быть может, встретятся,
но я тебя не встречу.
Неровный почерк, строчек быстрых
рябь,
печальный смысл,
распавшиеся звенья…
Здесь – яркий свет,
там – сумрачная хлябь,
здесь – воздух жизни,
там —
трава забвенья.
Синий плащ
Ты в синий плащ печально завернулась…
Мне было довольно того, что твой плащ висел на гвозде…
…Иногда понимаешь,
что же такое – лицо врага:
это искаженная ненавистью гримаса,
неважно, будь то облик профессионала, аса,
или угодливая личина холопа, раба.
И тогда хочется спрятаться
под сенью сумрачных чащ,
не видеть, не слышать, не ждать погони, подвоха,
или завернуться плотнее в синий свой плащ,
если тебе действительно безнадежно и плохо.
И пусть стены твоего дома
перечеркнуты прошлым, плющом,
пусть дороги разбиты – в прошлое нет возврата.
Довольно того, что, укрывшись синим плащом,
ты заснешь на траве, о чем ты мечтал когда-то.
«За всё в жизни…»
За всё в жизни
надо платить.
И жулик,
который,
втершись в доверие,
тебя
объегорил,
это – не горе,
это – плата
за то, что ты
совершил
когда-то
по злому умыслу
или неверию,
немного
или немерено,
но всё равно
совершил,
опускаясь ли вниз,
на самое дно,
поднимаясь ли
вверх,
ослепленный
сияньем
вершин…
Всё равно
за всё —
рано или поздно, – увы, —
придется
платить.
С этим смириться,
жить —
иначе
не сносить
дурной головы
и химер
отродье
плодить…
2
Что ж, кривая удачи
не торопится меня
вывозить,
помаячит,
поманит,
покажет
желанную пристань,
и обманет,
и бросит,
и вдруг засмеется в лицо,
и движением быстрым
швырнет
мне вдогонку
обрывки
разящей
издевки,
перекроет пути,
расстреляет огнем
безнадёги.
…Но мне кажется часто,
что иной и не нужно судьбы,
потому что
иная
сродни
либо
сахарной
скуке,
либо злой
и недужной,
болезненной
мгле
без просвета.
Расправляя
навстречу
воздушным потокам
затекшие руки,
я бросаюсь,
как в омут,
в небесную бездну —
безвестность.
Будь, что будет,
остальное
обсудим
потом…
3
Сижу в кафе.
Звучит
приглушенный
блюз.
Приятна мне
обстановка,
непритязательность
блюд.
Легкий говор
вокруг
создает
шумовой
фон,
за которым
не различить слов.
Тем временем
наяривает
саксофон,
и мелодия
прозрачной
паутиной
повисает
под потолком.
Женщина проходит
походкой
утиной,
к горлу
подкатывает ком,
поскольку
это и есть
иллюзия
желанной свободы;
дело, конечно,
оно и есть
ум, честь и совесть.
Но, в зависимости
от погоды,
хочется не по уму
честью и совестью
поступиться,
слушать
лишь
собственное сердце,
забыть о деле,
да и вообще забыться,
забиться в это кафе,
забить
на разбитое небо,
довольствоваться
избитой, простенькой
рифмой
„не был“;
не был,
не состоял,
не участвовал,
плевал на ваши
идеи и идейки,
программы
и программки!
…Да. И простите,
что не вписываюсь
в ваши
параграфы
и рамки.
4
Словно шлейф
свинцовый,
волочится за мной
предательство друга
и женщины
пройденной
подлость.
Летит мне навстречу
крылатая
звонкая
ругань,
пронзает
насквозь,
как пуля
пронзает
брюшную
горячую
полость.
«Проникающее ранение…» —
усмехаясь,
констатируют
врачи,
а может, не врачи это вовсе,
а белые демоны злости?
Один из них говорит:
«Пожалуйста, не ворчи,
Давай-ка, мой друг,
лучше
перекинемся
в кости…»
Что ж, можно и в кости,
или, как это называют на
Востоке,
в «шешбеш»
(да мало ли что
вообще
говорят
на Востоке?).
