ор, едва удерживался от смеху…
— Да вот еще три чубука, пять рубашек, шестая на нем, сабля, кобура от револьвера, туфли, — пересчитывал недвижимость Цукато его наперсник.
— Нет, нет… Я буду жаловаться!! — Раздавшийся в это время звонок, заставил Перекладина идти отворять двери.
— Что случилось? Что случилось? — быстро спрашивал высокий, красноносый мужчина, по образу похожий на купца прасола [Оптовый скупщик в деревнях мяса, рыбы, скота и сельскохозяйственного сырья для перепродажи. (уст.)]… Это был кредитор Вараксин.
Как и Шельмензону, Перекладин ничего не ответил, но только приотворил дверь и показал на гроб… Прибывший остолбенел и открыл рот от изумления… но привычка взяла свое, он медленно перекрестился.
— Когда?.. — тихо спросил он…
— Вчера вечером… Вдруг сделалось дурно, через час готов… Доктор Самохвалов говорит удар!..
Гость и хозяин прошли через зал, и проходя мимо гроба, посетитель не преминул вторично перекреститься и поклониться покойнику. Они прошли в кабинет, где уже сидел Шельмензон.
Начался разговор, как, каким образом получить уплату по векселям, превращенным за смертью должника, в ничего не стоящие бумажки. Звонок раздавался за звонком. Один за другим являлись кредиторы, с каждым проделывалась та же пантомина [пантомима (уст.)], как с Шельмензоном и Вараксиным, все проходили через зал, всматривались в покойника и совсем ошеломленные являлись в кабинет. Не прошло и часа со времени прибытия Шельмензона, как все были в сборе.
Каждый по-своему выражал свое сожаление об утрате, один проклинал покойного, другой ругался, сжав кулаки, третий называя сам себя дураком, с отчаянием сидел, склонив голову на руки. Вдруг, среди общей тишины, последовавшей за общим возбуждением, раздался голос Перекладина.
— Господа, — говорил он, — вы все собрались сюда для того, чтобы найти какой-либо способ выручить хоть часть своих денег, — я, один только я состоял не кредитором, а должником дорогого товарища, царство ему небесное!..
При этих словах лица у всех прояснились, каждый почувствовал хоть слабую надежду получить частицу капитала.
— Да, господа, бывали и у Ивана Ивановича более счастливые дни… он тогда был готов, делиться последним, и я несколько раз пользовался его услугами. Сколько я ему должен… не знаю, не помню — понимаете, между товарищами…
— Значит, вы нам уплотите?.. — вмешался Шельмензон.
— Вовсе не значит господин Шельмензон… Я только говорю, что мне тяжело у себя в квартире слышать проклятия и упреки, относящиеся к человеку, которого я глубоко любил и который много раз делал мне одолжения. Я не настолько богат, чтобы уплатить все его долги, но я готов был отдать все, что у меня есть, чтобы избавить память покойного товарища от оскорблений!..
— Браво, молодой человек, это честно, это очень честно, это по-военному! — воскликнул отставной интендантский протоколист Гребешков, считавший себя почему-то военным…
— Да! Да! Это очень благородно!.. Благородно!.. — заговорило несколько голосов…
— Но сколько же заплатить, — опять вмешался Шельмензон.
— Вам лично ничего! Всем вместе все, что у меня найдется… — отрезал Перекладин, уже заметивший, что его предложение встречает сочувствие.
— Не перебивайте, господин Шельмензон! Не перебивайте! — зашумели другие кредиторы.
— Хорошо господа, сочтемте сначала, сколько всего должен мой бедный Ваня?
Начали считать, оказалась уже известная цифра 10.600 рублей. Как ни спорил Шельмензон, но побоявшись окончательно рассердить Перекладина, тоже согласился слить свою сумму с общим итогом. Тогда Перекладин медленно открыл стол, достал бумажник и еще медленней стал считать деньги… Оказалось 510 рублей. Отложив обратно 10 рублей в бумажник, он кинул 500 рублей на стол…
— Вот, господа, я держу слово… все деньги, пятьсот рублей я готов отдать, чтобы выкупить честь товарища…
— Все молчали… Ничтожность суммы всех опечалила.
— Да ведь это ж выйдет по пятачку за рубль! — воскликнул Шельмензон, — я протестую…
— Очень — рад, — резко возразил Перекладин и взял пачку в руки, Шельмензон хотел ее вырвать…
— Нет, брат, атанде [От фр. attendez — подождите (устар.) — возражение, требование остановиться]… не из таковских… — проговорил поручик и стал укладывать деньги обратно… — желаю вам господа, получить за ваши векселя больше.
— Извольте… я согласен, — вдруг словно выпалил Вараксин… — все равно, что в печке сжечь вексель… пожалуйте деньги… — Он достал вексель…
— И я согласен! И я! И я! — заговорили все кредиторы, и Перекладин, убедившись, что все согласны, стал отбирать векселя, и уплачивать за рубль по пятачку… Шельмензон, получая деньги, сделал такой уморительный жест отчаянья, что все присутствующие улыбнулись… За несколько минут операция была кончена, деньги выданы, векселя получены и тут же сожжены в топившемся камине.
— А теперь, господа, позвольте предложить по рюмочке водки, помянуть покойника… — заговорил Перекладин, открывая буфет и показывая целую батарею бутылок.
