(1882–1948)
Настоящее имя Александр Андреевич Оцуп. Поэт, пародист, прозаик, журналист. С золотой медалью окончил Царскосельскую Николаевскую гимназию, затем с отличием – Горный институт. Первые публикации состоялись в 1906–1907 годах в сатирических журналах столицы. За пять предреволюционных лет издал в Петербурге четыре книги юмористических рассказов. Служил в армии Деникина, находился в плену у махновцев, имел штыковое ранение в живот. На английском корабле бежал из Новороссийска на Кипр. В 1922 году оказался в Берлине, где жил в течение нескольких лет. Здесь был редактором «Свободных мыслей» и журнала «Театр и жизнь». В двадцатых годах выпустил книги «Янтарный Кипр» и «Санкт-Петербург». В тридцатых годах жил в Париже, был сотрудником газеты «Последние новости».
Столица
Адмиралтейскою иглой
Холщёвый небосвод проколот,
Там выбивал чугунный молот
Петру гранитный аналой.
И Петропавловский собор
И исторические башни
Про день минувший, день
вчерашний
Ведут негромкий разговор.
Старообрядческий канон
Там слышен старых песнопений,
Скользят напудренные тени
Елизаветинских времён.
И к Таракановой княжне
Текут неторопливо воды,
И каземат глухие своды
Закрыл, как вежды, в полусне.
Там Пален даму пригласил
На бал с учтивостью манерной
И Павел замок Инженерный
Предсмертным криком огласил.
А в Императорском саду
Ковром подстриженная
травка,
И к ночи Зимняя канавка
Пророчит Невскую беду.
Там скачет всадник и бежит
Пугливо пушкинский Евгений,
От Ладоги и наводнений
Столица под водой лежит.
Христова воскресенья храм
И бомба близкого прицела:
Полуразорванное тело —
Угроза будущим царям.
Там занесён татарский кнут
И, кажется, что очень скоро
По Зимнему Дворцу «Аврора»
Прощальный сделает салют.
Но Золотой Орды не трусь!
Пускай повыжжены колосья
Пусть головою гложет пёсьей
Опричнина Святую Русь.
За годом пусть уходит год,
И Град Петра в оцепененье,
И всё ж Христова Воскресенья
Распятая столица ждёт.
Валентин Горянский(1887–1949)
Настоящее имя Валентин Иванович Иванов. Незаконнорожденный сын князя Эдмона Сулимана-Грудзинского. Воспитателем и наставником мальчика был дальний родственник матери, беллетрист И.Л. Леонтьев-Щеглов. Под его влиянием Горянский начал писать стихи. Первая публикация состоялась в 1903 году на страницах «Русского паломника». В 1913 поэт был приглашён сотрудничать в «Сатирикон», где наряду с Сашей Чёрным и П.П. Потёмкиным становится одним из поэтических лидеров журнала. Первым стихотворным сборником Горянского стала книга «Крылом по земле», изданная в 1915 году. Февральскую революцию поэт встретил восторженно, после Октябрьской – сначала уехал в Одессу, а затем в Константинополь. В 1926 году переселился в Париж. Восемь лет был слеп, однако врачам удалось восстановить зрение после операции. Горянский писал сказки, стихи, комедии, написал даже роман в стихах «Парфандр и Глафира», но всё равно оставался неизвестным не только для читателя на далёкой родине, но и для русской эмиграции, считавшей его чужаком и автором, не заслуживающим внимания. Большая часть из написанного Горянским до сих пор так и остаётся неизданной.
Молитва улицы
И.В. Лебедеву
Чёрное небо хмурится,
Далеко до зари…
Молится богу кривая улица,
Загасивши свои фонари.
Тускло плиты панельные
Дробят случайный свет,
Падают с крыши слёзы
капельные:
У кого-то чего-то нет.
Улица слезами моется,
В чёрном небе непроглядная
тьма.
