Он горячился из-за каждого ремиза, словно проигрывал состояние, и для него проиграть двести, триста рублей в винт имело не больше значения, чем бросить десяток тысяч на ветер. Франциска Карловна это знала, и с разбором приглашала партнеров, зная, что среди петербургских игроков мало найдется желающих резаться целый вечер за двести — триста рублей… да еще выслушивать нелепые выходки расходившегося миллионера.
Зверобоев, руководимый всезнающим бароном, рассматривал с восторгом альбом венских красавиц, в очень соблазнительных позах, словно нарочно положенный хозяйкой на рояли. Сибиряк складывал кулак в трубочку, как учил его барон, и упивался прелестями полунагих красавиц.
— Да-с, могу сказать, штучки, первый сорт! — вырвалось у него, словно вздох сожаления…
— Вы только Франциску Карловну попросите, не таких покажет… — Интимный разговор их был прерван шелестом шелкового платья, из уборной хозяйки вышла женщина замечательной красоты. Хозяйка пошла к ней на встречу, расцеловалась и повела ее к гостям.
— Вот, господа, рекомендую, дикарка, затворница, монахиня, госпожа Юзефа Игнатьевна Корицкая… Прошу любить да жаловать… моя ближайшая соседка… в этом же доме…
Начался общий разговор. Клюверс, на которого красота новоприбывшей начала оказывать благотворное влияние, развеселился, оживился и говорил любезности за любезностями. Зверобоев тоже был не прочь променять все венские фотографии, на одну улыбку такой красивой женщины, он подошел к разговаривающим, и хотел, но напрасно, ввернуть хоть слово в их разговор. Барон Кармалин наблюдал за ним и сдерживал улыбку, хозяйка хлопотала насчет чая и угощения, но явились еще двое гостей, и она побежала опять к ним на встречу…
— Хороши вы, так поздно, так поздно!.. — начала было она, но Шведов (был он с Плюевым) остановил поток её словоизвержения, одним словом.
— Представьте!
И указал на раньше приехавших посетителей. Представление состоялось.
Шведов был мастер поддерживать разговор, особенно, когда был в духе, теперь же, наэлектризованный присутствием хорошенькой женщины, которая его так интересовала, он был неистощим в остротах и любезностях. Пулька составилась только через час. Гости пошли в гостиную, где был Приготовлен карточный стол.
— Кому сдавать? — тихо спросил Плюев у Шведова, когда они шли играть.
— Вали всё Клюверсу, жги старика…
— А тебе?..
— Проигрыш двести рублей… На банке отыграюсь!
Игра началась.
Глава XIIМаскарад днем
— Какой, однако, милый и обязательный человек этот Шведов, — говорил на другой день Клюверс Зверобоеву, когда они сошлись за завтраком.
Зверобоев совсем переехал к Клюверсу, у которого был громадный собственный дом и в нем квартира, убранная с чисто царской роскошью.
— Ничего, только горячится уж больно, когда в карты проигрывает.
— Да, да… Ну, и не везло же вам обоим, — шутя, продолжал хозяин, — просто словно на подбор, зато мне тузы да короли…
— Тебе но всем счастье! — заметил старик, — а в банчишко что ты сделал?
— Пустяки какие-то заплатил… Ну, и валило же ему… пять карт по тысяче убил, я и забастовал, — будет!
— А когда отыгрываться?
— Послезавтра.
— У Франциски?
— У кого же еще!.. А что, признавайся, старина, какова канашка эта Юзя?.. Глаза во… так и горят, а ручки, ножки… юла!..
— Что, брат, на меня-то клепать, сам врезался! — улыбаясь, огрызнулся Зверобоев. — Да и что таить — красота писаная красота…
— Вот бы тебе взять ее с собой в Иркутск?..
— Да, будь я одинок, видит Бог, взял-бы, там все с ума бы посходили, завидовать стали бы…
— И отбили бы?
— Ну, уж это шалишь! Стара штука.
— Поди ты с твоими «если бы, да кабы»…. Смешно, поедет она в Сибирь, и здесь на такой товар цена… да еще какая!..
— А ты в моем кармане считал? — обиделся старик, — да, может, я против десятерых этих питерских щелкоперов выстоять могу, вот что…
— Да кто же спорит… кто же спорит… Только две звезды и были на всю Сибирь, ты, да покойный тестюшка!
— Да, уж покойный, царство ему небесное, звезда был!.. Мы пред ним что?.. Мелочь… а ума сколько… а характеру: из ничего ведь вышел, — а куда залез… Генералы за честь считали с ним знакомство водить — звезда был!..
На Клюверса этот панегирик покойному тестю произвел, казалось, крайне неприятное впечатление; он насупился, взял газету, и опустился на низкую качалку, стоявшую около окна…
Воцарилось молчание… Зверобоев, куривший по старой привычке дома «Жуков» табак, из длинной трубки, тоже развалился на диване и предался своим мечтам… они были приятны и розовы. Барон Кармалин дорогой шепнул ему, что Юзя, так пленившая его, вообще особа очень падкая на подарки… и что стоит тряхнуть казной… то… Хотя ту же фразу он сказал и Клюверсу, оставшись с ним наедине, но сибиряки были волки травленые, и в сердечных делах крайне необщительны. Оба они посулили барону большой магарыч, и поклялись ему ни слова не говорить друг другу в случае успеха.
