Марья Михайловна грезила и бредила наяву, когда к ней вошла камеристка и подала карточку Перепелкина.
— Василий Васильевич Перепелкин, — прочла она небрежно, — что ему угодно?.. Я его не знаю…
— Говорит, по важному делу…
— Мне некогда, я не одета… я не расположена принимать!.. — Не в духе, что ее отвлекли от мечтаний, произнесла она. — Извинись, скажи, что я очень занята… Ну, соври что-нибудь, — ну, что принимаю ванну, проси написать, по какому делу?.. Оставить адрес. — Ну, ступай же. — Перепелкин, слыхавший эти отрывчатые фразы из прихожей, лукаво улыбнулся, и достав вторую карточку, что-то быстро написал на ней карандашом.
— Вот передайте это барыне, — сказал он, не дожидаясь того, что скажет горничная, — тут все написано, я подожду. — Горничная взяла карточку, и снова понесла к Марье Михайловне. Та небрежно взяла из рук её карточку, но лишь только взгляд её упал на фразу, написанную офицером, она мгновенно вскочила со своего места.
— Где он? Зови! Проси! — крикнула она горничной, оправляя на ходу пеньюар, и быстро вышла в приемную. Перепелкин встретил ее почтительным и церемонным поклоном.
На карточке, которую он только что передал, была всего одна строка…
«По делу Клюверса и Огненной женщины».
Глава XVЧесть госпожи Шпигель
Угол, занимаемый Саблиной, с дочерью, в пятом этаже громадного дома барона Фитингофа на Лиговке, был крайне тесен и душен. Мать слабая, нервная и больная женщина, далеко запрятав свои бумаги, доказывающие законность брака её с князем Перекатипольевым, едва, едва существовала, играя на «разовых» по клубным сценам, но дела антрепренеров шли худо, скудные гроши выплачивались крайне неаккуратно, к тому же болезнь, державшая ее почти два месяца в постели, окончательно подорвала все её средства, и мать с дочерью голодали по целым суткам.
Все, что имело какую-либо цену, было продано или заложено. Молодая красавица Оля, не обладавшая, подобно, своей матери, твердым характером, падала духом, плакала целыми днями, и иногда задумывалась над вопросом, не пора ли бросить эту убийственную, невыносимую жизнь — прозябание, и не пойти ли по стопам тех расфранченных, накрашенных женщин, которые мчатся ежедневно, от трех до пяти, вдоль по Невскому, дивя всех проходящих роскошью своих туалетов и экипажей.
Хотя ей было всего семнадцать лет, но она много уже понимала, благодаря клубной, закулисной обстановке, куда, помимо воли и желания матери, ей несколько раз пришлось проникнуть.
С жадностью бросалась она каждое утро на газету, тщетно разыскивая объявлений о вызове компаньонки или лектрисы. Должность гувернантки или учительницы была ей не под силу, она не получила систематического, положительного образования, кочуя с матерью из города в город, из театра в театр, куда влекла их профессия матери… Прочтя однажды объявление Франциски Карловны Шпигель, в котором было сказано, что «требуется — в приличный дом молодая девица, компаньонкой и лектрисой», она тотчас пошла, не спросясь даже матери, по указанному адресу, и это посещение имело для неё самые роковые последствия.
Обстановка квартиры госпожи Шпигель совершенно поразила, отуманила ее… Она никогда не видала и даже не мечтала о такой роскоши. Как бледна, мизерна, противна, показалась ей более чем скромная обстановка их прежних квартир, что же касается теперешнего «угла», то при одной мысли о том, что надо опять туда возвращаться, она вздрагивала от невыносимого чувства гадливости…
Франциска Карловна иногда выпускала подобные объявления, с целью заманить в свой приют новую, еще не опытную птичку, особенно когда на этот «предмет» бывало требование (а когда его не бывало?). А потому, рассмотрев и рассмаковав поразительную красоту молодой Оленьки, приняла ее с таким участием, говорила и расспрашивала ее с такой готовностью помочь ей, что совершенно околдовала девушку, и та не только дала ей свой адрес, но даже обещала прийти за окончательным ответом насчет места через три дня.
Но уже гораздо раньше, на второй день её посещения, она получила по городской почте, на прекрасной английской бумажке, в роскошном конверте, раздушенную записочку, следующего содержания:
«Очень рада, что могу сообщить вам приятную новости место, о котором был разговор — за вами. Приходите сегодня вечером, около восьми часов, уговориться о кондициях.
Преданная вам,
Ф. Шпигель».
Мать, только что оправившаяся от болезни, была в клубе на репетиции, когда принесли письмо, а вечером была занята в пьесе. Оля решила не говорить ей ни слова, когда та пришла обедать, и только получив место и задаток, сказать ей о своем счастии.
Обед, если только можно назвать обедом пустую кашицу из крупы, забеленную ложкой сметаны, прошел как-то монотонно и скучно. Ольга была рассеяна и, вся преданная перспективе светлого, спокойного будущего, ела молча, и на вопросы матери отвечала односложно. Мать в — свою очередь, поглощенная в заботы о том, как бы не испортить спектакль, как справиться с громадной непосильной ролью, навязанной ей антрепренером, и как бы через это не лишиться роковых пяти рублей вечероровых, которые теперь составляли для неё вопрос жизни и смерти, зубрила, даже за столом, толстую тетрадку списанной роли. И около шести часов, увязавшись платочком и накинув старенькое драповое пальто, несмотря на трескучий мороз, поплелась к клубу.
