Выдавая старому князю Андремелеку позорящую собственную честь бумагу, и даже разыгрывая на следующий день перед полным присутствием отцов, заседающих в духовной консистории пошлую сцену отказа от собственного показания, Иван Иванович прекрасно знал, что за ним по статье 103 из X тома свода законов, остаются по-прежнему все права мужа, и что если уже на то пойдет, он во всякое время может вытребовать жену по месту своего жительства, и тем или другим способом, натворить ей кучу неприятностей.
Он был уверен теперь, что со стариком — князем нужно действовать решительно, и решился воспользоваться этим, тем более, что полученный громадный куш, только еще больше разжег его крокодилий аппетит.
Дав старому князю время уехать на Кавказ с дочерью, и снова поселиться в своем роскошном дворце, Иван Иванович смолк на это время, исчез, словно сквозь землю провалился.
Не мудрено, получив сотню тысяч в свое полное и безотчетное распоряжение, капитан первое время совсем как-то очумел, деньги словно тяготили, жгли его руки, он бросал их по ветру с безрассудностью ребенка. Не смея говорить об их происхождении, он смело сочинил басню, что получил громадное наследство после какого-то дяди, умершего пашой в Египте… Басне поверили, тем более, что сам Цукато был иностранного греко-турецкого происхождения. Принимался за всевозможные, самые странные и необдуманные предприятия, возомнил себя техником, накупил целый физический кабинет, и с первых же дней был убежден, что не только открыл, целую дюжину новых физических законов, но, что они могут, при рациональном ведении дела, превратить его, значительно уже убавившийся, капитал в миллионы. Не имея никакого понятия о морском деле, и только прочитав вскользь роман Жюля Верна «Капитан Немо», он так увлекся этой фантастической сказкой, что нанял мастеров, механиков, день и ночь сидел над чертежами, и, наконец, устроил нечто вроде игрушечного кораблика, который в большом корыте проделывал некоторые эволюции. Считая свою модель автоматического подводного корабля последним словом науки, капитан тотчас составил грандиозный проект перестройки всего русского флота, по образцу модели, плавающей в его корыте. Носился с этим проектом целый год, кричал, писал и печатал о своем грандиозном изобретении так много, что морское министерство снарядило целую комиссию. Несмотря на превосходно сервированный завтрак в роскошном кабинете-мастерской капитана, «экстренная комиссия» только лукаво переглядывалась, когда капитан начал доказывать все достоинства своего изобретения, когда же, по какой-то «совершенно случайной» причине модель совсем перестала действовать, то председатель комиссии ласково потрепал капитана по плечу и промолвил…
— Вот, Иван Иванович, херес у вас хороший, старый, вылежавшийся… а изобретению-то, батенька, еще повылежаться надо…
Иван Иванович взбесился, наговорил кучу неприятностей экспертам, чуть не вызвал их всех на дуэль, и через неделю мчался с курьерским поездом во Францию и Англию продать свое изобретение более просвещенным европейцам.
Но и там, увы, ждала его та же участь. Потратив на разных проходимцев, которые обещали ему провести его проекты и в министерствах, и в парламенте, целую кучу денег, Иван Иванович вернулся восвояси с очень опустевшим бумажником, но зато и целым запасом новых познаний, по разным мелким техническим производствам.
Живя, и дожидаясь долго решения по своему проекту, в Париже, Иван Иванович, как человек, крайне энергичный и любознательный, посещал всевозможные мастерские, увлекся при этом гальванопластикой, моделированием, купил за довольно крупную сумму технические секреты производства, почти забыл о своем главном проекте, и, потерпев полную неудачу, как изобретатель подводного флота, вернулся в Петербург с твердым намерением открыть гальвано-моделиро-механическую мастерскую.
За открытием, и в особенности за торжественным обедом, по случаю открытия, дело не стало. Иван Иванович все любил делать широко, но, несмотря на заманчивые рекламы, и на яркую разноцветную вывеску, работ в мастерской не наклевывалось, капитал подходил уже к концу, и Иван Иванович с ужасом видел, что наступает минута, когда придется снова прибегать к узеньким гербовым листочкам с пропечатанным текстом… Иван Иванович питал особый, таинственный страх к этим бумажкам, и решился действовать смело и энергично.
Написав жене на Кавказ страстное и, вместе с тем, угрожающее письмо, в котором говорил, что вулкан прежней страсти к ней бушует в его сердце… Что он сдвинет скалы и горы, чтобы снова овладеть ею, капитан стал спокойно ждать результата. Прошел месяц — ответа не было.
Собраться и выехать на Кавказ было делом нескольких часов. Иван Иванович вдруг, как снег на голову, явился перед лицом перепуганной жены и её отца, с револьвером в одной руке и кинжалом в другой.
— Отдай мне жену мою! — кричал он — или я убью ее и себя. — Я люблю ее!!
Старый князь перепутался не на шутку, он знал, что отчаянный капитан способен на всякую мерзость, и хотя презирал его в душе, но чтобы разом покончить со всеми притязаниями экс-зятя, пошел на переговоры, чтобы тот окончательно освободил дочь, дав ей развод, то есть приняв вину на себя.