Таким образом, как видит читатель, но что, пока было совершенно неизвестно никому, кроме красавицы Юзи, у неё, кроме относительно полного властелина капитана Цукато, сразу оказалось четыре поклонника: Клюверс, Зверобоев, Шведов и, наконец, если читатель не забыл его, молодой ученик капитана Андрюша Борщов. Выбор был велик и разнообразен.
В тот ясный день, но часом позже после описанного нами разговора отставного офицера Перепелкина с Дятлом в номере 73 трактира «Царьград». В том же трактире происходила следующая сцена: у столика в общей комнате, сидел человек с благообразной физиономией камердинера из порядочного дома и, читая «Петербургскую Газету», пил пиво. Это был Степан Ильич, слуга известного адвоката Голубцова, который, пользуясь свободой, за отъездом своего господина недели на две в Одессу, пришел скоротать вечер в излюбленный трактир. Он был приятельски знаком с «Дятлом», которого знал как мелкого фактора и комиссионера, часто, даже очень часто обделывавшего вместе с ним разные темные делишки.
Когда Дятел, переговорив с Перепелкиным, вышел в общую залу, первый человек, попавшийся ему на глаза, был Степан Ильич… Приятели поздоровались дружески, и через несколько минут, под шум и гром машины между ними завязался жаркий и интимный разговор. Видно было, что предложения «Дятла» были очень соблазнительны, но и риск, сопряженный с ними, крайне велик… Степан Ильич видимо колебался и трусил.
— Ну, что ты боишься, — настаивал Дятел… — Придет она со мной, позвоним, ты отопрешь, я спрошу: барин дома, говори дома, пожалуйте… а тем временем Василий Васильевич, общий благоприятель, в приемную выйдет, и с ней пять минут переговорит… Вот и все, и за то тебе… триста рублей чистогану, из рук в руки.
— Оно, так-то так. Да боязно… ну, а как наружу дело выйдет… барин вернется, доследует.
— Да ты, дурья голова, подумай, что доследовать-то? — денег от нее брать не будут, душить ее тоже, переговорить с ней только желает мой Василий Васильевич, вот и все…
— Что-то вы не доброе затеяли, со своим Василием Васильевичем… спутается со своими — беда…
— Мало ты на свете жил, видно, Степан Ильич, самое это пустое дело… Нужно Василию Васильевичу, с этой дамой переговорить по секрету, самому к ней ехать нельзя, к себе просить, не поедет… вот он и придумал… барина твоего нет… ты дома один… ключ завсегда при тебе… одно только твое непонятие и упорство мешают…
— Ну, и быть по-твоему — давай пятьсот…
Долго еще потолковали приятели, и, наконец, спелись… Решено было устроить это дельце завтра, часов в двенадцать.
За полчаса до назначенного срока, в квартиру присяжного поверенного Голубцова дозвонился, едва дошедший на костылях до площадки второго этажа, уже знакомый нам отставной офицер Перепелкин. Дверь быстро отворилась и его с низкими поклонами встретил Степан Ильич…
— Дятел был?.. — спросил вошедший.
— Утром заходил, узелок занес…
— Ну, и преотлично. Проводи, где можно переодеться.
Степан Ильич повел его в кабинет отсутствующего хозяина, и подал узелок, в котором находилась пара прекрасного статского платья. Стол был заперт, ценные безделушки со стола убраны очевидно, Степан Ильич, непокорыстовавшись на сумму, предложенную Перепелкиным через Дятла, не очень-то доверял своим знакомым.
— Ну, теперь ты можешь уйти, мне нужно переодеться, я не люблю, когда на меня смотрят…
Степан Ильич вышел с оттенком недоверия во взгляде… Он уже получил в задаток сто рублей, и соображал, что на такую сумму и стянуть-то теперь в кабинете нечего будет…
Едва он вышел, Перепелкин быстро подошел, все еще на костылях, к дверям, запер их на замок, и тогда только, вздохнув с облегченным видом, положил костыли на диван.
Странное дело, ни в движениях ног, ни в походке не чувствовался уже тот беспомощный калека, который своими стучащими костылями возбуждал всеобщую симпатию и сожаление. Он ходил по кабинету, словно никогда не прибегал к подобным орудиям, но услыхав раздавшийся в прихожей звонок, быстро осмотрел себя в зеркало, остался доволен осмотром, и сунув под бумаги, в корзину, сброшенный мундир, отворил дверь, и сел в кресло за письменным столом.
Через минуту на пороге появилась фигура Степана Ильича, а за ним виднелось красное лицо Дятла.
— Что вам угодно? — официальным тоном, громко, чтобы было слышно в соседней комнате, спросил переряженный и загримированный Перепелкин.
— Да вот, к вашему превосходительству, — начал, изумленный превращением, Степан Ильич, — просители, прикажете просить?..
— Проси, проси… если ненадолго, принять могу.
— Пожалуйте, — раздался в соседней комнате голос слуги, — и через несколько секунд в комнату вошла молодая женщина, видная, довольно красивая собой, того полу-русского полу-бурятского типа, к которому принадлежат все красивейшие женщины Восточной Сибири. За ней следовал высокий и худой старик, видимо, принадлежащий к духовному званию, и, наконец, наш знакомец Дятел.