплавательном отделе. Юмористическое соображение оказывается верным.
После получасового ожидания в круглой приемной, в которой толклось разодетое в парадную форму саперное офицерство, ко мне вышел жирный генерал-лейтенант, которому я и изложил свою просьбу. Генерал ответил, что он сделает все, что возможно, но что «окончательное разрешение» зависит от министра, который «очень серьезно» относится в такого рода делам.
Этим аудиенция и закончилась; я уже собрался уходить, как руководивший мною и вдохновленный полтинником писарь шепнул мне, что надо бы мне поговорить со столоначальником: «столоначальник у них все дела вершит». Попал в кузов — называйся груздем!
Подождал еще с полчаса и вершитель судеб — невзрачный и замусленный капитан, наконец, явился и милостиво обещал «помочь».
Через месяц получаю из Таможенного департамента краткое извещение, что прошение мое «оставлено без последствий».
Решаю тогда вести атаку с другого фронта и отправляюсь к министру земледелия, или по-новому — землеустройства — князю Васильчикову[230]. Министр очень любезно принимает меня, выслушивает, пожимая плечами, всю эпопею с голубиным вопросом, удивляется возможности такой нелепицы и обещает «непременно сделать все, что от него зависит, чтоб добиться отмены такой устарелой статьи закона».
Через знакомых чиновников для поручений при министре узнаю, что слова князя не остались словами и что он написал представление по поводу поданного ему мною нового прошения.
Бумаги пошли по мытарствам. В свое время получаю новое, столь же лаконическое извещение: «Прошение ваше оставлено без последствий».
Военный министр, как оказалось, считает невозможным допустить моих голубей в Россию на том основании, что поблизости расположена крепость Выборг.
Можно договариваться до глупостей, но не до столь министерских!
Во-первых, Выборг от меня в двадцати верстах, во-вторых — что нового и кому могут сообщить мои голуби об этой крепости, как на ладони видной с Южного вала в Выборге, на котором не только гулять, но и фотографировать не воспрещено?
Отсутствие пушек и припасов во время войны в Порт-Артуре и Владивостоке, по мнению министра, очевидно, опасности не представляло, а мирные голуби и притом совсем не почтовые, разводимые где-то в «районе» — это опасность.
Бедная Россия, какими врагами переполнена она вся!
Пришлось обратиться к старому способу действий — к протекции и голуби мои оказались неопасными во всех министерствах.
9 июля. Заходил проведать меня Л. Ю. Кайзер; просидел часа четыре и много рассказывал о Туркестане и Ташкенте, где он служил в 90-х годах. Запишу кое-что о проделках малоизвестного, вернее, забытого обществом великого князя Николая Константиновича[231].
Эпоха концессий и т. п. предприятий породила невиданный разгул; деньги сыпались в это время без счета — разумеется, главным образом, по кафе-шантанам и на разных этуалей.
Увлекался последними и Николай Константинович и наконец дошел до того, что тайком снял с драгоценного образа у матери камни и через подставное лицо продал их что-то тысяч за 50.
Отец его, великий князь Константин Николаевич, не любил Трепова, и когда Александр III, которому он рассказал о пропаже во дворце, заявил, что «Трепов отыщет», Константин Николаевич возразил: — «Трепов ничего не сделает!»
Слова эти были переданы Трепову и, конечно, задели его за живое. Вся полиция и сыщики были поставлены на ноги и по горячим следам гончая стая не только отыскала виновного, но и в отместку повела дело так, что замять и скрыть его от государя было нельзя.
Великий князь Николай Константинович с женой в Ташкенте
Попавшегося великого князя сослали в Оренбург, где он женился на дочери местного полицеймейстера, окончательно впал в немилость в был отправлен в Ташкент. Военную форму с него сняли, запретили войскам отдавать ему честь и в виде дядьки приставили к нему генерал-майора Дубровина.
При этом изъяли Николая Константиновича из ведения генерал-губернатора, и тот мог только посылать о великом князе донесения, параллельно с Дубровиным.
Реляции эти скоро превратились в сплошную хронику скандалов и безобразий. Николай Константинович — красивый и представительный мужчина, очень приятный в трезвом виде, опустился до того, что никто из порядочных людей не стал принимать его; компанию он повел с разными отбросами общества, вроде щеголяющего теперь в мундире военного ведомства и чине действительного статского советника известного купца Громова и т. д.
Как-то в добрую минуту великий князь заявил: — «Яшка, дарю тебе мою дачу!»
Громов поблагодарил, но никаких документов Николай Константинович не дал ему: такие мелочи выше его широкой натуры. Прошло недели три и друзья разругались.
— Убирайся к черту с дачи, подавай ее обратно! — заорал великий князь.
— Документов-то не дал, так и назад берешь? — заявил Громов: — свинья ты, а не великий князь!
Николай бац его в ухо, Громов — мужчина здоровенный — сгреб его за волосы и оба пошли кувырком по полу.
За эту историю Громов был выслан из Ташкента, а Николаю приказано сделать выговор через Дубровина. Выговоров этих он получал без числа, и впечатление они производили на него стереотипное: неизменно посылал всех, вместе с выговаривавшим, к столь известной русской «матери».
Этот терн в венце генерал-губернатора получал в год тысяч до ста и, разумеется, разматывал их. Но вместе с тем он много тратил денег и на устройство арыков в степи и старался казаться либеральным фрондером — не выходившим, конечно, из масштабов былых московских сановников не у дел.
Один из арыков своих он назвал — Искандер-арык, в память ли Александра Македонского, или Александра Герцена — это объяснялось им, смотря по минуте и по желанию. Дети его тоже получили фамилию Искандеров.
Однажды, поехав куда-то в степь, он пригласил с собой доктора; тот поехал. По дороге князь напился пьяный и, разругавшись со своим спутником, приказал его закопать по шею в землю. Приказание было исполнено; несчастного оставили одного в голой степи и уехали; через четыре часа князь вернулся откопать его — но было уже поздно: доктор сошел с ума.
Кайзер видал следующие картины: по улице движется выкрашенная в красную краску арба и на ней в красном халате и в красном же тюрбане важно восседает великий князь. Позади верхом едет джигит, везя за спиной оплетенную кожей четвертную бутыль с ромом; по мановению руки князя, джигит вытаскивал складной стакан, наполнял его ромом, передавал Николаю, тот залпом осушал его и затем ехал дальше.