— Насилие, ваше сиятельство, по статье 142 устава строго воспрещается… Я человек маленький, ваше сиятельство, помилуйте!.. Чем же я виноват… наша должность…
— Какая бумага?.. Какая у тебя к моей дочери бумага, ни я, ни она никогда дел с судами не вели… Говори, какая бумага?
— Самая обыкновенная, разводная-с…
— Разводная? — бледнея, прошептал князь. — Давай ее сюда, давай ее сюда!..
— Видит Бог, не могу… По закону… Собственноручно…
Князь задумался, быстро расстегнул бешмет и достал бумажник. Две сторублевых бумажки мелькнули в его руке.
— Бумагу, дай мне бумагу, — говорил он шепотом.
Глаза у приказного заискрились. Он хотел что-то возражать, но инстинктивно рука его протянулась за сторублевыми, а другая также автоматически положила бумагу на стол. Старый князь быстро схватил ее и, кинувшись к окну, с замиранием сердца погрузился в чтение.
Это была копия с прошения капитана Цукато, поданного в консисторию. Наемный брехунец не пожалел красок для описания картины воображаемого преступления обвиняемой супруги, и старый князь с ужасом и омерзением читал эти строки, продиктованные алчностью и цинизмом. Губы его стиснулись в странную, горькую улыбку…
— Подлец! Подлец! — прошептал он, кончая чтение… — Я говорил ей, умолял, предсказывал… Подлец! Подлец!
— Ваше сиятельство, — вдруг прервал его тяжкое раздумье приказный… Позвольте попросит расписочку в получении и дозвольте откланяться…
— Слушай ты! Приказная крыса, — начал князь, не отвечая на просьбу чиновника… Говори мне сейчас, где живет этот подлец?! Где живет этот подлец?! Он тыкал пальцем на подпись под бумагой…
— В прошении, у заголовка прописано-с, ваше сиятельство.
— А, прописано, — князь снова пошел к окну и записал адрес… Хорошо… теперь вот тебе твоя бумага, и — он повернул приказного к двери лицом: — ступай вон!
Но, ваше сиятельство… моя обязанность… моя служба… не погубите…
— Приходи завтра… а теперь вон!.. И порывшись еще в бумажнике, князь швырнул чиновнику еще какую-то ассигнацию, тот схватил ее на лету, и мгновенно исчез.
Через девять минут старый князь ехал на извозчика по записанному адресу.
Глава VIIПокаяние
В меблированных комнатах, на углу Морской и Невского, было очень шумно и весело. Большинство обитателей, вернее обитательниц, составляли разные заезжие Альфонсивы, Эсмеральды, Амалии, а лучший номер занимала рыжекудрая француженка, третьестепенная артистка какого-то маленького кафешантана, которых расплодилось в Петербурге видимо-невидимо.
Дверь об дверь с ней помещался только что переехавший капитан Цукато, под благовидным предлогом покинувший квартиру и теперь приютившийся рядом со своей Дульцинеей.
Он занимал две комнаты, из которых вторая, поменьше, соединялась дверями с апартаментом француженки. В первой комнате была расставлена слишком даже роскошная для «шамбр-гарни» [От франц. chambres-garnies — меблированная гостиница] зеленая бархатная мебель. Несколько картин и портретов, а также масса изящных мелочей, вывезенных Цукато из своего кабинета, украшали стены, стол и этажерки его временной квартиры, и придавали ей довольно элегантный вид. На стене висели арматура из ружей, сабель и пистолетов, бархатный персидский ковер был разостлан под большим письменным столом и диваном, словом, Иван Иванович в несколько дней устроился, как говорится, на славу. Он вообще мастер был устраивать и отделывать квартиры, а тут приложил еще особое старание, и комната приняла вид настоящей бонбоньерки.
Облеченный в темно-красный бархатный халат, в ермолке, шитой золотом, подпоясанный чеканным турецким поясом, Иван Иванович имел очень красивый и даже величественный вид.
Он сидел, развалясь на качалке, и наслаждался ароматическим дымом сигары, а против него, на мягком, низеньком табурете, вся утопающая в волнах кружев, батиста и сборок роскошного пеньюара, помещалась красивая женщина, лет двадцати пяти — двадцати семи, с тем особым, бледно-розовым цветом лица, который составляет исключительную принадлежность рыжих. Слегка напудренная, с искусно подведенными бровями и подкрашенными губами, она была восхитительна в своем легком наряде. Длинные косы золотисто-рыжего цвета, которыми она особенно дорожила и гордилась, вырывались из-под удерживающего их большего черепахового гребня.
Француженка хохотала и болтала без умолку. Она была без ума от своего «chien-chien» [Cобачка (фр.)], и подбивала его на какую-то новую экскурсию, на этот вечер, куда-то туда, в Самарканд или Красный Кабачок [«Красный кабачок» — трактир, располагавшийся на 10-й версте Петергофской дороги, на берегу реки Красненькой. Несмотря на то, что кабачок находился за чертой города, он был широко известен среди петербургской публики, часто менял своих владельцев и не раз упоминался в литературе различными авторами. Просуществовал в неизменном виде до 1919 года].