Кто же за улицу Богу помолится,
Как не она сама?
«Ты прости меня, улицу с
переулками,
С фонарями, господи, не осуди,
С воротами, дворами гулкими,
С мостовой на моей груди…
Ты прости меня, тёмную и
жуткую,
С громадами жёлтых стен,
С пьяной, грязной
проституткою,
Попавшей в каменный плен.
Ты прости меня за ребяток
маленьких, —
Жаль их, господи, жалко
мне, —
Нет у меня цветочков аленьких,
Бабочек нет у меня к весне.
Ты прости меня с дождём и
холодом,
С башнями фабричных труб,
С матерью, истомлённой
голодом,
Со всеми, кто зол и груб…
Улица я, улица проклятая…
Тяжело мне горести рожать,
Чем же, господи, виновата я,
Что до поля мне не добежать?
Что бочком-канавкой
придорожною
У калитки садовой не прилечь
Там, где сладкую, тревожную
Сердце девичье
подслушивает речь…»
……………………………………..
Улица слезами моется,
В вечернем небе
непроглядная тьма.
Кто же за улицу Богу
помолится,
Как не она сама?..
Лавочка сластей
Ефиму Зозуле
В каменном плену всё
недужно.
Болит щербатая городская
грудь,
Счастья нет, а ведь оно так
нужно…
Разве не нужно счастья
сколько-нибудь?
Разве сами вы не встречали
бедных?
Не слышали вздохов, не
видели слёз,
Слёз людей, затерянных
среди победных
Ремней приводных и маховых
колёс?
Счастья нет у людей, а
счастья надо…
Я знаю один маленький
магазин, —
Много в нём фруктов,
печенья и шоколада
Разложил на полках
гостеприимный грузин.
Каждый день, после рабочей
нуди,
Когда поредеет в небе
фабричный туман,
Выходят из магазина
застенчивые люди,
Маленькие пакеты стыдливо
пряча в карман.
В маленьких пакетах
завёрнуты сласти…
В глазах у бедных виноватая
лесть…
Эти люди у каменных стен
во власти,
Дома украдкой они будут
конфеты есть.
Взрослых на свете нет, – все
дети…
И для бедняков, попавших в
гранитный круг,
Скрыта в шоколаде или
сладкой конфете
Прелесть краткая забвенья
тяжёлых мук.
Вот и сегодня лавочка
торговала бойко.
Дело у хозяина идёт на лад.
К вечеру, как всегда, опустела
стойка,
На которой утром горой
лежал шоколад.
Завтра опять вырастет
конфет груда,
Будет потирать руки
довольный грузин
Оттого, что много, много
обиженного люда
Заходит в его уютный
маленький магазин.
Город, город! Мне уродства
твои понятны,
Сердце моё сжимается от
вечной тоски.
Мы ушли от берега, где
невнятно
Сказки рассказывают волны
светлой реки.
А здесь, в каменном плену,
всё недужно,
Болит щербатая городская грудь,
Счастья нет, но ведь оно
людям нужно!
Разве не нужно счастья
сколько-нибудь?..
Цветы на камне
Каменный узкий колодец,
Вверху свинцовая плита.
Маленький тряпичник-уродец
Покричал и ушёл в ворота.
Солнечной доброй улыбки
Не увидишь нигде, нигде;
Дети, как золотые рыбки
В мутной нечистой воде.
Окна на что-то сердиты,
Дворник угрюм и груб,
С тяжёлыми стенами слиты
Горла водосточных труб.
Много обиженного люда
Замуровано среди этих стен, —
Господи, господи, как худо
Переносить каменный плен!
Женщина с шарманкой убогой
Входит на гулкий двор,
Поёт с деловитостью строгой
Для жильцов молчаливых нор.