Иван Иванович возмутился, оскорбился таким предложением, завел речь о гоноре и чести и выгнал приятеля старого князя, приехавшего к нему с предложением.
Тогда старый князь, у которого любовь к обожаемой, несчастной дочери дошла до болезненности, до фетишизма, сам решился ехать к нему, зная по опыту, что Иван Иванович такой человек, который за деньги и особенно «промеж четырех глаз»[(Устар.) Наедине с кем-либо; без свидетелей] на все пойдет.
Он не ошибся. Через полчаса старик возвращался от Ивана Ивановича совершенно успокоенным, зато цифра, надданная им на этом аукционе бесчестия и шантажа была громадна, и, несмотря на то, что князь был очень богат, наличных у него не хватило, и он заложил часть своих земель в банке.
Брехунов-адвокатов и в Тифлисе достаточно. За солидный куш один из них сварганил, разумеется с согласия Ивана Ивановича, самый «факт» преступления, со свидетелями и со всеми атрибутами, требуемыми духовным судилищем, а ровно через полгода Иван Иванович был разведен с супругой и лишен права вступать в новый брак, но, взамен этой утраты, в государственном банке оказался вклад, «на текущем счету», на его имя на двести тысяч рублей. Деньги, разумеется, оказались также полученными от окончательной ликвидации наследства египетского дядюшки.
Капитан, заполучив такой солидный куш, и на этот раз не мог укротить своей бешено-необузданной натуры, я прямо с Кавказа, не заезжая в Петербург, через Константинополь и Италию, пробрался опять в Париж и так безалаберно повел свои дела, играя на бирже, на турецких фондах, в надежде превратиться мигом в миллионера, что за два года от громадного капитала не оставалось и десятой доли. На этот раз на богатства тестя рассчитывать было нечего и надо было подумать о дальнейшем существовании.
Счастливая мысль мелькнула в его голове: — заняться насаждением невиданных в его отечестве технических производств, и путем публикаций и продажной прессы, составить себе репутацию глубоко ученого техника-изобретателя, учить за дорогую цену легковерных, всем новейшим усовершенствованиям, по всем отраслям малоизвестных производств…
Вернувшись в Петербург с громадной коллекцией всевозможных аппаратов и приборов, капитан не терял времени. Публикации за публикациями стали появляться в «большой и малой» прессе, и скоро толпы легковерных, жаждущих, схватив верхи знаний, получать зато капитал, повалили к гостеприимным дверям профессора.
Застучали молотки, загремели колеса газовых двигателей, зашипели гальванические батареи, и скоро лаборатория капитана приобрела трудовой рабочий вид.
Такая несложная и верная по своей простоте работа, как гальванопластика, требующая чисто практических приемов давала блистательные результаты. Ученики просто поражались знанием своего профессора, тщательно скрывавшего от них таинства и секреты производства, они хвастали своими работами перед друзьями и знакомыми, слава капитана Цукато, как техника-гавальнопласта росла, наемные газетные репортеры еще больше муссировали эту известность. Все выставки, будь то хотя бы коннозаводства или кожевенных производств, всенепременно украшались витринами с золочеными серебряными тарелками, блюдами и гальваническими рельефами капитана, имя его громадными буквами красовалось над витриной, окруженное целой гирляндой медалей, между которыми не последнее место занимали медали выставок садоводства, охотничьих собак и других. Словом, нельзя было сделать ни шагу, ни в каком выставочном помещении, ни взять в руку листа какой бы то ни было распространенной газеты, чтобы не наткнуться на имя капитана Цукато, с придачей эпитетов, «известный ученый», «известный техник» и еще более высоких. Капитан торжествовал… ученики шли со всех сторон, и в этот-то разгар его всеобъемлющей деятельности судьба бросила на его руки нашего знакомца Андрея Борщова.
Явившись, по уговору, на следующий день рано утром, он был введен дожидавшимся его капитаном в лабораторию и представлен товарищам. С этого дня началась для него непривычная, странная, непонятная на первый раз деятельность.
Целый день он ходил, как в чаду, растворяя, фильтруя, осаждая неизвестные ему препараты, записывал непонятные названия, терпел страшнейшую головную боль от непривычки к сильным испарениям цианистых соединений, но был вполне счастлив, если ему украдкой, хотя бы на секунду, удавалось встретить красавицу, так поразившую его в первый визит.
Бывают страсти, которые загораются вдруг, с первого взгляда, брошенного ненароком, с первой улыбки, от первого слова. Психологи бессильны в определении подобных явлений, они могут только констатировать факты.
Подобный же факт был здесь на лицо. Андрей Борисов, сам не давая себе отчета в своем чувстве, не сказав с Юзей и двух слов, влюбился в нее без памяти, без ума, как только могут влюбляться безусые юноши… он только и мечтал о счастье ее видеть… Заговорить с ней он не смел, и не находил поводов… Хитрая женщина, казалось, заметила это безмолвное обожание, ей нужен был раб, раб послушный, бессловесный — она нашла его…