Проболтали, проворонили и промяучили,
Не осталось царапины, ни следа, ничего не осталось.
Только славы краюха, как будто нищая жалость,
Только знамя потрепанное, которое якобы вручили по случаю.
Только случай – не дар и не голос, он убог и коварен,
Он как резник-проказник на кровавом забое скота,
Забивает скотину, лыбясь, потому что скотина не та,
За кого себя выдает; все равно забивает, забывает, за что благодарен.
Отдыхает поэзия русская, вооружается версификация,
Ширятся ширяющиеся песенников ряды.
И никто не замечает, как буйно цветет акация,
И никто не опишет образ падающей в небо звезды…
Поэт Мандельштам
Поэт Мандельштам,
преодолевая пространство,
перешел
в лютеранство,
как переходят,
не оглядываясь,
через узенький мост.
Но поэт Мандальштам
был, оказывается,
не так-то прост:
запрятав свое иудейство
под немецкий армяк,
он отнюдь не расслабился,
не размяк, —
только ходил,
бормоча,
стихи
про какого-то палача,
и размахивал руками,
как
крыльями,
не оглядываясь на тех,
кто крался за ним сзади,
и, сочиняя стихи,
раскачивался,
как
сумасшедший
цадик.
Нескладные строки об Осипе Мандельштаме и Марие Петровых
„Мастерица виноватых взоров“ —
так назвал Марию Петровых
Осип Мандельштам.
Был, говорят, он
надменен и упрям,
как «последний час вигилий городских“.
„Мастерица виноватых взоров“
не любила Осипа Мандельштама.
Был и у нее суровый нрав,
и она, вовсе не стесняясь,
говорила Мандельштаму
прямо,
мол,
не мил
ей как мужчина,
и вообще – невзрачный и плюгавый.
Так и не сложилось у них чувства,
но зато сочлись посмертной славой
„Мастерица виноватых взоров“,
чей в веках прославлен страстный норов,
да и тот, чья жизнь – сплошной надрыв,
написал, что ныне эта яма
именем зовется Мандельштама,
как любовь – Марией Петровы́ х…
Читая Пелевина
…А всего-то и счастья, что немного лавэ,
Да удачный хэштег в социальной сети.
Что за ветер гуляет в моей голове,
Что за дни, как рассыпанное ассорти?!
Я сегодня гуляю, я сегодня один,
Словно Один – несносный рунический бог,
Повелитель валькирий, судьбы господин,
Созывающий воинов, дующий в рог.
Что же, Один, какой из тебя вышел толк?
Всё походы и войны, сраженья и кровь.
Как загрыз тебя Фе́нрир – мифический волк,
Так загрызла меня эта сука-любовь.
Только вот я – живой и воскресший для битв,
Я смеюсь над собой, мне беда – нипочем,
Я почувствовал силу небесных молитв
И стихия меня подпирает плечом.
Подвал, или встреча с писателем Битовым
…И, дрожа от желтого тумана,
Я спустился в маленький подвал…
…Это случилось майским холодным днем.
Чтобы не продрогнуть в нем,
я спустился в маленький бар,
разместившийся в подвале.
Я не помню, что там подавали,
но помню, что вдруг увидел
знакомое лицо:
умные, живые глаза,
запрятанные в очки
с тонкой оправой,
короткая прическа —
седой жесткий “ежик”…
Это был Битов.
И что же?
Похоже,
он не собирался здесь задерживаться.
– Ну, что же, пойдем из этих злачных мест? —
обратился он к своей спутнице
(почему-то сердито).
Они встали и ушли
(подальше от бед?).
„Хороший писатель Битов…“ —
подумал я ему вслед.
«Ночь глядит в мое окно…»
Ночь глядит в мое окно.
Ветер хлопает по крыше.
Опишу-ка то, что слышу,
то, что слышать суждено:
всхлип пера
и скрип дождя,
крики птиц
в прощаньи с небом,
хруст песка,
дыханье хлеба,
пенье старого гвоздя
в старой раме…
…Боже мой!
