— Я не ребенок, и не боюсь ни чертей, ни живых людей, князь, — ответил он отцу Тамары, — а если что случится, при мне шашка.
— А все-таки я бы посоветовал вам лучше остаться у нас на ночь. В крае не спокойно, на днях мои молодцы встретили шайку из шести мюридов [Здесь мюрид — простой мусульманин], лучше переночуйте… Никто из нас не сомневается в вашей храбрости, зачем же рисковать, — прибавил князь Андремелек.
— Риск благородное дело, князь, а против шести человек у меня шесть выстрелов в револьвере, — не без пафоса проговорил Цукато и вскочил в седло…
— Помните, господин офицер, я вас предупреждал, чтобы мне не быть в ответе.
— Кто же усомнится в вашей верности, князь, — тон в тон ответил Цукато и дал шпоры коню.
Через полчаса, вместе с вестовым, добрались они до начала ущелья. Было темно, как в могиле… Кремнистый путь едва виднелся, пролегая у самой скалы, покрытой густыми кустарниками — самое разбойничье место. Не говоря ни слова, Цукато осадил коня и спрыгнул с седла, вестовой последовал его примеру.
— Держи крепче свою лошадь за повод, — приказал офицер вестовому, и, выпустив поводья своего горячего карабаха, огрел его плеткой по крутым бокам. Лошадь дала страшную лансаду [Крутой и высокий прыжок верховой лошади] и стрелой помчалась к дому через ущелье.
Несколько минут был слышен звонкий топот её копыт, вдруг раздался дружный, страшный залп. Топот прекратился, послышалось падение чего-то тяжелого по камням на глубину ущелья, и почти в ту же секунду раздались дикие крики.
— Вур! Вур! И горские ругательства… Сидевшая в засаде толпа абреков, свалив залпом лошадь, думала, что всадник убит или ранен, и бросилась доканчивать его шашками и кинжалами.
Находившийся поблизости взвод, под командой Перекладина быстро выстроился, и согласно команде, бросился в атаку.
Произошла схватка. Двое драгун были ранены, но зато восемь горцев убито, а семеро взяты в плен и связаны.
Тем временем штабс-капитан, сев на лошадь своего вестового, потихоньку подъехал к месту побоища.
Выслушав от субалтерна рапорт, по форме, словно, ничего не зная и не понимая, Цукато обратился к вахмистру!
— Это что?.. — спросил он, указывая на связанных пленных.
— Пленные, ваше благородие! — отрапортовал усач.
— Кто приказал брать пленных?.. Могут быть убитые, но не пленные!.. Головы долой! — скомандовал он так повелительно, что через несколько секунд к восьми трупам прибавилось еще семь, а поутру, вокруг палатки эскадронного командира, воткнутые на высоких копьях, торчали головы абреков.
Дело получило огласку, назначено было следствие и по конфирмации суда, Цукато был лишен орденов «За храбрость» «за самоуправство и жестокость», как сказано в резолюции суда.
Но сердце красавицы загадка… Удаль Цукато произвела свое потрясающее действие. Дочь князя Андремелека влюбилась в него по уши, и не дальше, как через три месяца вышла за него замуж, несмотря на энергическое сопротивление отца.
Старик грозил ей всякими несчастиями, предсказывал ужасную будущность, но все напрасно, княжна Тамара стояла на своем, и старик должен был согласиться. К несчастию он был прав.
Глава VИспытанное средство
Брак штабс-капитана Цукато с княжной Тамарой совпал с финалом суда над ним по поводу кровавой расправы с горцами, за нападение при Копеек-Даге. Оставаться на службе после подобного приговора было невозможно, и Иван Иванович вместе с женой и своим бессменным другом-товарищем Перекладиным уехал в Петербург, где сначала причислились куда-то, а затем оба вышли в отставку, Цукато в чине капитана, а Перекладин — поручика.
Первое время пребывания в Петербурге были самыми блестящими годами жизни Ивана Ивановича. Красота и семейные связи молодой жены открыли ему доступ во многие дома, а её богатое приданое, позволяло жить даже с некоторой роскошью.
Но капитан, выпив сладкого, захотел отведать и сладчайшего, и вот, тут-то началась та необузданная скачка за наслаждениями, в самом разгаре которой Цукато начал замечать, что у жениных сундуков есть дно, и что продолжать с таким же азартом проживать деньги немыслимо.
Но стремление по наклонной плоскости к разорению было неудержимо — надо было во что бы то ни стало добывать новые и новые суммы для уплаты по счетам и без счетов. Жадные и разлакомившиеся француженки, до которых капитан вдруг оказался большим охотником, не давали ни минуты покоя… Пошли в ход векселя, без бланка и с бланком жены, закладные на недвижимость, перезакладные, запродажные — словом, весь арсенал крючкотворственного лихоимства и ростовщичества, но и этого экстраординарного средства хватило только на несколько недель… Наконец, и оно иссякло, кредиторы и француженки делались все назойливее, все смелее, надо было придумать какое-либо новое средство.
Иван Иванович нашел его!..
— Мне нужно денег… Мы в долгах по уши, — обратился он одним прекрасным утром к жене…
— Что же, Ваня, я могу тут сделать?.. Я все тебе отдала, — отвечала покорно молодая женщина. — Вот разве, на, возьми сережки… заложить, можно…
— Наплевать мне на ваши сережки, мне денег нужно… Понимаете, много денег нужно…
— Но откуда же я их возьму?.. Как тебе, Ваня, не стыдно так говорить!..