Поёт о костре в тумане,
Об искрах, гаснущих на лету,
О жестоком, жестоком обмане,
О разлуке на безлюдном
мосту…
О том, как увезут
спозаранку —
Только-только минует
ночь —
Красавицу молодую цыганку
От сердечного друга прочь…
И ничего-ничего не значит,
Что у певицы голос не
чист, —
В пятом этаже горько плачет
На подоконнике канцелярист.
Он плачет о любимой Вере,
Счастья миновала пора, —
С красивым студентом в
сквере
Гуляла она вчера…
Как же, как же не плакать?
Страшен измены яд.
А медные монеты в слякоть
Из тёмных окон летят…
Наводнение
Западный ветер – здоровый
дядя —
Думу надумал, напружил
грудь;
Губы и щёки враз наладя,
Стал себе в невское устье
дуть.
«Вот остужу, изловчусь и
выпью,
Люди проснутся и – нет
Невы…»
Ухает ветер голодной выпью,
Роет в пучинах ямы и рвы.
Невская барыня – шасть
обратно,
Откуда взялась у старой прыть?
Оно и понятно: разве приятно
Этаким зверем выпитой быть?
Половина взморья за Невой
впёрла,
Падает берег за футом фут.
Рявкнули пушки в доброе горло:
«Братцы, спасайся – стихии
прут!..»
С плачем и воем, с мильоном
истерик
Через барьерный гранит и
мосты
Кинулись волны от ветра на
берег —
По дворам и подвалам пряча
хвосты.
Месяц погас, как дрянь-огарок,
Но напоследок головой покачал,
Когда десяток ленивых барок
Ветер с чугунных сорвал причал.
Не дома в переулках, а
прямо – губки,
Только огонь в лампах сух;
Вот показались первые
шлюпки —
С чердаков обирать ребят и
старух.
Узлы пересыпанной пухом
ноши,
Треск подмытых водой
ворот…
Кто-то ругался, что забыл
калоши,
А самому Нева забиралась в
рот.
Дует со взморья чёрная
морда,
Валит на Невском прохожих
с ног,
Даже Фонтанка вздыбилась
гордо.
Таская дряхлый живорыбный
садок.
В окнах тонко кричали стёкла,
Визжали на крышах
флюгера-петухи.
Целую ночь столица мокла,
Продувая и моя свои грехи.
В каждой трубе черти вопили,
В уличных фонарях метался
газ.
И до утра на
Адмиралтейском шпиле
Ехидно подмигивал зелёный
глаз.
И всё настойчивей, час за часом,
Забыв назначенье – гибель
и смерть,
Добрые пушки бархатным
басом
Били тревогу в ночную твердь.
Санкт-Петербург
А.А. Плещееву
В те дни под громы многолетий
И колокольный перезвон
Император
Александр
Третий
Оберегал российский трон.
Над Гатчиной дымилась в
славе
Одна заря, другой вослед,
И уж не думал о потраве
Пренебрежительный сосед.
Струилась рожь волной
медовой,
Чтоб обрести благую часть:
В Санкт-Петербурге, на
Садовой,
В подвалы золотом упасть.
Скрипели петли на воротах,
Мужицкой сметкою ведом,
Царь барыши считал на
счётах
И пересчитывал потом.
В угрозу хищнику и вору
Дом возвышался на холму,
И был он в радость и в опору,
И в гордость роду моему.
Я помню жар печных заслонок,
Стекло оконное во льде —
Россия грелась, как ребёнок,
В горячей царской бороде.
Отцы счастливые и деды, —
Чья родина, как снежный
прах,
Студенческие ваши пледы
Взвивались бодро на ветрах!
Вы шли великолепным
Невским,
Вступая в юношеский спор,
С Некрасовым и Достоевским
При встрече скрещивали взор.
Блистает иней в хладном
свете,
Вот дробный топот конских
ног,
То не Кшесинская ль в карете
К Чекетти едет на урок?
Отцы счастливые и деды,
Чья седина – как снежный
прах, —
Какие тягости и беды
Подстерегали вас в ветрах!