Иван Иванович был в прекрасном настроении, вчера он получил вызов в консисторию и потому был уверен, что повестка вручена также и жене, а с другой стороны, он только что получил известие от дежурившего на вокзале посыльного, что старый князь Андремелек приехал, и что Тамара Михайловна встречала его на дебаркадере.
Он хорошо знал, что не знакомый с фискальной стороной бракоразводных процессов, старый князь, чтобы избежать неизбежного скандала, будет рад пойти на какую угодно сделку, и терпеливо стал ожидать засыла или письма.
— Иван Иванович, вас там спрашивает какой-то старик, не то армянин, не то черкес, — заговорила вдруг кривая Мавра, единственная прислуга меблированных комнат.
— Partez, c’est pere lui-meme [Уходите, это отец (фр.)], — шепотом проговорил Иван Иванович, обращаясь к француженке, и когда та, тихо и величаво, удалилась, поправил на себе халат и ермолку и добавил: — проси!
На пороге появился старый князь. Он был сумрачен и взволнован, черные глаза его из-под седых бровей бросали искры. Он молча дошел до середины комнаты, и не взял руки, которую протянул ему зять.
Цукато из предосторожности запер дверь на ключ.
— Ну-с, любезный тестюшка, — начал он, обращаясь к старику, который стоял посреди комнаты, — не ожидал я с вами так и тут встретиться.
— Разбойник, что сделал ты с моей дочерью?! — в голосе старика дрожали слезы.
— Скажите лучше, что ваша дочь сделала со мной? — совершенно хладнокровно отвечал капитан…
— Все это ложь… напраслина… Она не виновата…
Капитан только грустно улыбнулся в ответ и покачал головой…
— Она клянется головой матери, она не виновата… а если бы и была, зачем же скандал, огласка?..
— Что же, по-вашему, лучше кинжал, да и в бок?! — резко перебил капитан.
— Да, лучше!.. — также уверенно произнес старик и глаза его сверкнули… лучше смерть, чем позор…
— Но ведь, собственно говоря, публичного позора еще не было, знает городовой, участковый, два дворника, вот и все… вот, если дело дойдет до разбирательства, а тогда… тогда другое дело… Газеты, протоколы.
— И ты, злодей, пойдешь на это?
— А разве Тамара Михайловна не получила еще повестки из консистории…
— Получила, — совсем упавшим голосом произнес старик.
— Так что же вы спрашиваете… Я решился дорого продать свою честь…
— Постой… я тебя ловлю на слове… дорого ты говоришь… дорого… Ну, говори, сколько ты возьмешь теперь, сейчас, чтобы отказаться от этого грязного дела и отпустить жену со мной на Кавказ?! — быстро заговорил отец… он путался. Он видел в этом возмутительном торге единственное средство спасти честь дочери и своя врожденная скупость стушевалась, он был готов на любые жертвы.
В глазах у Ивана Ивановича забегали радужные круги, кровь прилила к голове, и он охрипшим голосом произнес.
— Сто тысяч!.. — и сам испугался произнесенной цифры. Молчание продолжалось несколько секунд. Руки старика судорожно искали за поясом оружия… Он был бледен как смерть.
— Согласен! — прошептал он внятно и твердо… — Пиши, сейчас пиши, что ты все солгал, что дочь моя Тамара чиста и невинна, пиши, что ты от неё отступаешься и пускаешь ее со мной на Кавказ… Пиши, все пиши!..
Иван Иванович встал, грузно подошел к столу, взял лист бумаги и стал быстро писать отречение от своего заявления. Он не скупился на выражения собственного унижения, — он получил за это достаточную плату. Когда он кончил, то, не подписывая, подал бумагу старому князю. Тот взял, прочел и улыбка гадливости и презрения скользнула на его губах.
— Не прибавить ли чего-нибудь? — спросил Цукато.
— Довольно, и так довольно… очень довольно!.. Подпишите… — резко произнес он, возвращая бумагу зятю.
— Деньги, — отвечал тот с таким нахальством, что старик вздрогнул и, расстегнув бешмет [Распашной, обычно стёганый, глухо застёгнутый полукафтан, верхняя одежда у тюркских народов], достал оттуда громадных размеров бумажник и стал вынимать пачку за пачкой банковские билеты… Отсчитав десять десятитысячных билетов, он перегнул их пополам и протянул капитану. Тот в свою очередь, подписав бумагу, протянул ее тестю… Взаимный обмен совершился… Старик бережно спрятал бумагу в бумажник и уже хотел положить его в карман, вдруг Цукато прервал его восклицанием.
— Знаете что, любезный тестюшка, приложите еще пяточек, и я завтра же, публично в консистории, пред святыми отцами сознаюсь в том, что возвел на жену клевету.
— Пять? — переспросил князь.
— Пять, — весело ответил Иван Иванович. — Тогда старик снова открыл бумажник, достал из него еще билет, и положил перед капитаном.
— Завтра? — спросил он спокойно и просто…
— Завтра, в мундире и всех орденах, — шутил капитан… в полном присутствии… Но князь уже не слыхал его. Прижимая к груди драгоценную бумагу, он быстро шел к выходу. Цукато хотел было проводить его, но тот смерил его огненным взглядом.
— Подлец! — прошептал он и хлопнул дверью.