Оленька, видно, только и дожидалась ухода матери. Она быстро стала приводить свой туалет и свои волосы в порядок, и через несколько минут, несмотря на бедность, даже убогость костюма, сияла такой чарующей красотой, что сама улыбнулась себе в зеркало и послала воздушный поцелуй своему отражению.
Быстро пробежала она расстояние, отделявшее их угол от квартиры Франциски Карловны, и робко позвонила. Ей отворила сама хозяйка, сама сняла с неё бурнусик, и ввела в свой будуар, убранный на этот раз еще элегантнее, еще утонченнее, чем в прошлое посещение молодой девушки.
Лампы, под розовыми колпаками бросали мягкий, фантастический полусвет на роскошные ковры, на драгоценную мебель, на стены, покрытые картинами в золоченых рамах.
Хотя сюжеты этих картин и заставили Ольгу опустить глаза, но ощущение неги и покоя охватило ее, едва она попала в эту обстановку, в эту теплую раздушенную атмосферу.
— Как я рада, что вы пришли, моя милочка, мне надо с вами поговорить, и поговорить серьезно.
— Я за тем и пришла, — просто отвечала Ольга.
— О, если бы вы знали, как вами интересуются… если бы вы только знали…
— Но кто же?.. Я положительно не пойму?.. Кого могла заинтересовать я, бедная простая, не светская девушка.
— Если бы вы только знали… если бы вы только знали, — закатывая глаза, как-то нараспев повторяла Франциска Карловна…
Ольга потупилась… Тон разговора казался ей странным, она пришла говорить о месте, а ей говорят о возбужденных симпатиях и она заметила это хозяйке.
— О, да, да, место… конечно место… demoiselle de compagnie[девушка по вызову (фр.)]… оно готово… готово… для вас…
— У кого же?..
— У княгини… у княгини… — Франциска Карловна спуталась, — у княгини Протасовой, — вдруг быстро произнесла она.
— Княгини Протасовой, — переспросила Ольга… — такой фамилии не слыхала, но все равно, условия…
— О! Условия самые легкие, ездить с ней в театры, в цирк, в концерты, читать, вести её корреспонденцию… А — вы, моя душечка, очень любите театр, балет, оперу? — вдруг круто переменив разговор, затараторила хозяйка… — О, театры, это моя мания!
— В больших театрах я была всего два раза, а клубные сцены мне не нравятся… Какие же условия моего будущего места?..
— О, вы обо всем этом сейчас же можете условиться, княгиня поручила это своему сыну, он здесь, — и не спрашивая позволения у молодой девушки, она отворила дверь в смежную комнату.
— Князь, князь, пожалуйте сюда! — на пороге появилась стройная фигура кирасирского офицера, — позвольте вас познакомить, — князь Протасов, мадемуазель, о которой был разговор…
Ольга сконфузилась, встретив пламенный взор, которым обдал ее молодой князь Перекатипольев (это был он), но все-таки протянула руку.
Начался светский, полуделовой разговор… Но сколько ни старалась Ольга узнать точно условия новой своей должности, молодой князь тотчас уклонялся от разговора и вместо ответа говорил комплименты.
Красота молодого человека, его ласковое, предупредительное обращение, его вкрадчивый тон, и изящные любезности начинали действовать на Ольгу чарующим образом. Она забыла, где она, и зачем она пришла, и вся, всем существом, отдалась этой милой болтовне, в которой, говоря целые часы, можно сказать так мало о деле.
Она чувствовала, что щеки её горят, что сердце ей волнует какое-то теплое, еще неизведанное чувство, ей было и жутко, и хорошо, она готова была бы век оставаться в этом tete-a-tete, (Франциска Карловна, как-то незаметно и неслышно исчезла из комнаты), но молодой князь был тоже человек, он не выдержал своей роли в этом очаровательном дуэте. Его глаза пылали, колени дрожали, близость молодой, свежей, прелестной девушки раздражала, пьянила его. Он не выдержал, забылся, стал на колени, и, схватив её руку, стал умолять о любви, о взаимности.
Сладкие грезы Ольги разлетелись дымом перед этой суровой действительностью, она вскочила со своего места и вырвала руку из рук молодого человека.
— Как вам не грешно, не совестно, князь, — начала она, — подала ли я вам довод так обращаться со мной…
Но князь ничего не слышал, он был словно безумный, и кинувшись вслед за молодой девушкой, которая отбежала в угол комнаты, схватил ее за талию и стал целовать её шею и щеки.
Ольга дико вскрикнула и вырвалась, но при этом быстром движении зацепила большую японскую вазу, стоявшую на пьедестале, и та со звоном и треском разбилась на куски… Князь остановился в своем преследовании, а Ольга, дрожа всем телом, прижалась в углу и нервно рыдала.
— Простите меня, Бога ради, я вас умоляю, простите меня, — говорил князь, стараясь ее успокоить, — простите, не выдержал… увлекся… зачем, зачем вы такая хорошенькая?