Она заплакала.
— Попреки!.. Этого только недоставало… «Откуда я их возьму, откуда я их возьму?» — передразнил он ее. — Отцу напиши… пришлет… богат…
— Он уже итак присылал… сколько раз…
— А тебе жаль его денег, что ли… Умно…
— Он в последнем письме прямо пишет, что больше присылать не будет!
— Вот как?! Ну, мы еще увидим!.. Раскошелится! Напиши по нежней… попроси…
— И пробовать не стоит… Что он раз сказал, то свято… Не пришлет!..
— Напиши, что ты больна, что доктора советуют ехать заграницу, что деньги нужны!.. Необходимы… Будто ты не знаешь, как писать в таких случаях!..
Молодая женщина смотрела на мужа, широко раскрыв глаза. Она слышала от него в первый раз фразу, которая сразу подорвала у неё всякое доверие к нему.
— Лгать?.. Ты мне предлагаешь лгать, — с каким-то странным выражением произнесла она наконец. — Нет, Иван Иванович, помните, что я по рожденью княжна Андремелек, и что в нашей семье нет привычки лгать в лицо отцу.
С этими словами Тамара встала и, смерив мужа холодным, презрительным взглядом, вышла из комнаты.
Подобный же разговор повторялся еще несколько раз, и, наконец, взбешенный капитан потерял всякое самообладание и поднял руку на жену. Против всякого ожидания, взрыва отчаяния и негодования не последовало, в молодой красавице проснулась забитая, загнанная женщина востока… Письмо было написано! Письмо, говорящее об отчаянной болезни, о бесконечной любви и доброте мужа, о необходимости немедленной поездки за границу.
Старик отец, никогда и никуда не выезжавший с Кавказа, перепугался не на шутку, и пересилив свою врожденную скупость, выслал дочери сразу такую сумму, которая могла вполне оплатить хотя бы двухлетнее пребывание заграницей, но этих пятнадцати тысяч Ивану Ивановичу хватило всего на три месяца… Модные рестораны и француженки стоят дорого!
Приходилось придумать новое средство залезть в карман тестя.
Иван Иванович, когда женился, не очень-то заботился о приданом, он знал, что княжна Тамара единственная дочь, и что имея ее в руках, он может высасывать сколько угодно денег из старого князя, которого считали в нескольких миллионах. На этот раз он решился, на правильную осаду.
Жену свою он не любил, она была ему нужна только как средство наживы, совести он не признавал, стыда и публичного скандала не боялся, не мудрено, что с таким отрицательным арсеналом осадных орудий он не затруднялся в выборе средств и открыл кампанию немедленно.
Для приведения в исполнение задуманного плана, был необходим верный и неизменный помощник. Перекладин, как нельзя лучше, подходил для этой роли. Друзья условились, облава началась.
Давно уже Тамара Михайловна, так звали жену Ивана Ивановича, начала замечать, что Перекладин старался всеми силами оказать ей при всяком удобном случае внимание. Он провожал ее из гостей домой, когда бывало Иван Иванович, увлеченный затянувшейся пулькой в винт, засиживался до утра, сопровождал ее и на концерты, и на балы, словом, играл при ней роль адъютанта. Надо сказать, что Перекладин был очень нехорош собой, и в голову красавицы не могло прийти, чтобы он мог иметь на нее какие-либо виды. Она бывала с ним весела, шутлива, откровенна даже, и бывало, особенно в первое время после брака, вспоминая в Петербурге про горы и долины своей родины, только перед ним да перед мужем рисковала плясать лезгинку, которую недурно на гитаре аккомпанировал Перекладин.
В последнее время, замечая охлаждение мужа, она стала выказывать больше холодности и его задушевному приятелю, считая его злым гением, увлекающим мужа на кутежи и попойки… Она даже решилась ему высказать это однажды, и притом довольно резко… Вышла сцена. Мужа не было дома. Вернувшись, он принял сторону приятеля, и что всего оскорбительнее для жены, назвал эту сцену «ссорой влюбленных», и со своей стороны разыграл жене целую большую сцену ревности.
Жена не вгляделась хорошенько в лицо мужа, не вслушалась даже в интонацию его голоса, она видела, что он ревнует — значит любит еще, и этого было довольно, чтобы со своей стороны, со следующего же дня, начать кокетничать с Перекладиным, думая хотя этим средством возбудить любовь мужа, которого все еще любила, не смотря на его жестокое обращение с собой. У женщин иногда бывают странные вкусы.
Муж видел прекрасно всю эту маленькую комедию и торжествовал. Она сама играла в его руку и только ускоряла роковую развязку.
Сделав жене еще две три сцены ревности, из них одну даже при свидетелях, капитан вдруг словно стих и стушевался.
Наступили святки. Жена была со знакомыми в театре, муж по обыкновению у мадмуазель Нинич, рыжекудрой француженки, пользовавшейся в это время особым расположением капитана… Перекладин был днем у капитана, обедал и вышел от них раньше мужа, и затем, когда ни мужа ни жены не было дома, никем не замеченный, скользнул по лестнице, отпер дверь, ведущую прямо из кабинета капитана на площадку лестницы, ключом, который ему передал Иван Иванович утром, и пробравшись, как тень, через кабинет, юркнул в неосвещенную спальню жены и устроил себе из белья очень быстро довольно удобное ложе под кроватью.