— Что же, с горя не мешает! — заговорили голоса, — выпьемте по маленькой!..
— Так уж и меня не обнесите! — вдруг загремел голос штабс-капитана, который с улыбкой на губах стоял в дверях кабинета… При виде восставшего из мертвых покойника раздался общий, нечеловеческий крик ужаса и испуга, некоторые попадали без чувств, а Иван Иванович, словно не замечая переполоха, подошел к буфету, налил себе большую рюмку очищенной и подвал вверх.
— За ваше здоровье, господа! — рявкнул он во весь голос и опрокинул рюмку в горло…
Описать, что произошло после этой сцены, трудно, пусть каждый представит по-своему, но дело дошло до полиции, был найден гроб, и прочее. Форменного суда не было, но оба приятеля угодили с теми же чинами на Кавказ. Но приключения Цукато тем не кончились… Под тропическим солнцем Кавказа, началось его полное превращение в крокодила…
Глава IVЗасада
Прошло два года. Отличившись, если не храбростью, то отчаянной дерзостью в делах с горцами, штабс-капитан Цукато получил эскадрон, и у него субалтерн-офицером [Младший офицер роты, эскадрона, батареи в русской дореволюционной армии] состоял все тот же неизменный друг — товарищ Перекладин.
Усмирение восточного Кавказа было только что окончено, но часто еще вспышки недовольства в рассеянных горских племенах заставляли русское правительство прибегать к силе оружия.
Цукато со своим эскадроном стоял в ущельях восточного Кавказа, и славился, у только что недавно покоренного населения, как богатырь и головорез.
Во время одной из экспедиций усмирения, он ворвался во главе своего отряда в аул Кара-Сарай, и выжег его дотла… Никто и ничего не пощадили… женщины, старики и дети убиты, девушки… да что и говорить о них… Война всегда имеет свою обратную сторону.
Возвратившись на пепелище своего аула, мужчины Кара-Сарая пришли в такой ужас и негодование, при виде зверств, учиненных русскими, что стали допытываться, кто ими командовал. Узнав, что это был Цукато, они поклялись на Коране и на шашках изрубить его в куски, живого или мертвого, а если горец даст клятву — он ее держит!
Недалеко от стоянки эскадрона Цукато, всего верстах в пятнадцати-двадцати проживал богатый грузинский князь Андремелек. Богат он был баснословно, но лучшим украшением его дворца была (как очень часто описывали в романах) его красавица дочь Тамара.
За красавицей увивались местные князьки и богатыри, но она увидала как-то Цукато, и пленилась его мужественной фигурой и прямым, резким разговором.
Однажды, накануне дня, в который должен был, во дворце князя Андремелека, справляться какой-то семейный праздник, к Ивану Ивановичу, крадучись, явился мирный черкес и за горсть полуимпериалов продал тайну, что абреки Кара-Сарая, зная, что Цукато должен будет ехать ночью по ущелью Копеек-Даг, решили сделать на него засаду, и убить его на обратном пути с праздника.
Пообещав мирному татарину вдвое, если известие справедливо, Иван Иванович принялся размышлять о своем положении.
Не ехать на бал было немыслимо, трусость на Кавказе не прощают, ехать значило подвергать свою жизнь смертельной опасности, так как, по словам татарина, в засаде должны были участвовать больше двадцати отборных абреков, как известно хороших стрелков… Но Иван Иванович, целью жизни которого было теперь во чтобы то ни стало покорить сердце горской красавицы-богачихи, решился на крайний риск, но принял свои предосторожности.
Долго обсуждал он со своим субалтерном план действий, и, наконец, решил, что взвод, под командой поручика Перекладина, выедет вечером, на проездку, и как бы случайно, часам к десяти, когда уже совсем стемнеет, будет, словно ненароком, у Копеек-Датского ущелья. Перекладину внушено, броситься в атаку, при первом выстреле.
Ровно в полдень, прифрантившись, как только возможно, Иван Иванович выехал на праздник к князю Андремелеку, на прекрасном белом карабахе [Старинная порода горных верховыхлошадей, выведенная на территории НагорногоКарабаха]. За ним следовал только один вестовой. Слух об этом отъезде с быстротой телеграфа распространился из аула в аул между горцами. Цукато никто не любил, и многие, зная о заговоре, только потирали руки да улыбались в густые бороды.
Как ни в чем не бывало, провел весь день штабс-ротмистр у ног красавицы, прихлопывал, как и все присутствующие, когда она танцевала лезгинку, сам отплясывал казачка, что не мешало ему опытным взглядом замечать, что кружок молодых людей, собравшийся во дворце князя, редеет, что многие из самых лихих абреков исчезали куда-то. Не было сомнения, они отправлялись на облаву.
Казалось, и красавица Тамара, если не знала о заговоре, то подозревала что-то недоброе, и когда Иван Иванович, не устававший говорить ей весь день любезности, начал в десятом часу собираться в обратный путь, она начала его упрашивать остаться у них переночевать. Старый князь повторил ту же просьбу, но в голосе его слышалась, помимо его воли, ирония. Он очень невзлюбил этого русского, который осмеливается иметь виды на его дочь. Иван Иванович был опять поставлен между двух огней, перспектива нападения, схватки вовсе не улыбалась ему, но мелькнувшая в эту минуту счастливая мысль заставила его прекратить все колебания.