Присутствие
предательства
и подлости
в ауре тонкой моей
образует
зияющую
брешь,
которую
вряд ли
законопатят
прыткие
горькие
строки…
Здесь
Попробуй-ка боль
напиши на холсте.
Но чувства не те
и краски не те;
А может, и холст
далеко не тот,
И кисть засохла,
и красок нет.
Увы, не выйдет сегодня портрет,
И это лучшая из тех острот,
которыми полон безумный край.
А может, здесь обретается рай?
Во всяком случае, точно не ад;
Здесь бедный Иов обут и одет.
…Но черт возьми!
не выходит портрет,
И красной краской
написан закат.
«От отечества…»
И дым отечества…
От отечества
остался только дым и один,
да и отчество тоже
изъято отечеством.
И, как резвая стрелка секундная
мечется,
я кручусь в жерновах
ненавистных годин.
Мне спасенье – дорога,
усталость – тюрьма,
если сдамся, сотрут меня
тотчас, бестрепетно,
как в суровое время
повсеместного рэкета,
как жестокость,
которая сводит с ума.
Я упрямый.
Я стал, как сказанье, седым,
но влечет меня вдаль
с неизвестною силой.
Не смирюсь никогда
с повседневностью стылой,
неприятен мне приторный
отечества дым.
В городском парке
Я стоял под кроной
огромного дерева.
На витиеватых ветвях,
словно нотные знаки,
резвились
поющие птицы —
я не видел их лиц, —
только слышал
прозрачные трели,
переклик,
пересвист,
перепевы,
резные рулады.
Птичий грай,
как поток,
погружал меня
в мир безымянный,
где слова исчезают,
остается
щемящее
чувство,
словно купол прозрачный,
закрывающий
ужас пространства,
избавляющий
от недуга
незатейливых
песен,
что, подобно помехам,
засоряют
эфирные волны.
Разве может
сравниться
фальшивое
это звучанье
с безыскусным,
тревожным,
серебристым,
волшебным
птичьем
пеньем?
«Надо мною, в высях…»
Надо мною, в высях —
звездное вече,
заседает синклит
небесных светил.
Возвращаюсь с работы.
Задумчивый вечер
всю дорогу
в лицо мне светил:
будто знал
сокровенную тайну,
проныра,
будто знал,
что сегодня
сжигаю мосты.
Ни вершины Эльбруса,
ни вершины Памира
не сравнятся
с тоской
ледяной
высоты.
Обжигающий космос.
Безнадежные дали.
Беспощадного времени
железная прыть.
…Что там пьяные ангелы
мне бормотали
и какую мне
истину
хотели
открыть?
В автобусе
Крик застывает на лету,
словно вода превращается в лёд.
Как изобразить это чувство,
когда тебя не каждый поймёт?
Да и кому интересно знать,
отчего вырывается крик,
отчего на сердце тоска
поселяется в этот миг?
А рядом сидит человек,
которому всё равно,
его лицо застыла, как маска,
он молча смотрит в окно.
А если он что и скажет,
то презрением скривит рот,
потому что я для него – нуль,
второсортица, шрот
(перемелется – му́кой станет,
но отнюдь не будет мукой).
Разве я достоин презренья?
Разве я не такой – другой?
Я – другой.
И другой дорогой
мне совьется суровая нить.
И то, что строки из сердца идут,
мне надобно сохранить.
Сохранить капли дождя,
Спешащие наутек по стеклу,
сохранить тебя и меня,
невзирая на препятствий скалу,
из-за чего, собственно говоря,
и вырывается этот крик,
и застывает в беззвучии,
как требующий милостыню старик:
он едва шевелит губами,
но слова его, увы, не слышны…
…Господи, что будет с нами,
если мы так смешны?!
Среда
А день… какой был день тогда? Ах, да – среда!..
Среда – середина недели,