Сколько в мире
знатных звуков,
перезвонов,
перестуков:
только слушай,
только стой,
тихо вслушиваясь в тьму:
кто умеет слушать время,
много скажется тому…
Смерть поэта
Поэт в морщинах таких глубоких…
…И словно вывела чья-то рука:
„Поэт скончался в день дурака“,
Говорят, что скосил его страшный рак.
А впрочем, поэт – отнюдь не дурак —
Душу освободив от земных оков,
Простился легко со страной дураков.
Как же теперь от него далеки
Те, кто зачислены в дураки…
Тому, для кого пишу
У поэтов есть такой обычай:
В круг сойдясь, оплевывать друг друга…
Даже если ты поменяешь сотни обличий,
Сломаешь строку так,
Как ломают упрямый прут,
Тебе не удастся нарушить
Чертов этот обычай:
Оплюют, отпоют и в порошок сотрут.
Вот почему я не схожусь в круг ни при каком
раскладе,
Вот почему не читаю стихов —
Завывая —
Вслух.
Мне хватает вполне того,
Что я сам с собою в разладе
И незачем мне ласкать своим словом
Чей-то изнеженный слух.
И если есть хотя бы один, кому слог мой
потребен,
И если для него мой стих —
Пища душе и уму,
Я выхаркну кровью
Свой стихотворный молебен
Лишь для него одного
И только ему одному!
Странные строчки, услышанные во сне
Простится мне расхожий штамп
И рифма, бедная, как платье.
Но в том, как умер Мандельштам,
Отнюдь не видится распятье.
Живи, поэт, себе в угоду,
Прими судьбу, как Божий знак.
И, камнем пробивая воду,
На дно стремится Пастернак.
Посвящается Ксении Некрасовой
Ксения Некрасова.
Как строка
ее изоман,
как неуклюжа строка.
Так, наверное, ломаясь о камни,
течет незаметно река,
так голос ломается,
не оставляя отметин,
потому что это —
естественный физиологический процесс,
а значит, и естественна поэзия
Некрасовой Ксении:
в ее стихах шумит и волнуется лес,
и природа догадывается о предстоящем Спасение
и ток, глухарь, предвкушение любви и весну,
и спешит человек с кефиром и хлебом в авоське,
будто хрупкий скудельный сосуд у него есть
на весу.
Заливаются радостно лаем окрестные моськи.
Чья-то жизнь на пороге маячит,
словно тень.
На картине растение
оживает;
Волнует, колеблется, тихо лиется,
и уходит куда-то фальшивые, злые слова —
остается любовь.
Остается Некрасова Ксения.
Из цикла «Разговор с Богом»
Монолог Сатаны
…И вы, – все те,
кто проклял имя Божье,
кто жил, как жил,
кто рвал сплетенье жил, —
добились вы блестящего расчета:
огромного числа еретиков,
создания одной единой секты,
где всё смешалось:
власть, либерализм,
большие деньги и политкорректность,
исчадье сексуальных домогательств,
кошмар милитаристских устремлений
и демагогия покорства и стремленья.
Куда вам деться от кривых зеркал?
Вы замкнуты в пространстве
амальгамы,
не вырваться,
не избежать чумы
на оба ваших дома.
Это вы —
рабы своей единственной программы,
и правда мира – это правда силы,
в отсутствии надежды и любви,
в присутствии коварства и печали.
Спасибо, Господи…
Спасибо, Господи, что Ты
подвел меня к отметке,
где зрелость тотчас
спешит о юности забыть,
прощается с отрочеством и детством.
Не будем говорить о той отметке,
которую мне выставили в табель.
В конце концов, отметить наш союз
всегда успеем,
поскольку Бог во мне живет, не сослан,
Он – часть меня, я – часть Его,
и вместе
мы многое, наверное, умеем:
мы создаем Вселенную свою,
и так идут века,
как караваны,
как бесконечные дожди,
которым нет конца.
И знаю я…
Точнее, нет, не знаю,
но ощущаю, чувствую
наверняка:
Господь во мне,
подобно птице в небе,
песчинке в ярко-желтом янтаре,
– как радужный зрачок, что в оболочке