— Найду, найду тебя, мой Вася, Вася!! Сын мой! Сын мой! Найду тебя, — и прежде, чем отец или Голубцов, приехавший со стариком, могли удержать ее, она бросилась к окну, ударом кулака выбила стекло и хотела выскочить на улицу. Голубцов кинулся, и во время задержал ее, она кусалась и царапалась. Старуха кухарка, пораженная этой сценой, рыдала в дверях, старик отец, сам обезумевший от горя, повалился как подкошенный в кресло, и судорожно вздрагивал.
Голубцову, при помощи кухарки, едва удалось удержать и уложить больную в постель, она билась и вырывалась опять броситься в окно.
Посланный, в карете Голубцова, кучер за доктором, быстро исполнил поручение, но прибывший врач, друг и товарищ адвоката, осмотрев Карзанову, сообщил несчастным свидетелям этой страшной драмы нерадостную весть.
Молодая женщина не вынесла стольких страшных потрясений — она сошла сума!
Часть вторая
Глава I
Бедно и убого было в полутемном «углу», занимаемом Саблиной, с дочерью, в пятом этаже дома Фитингофа. Хозяйка комнаты, вдова отставного фельдфебеля, Анфиса Ларионовна Одинцова, с утра начинала воркотню, за неаккуратную плату денег, и доводила несчастную Веру Васильевну, полубольную и крайне нервную женщину, просто до отчаяния… У бедной актрисы не было ни копейки. До получки с антрепренера несчастных 15 рублей оставалась еще неделя, да уж и из этой ничтожной суммы 7 рублей были забраны авансом во время её недавней болезни. Продать и заложить было уже нечего, а в довершение горя и старуха — хозяйка, обыкновенно довольно уживчивая и терпеливая, на этот раз, словно с ума сошла, кричала и грозила, что сейчас пойдет к мировому и будет требовать выдворения не платящих постояльцев.
Дело в том, что накануне, вечером, в то время, когда мать и дочь были на сцене, к Одинцовой зашел совершенно неизвестный ей довольно пожилой человек, расспросил про постояльцев и выразил свое удивление, как она до сих пор их держит, что они уже третий раз меняют квартиры, не платили ни разу, и что он сам понес за них большой убыток, отпустил в долг товар… что хозяин гонит его вон из лавки, и что он самый несчастный человек. Своим рассказом он так растрогал Одинцову, что та обещалась ни дня не держать больше Саблиных, и только сокрушалась, что её угол будет стоять пустым.
— Ну, этому горю пособить можно… брат мой из Твери приехал, у меня приткнулся и комнатку ищет, — ему самое подходящее, — вдруг заговорил посетитель, — а как, бабушка, плата? — Коли не дорого, с двух слов сойдемся.
— Да, вот, беру восемь рублей, да только одна слава, что беру, если все сосчитать, так в три месяца десять рублей с этих аспидов не выжала, право слово, попадись хороший постоялец, за семь рублей бы отдала.
— Вот и прекрасно, получайте, бабушка, за полмесяца вперед, — и посетитель положил перед Одинцовой три рубля и полтину мелочи… — только уговор, — чтобы их в три дня не было, а то деньги назад!..
— Изволь, изволь, не то что в три дня, завтра же выгоню, вот истинно, отец благодетель! Стану я такую шушеру терпеть, когда солидный постоялец навертывается — сгоню, непременно сгоню.
— И давно пора бы… что на них смотреть… вишь ты, благородные! Мировой их тоже не милует, а если на суде адвоката нужно будет, так вы мне только черкните, мигом доставлю, потому что я зол против них…
— Хорошо, батюшка, хорошо… напишу, только ты адресок-то запиши.
Посетитель вынул из кармана бумажку, на которой был отчетливо заранее написан его адрес и удалился, сопровождаемый поклонами и пожеланиями старухи… Надо ли говорить, что это был старший лакей и фактотум Франциски Карловны Шпигель, подосланный ею нарочно, чтобы довести отчаянное положение Саблиных до кризиса.
Все свершилось, как она рассчитала. Настроенная старуха Одинцова так сильно и долго приставала к несчастной Саблиной, что та не выдержала и бежала из дому к антрепренеру просить вперед… Но через час вернулась совершенно обескураженная… Она нашла и застала антрепренера в одном из модных ресторанов, в кружке красивых женщин, за роскошным завтраком… Антрепренер, сильно под хмельком, выслушал её просьбу, налил стакан шампанского и поднес ей.
— Вот все, что могу теперь предложить вам, добрейшая Вера Васильевна. Что же касается презренного металла, то увы и адью! Тю-тю! Ни сантима, — и чтобы еще больше, убедить ее в справедливости своих слов, вывернул наружу карманы брюк и залился пьяным, добродушным смехом. — То-то, все до сантима проедено и пропито!.. Гуляем!
Последняя надежда была потеряна, надо было возвращаться ни с чем.
Дома ад усилился. Дочь, не выдержав оскорблений и попреков старухи Одинцовой, лежала на кровати и плакала. Одинцова не унималась и грозила земными и небесными судьями, и требовала немедленно оставить квартиру. Так прошел целый день. Немудрено, что ни мать, ни дочь не прикоснулись к скудному обеду, а с вечера Вере Васильевне надо было идти на службу и стараться быть веселой и смешить не взыскательную клубную публику.
Дочь опять осталась одна… Одинцова торжествовала. Как разъяренная волчица напала она на беззащитную девушку, которая лежала, зажав уши, чтобы не слыхать её проклятий.
Вдруг послышался звонок и через минуту на пороге появился ливрейный лакей и спросил:
— Здесь ли живет Ольга Андреевна Саблина?
— Здесь, здесь, — залепетала старуха, прерывая брань, — здесь, что вам угодно?
— Письмецо к госпоже Саблиной.
Услыхав свою фамилию, Ольга встала и удивилась, увидав конверт с написанным адресом. Рука была знакома, — писала госпожа Шпигель:
«Милая моя барышня»!
Вполне понимая причину вашего негодования, не могу, между тем, не дать возможности виновному вымолить у вас прощение. Если не очень сердитесь — приходите… Не — раскаетесь.
Ваша Ф. Шпигель.»
Разорвать и бросить письмо было первым движением — молодой девушки, но, в ту же минуту, другое гадкое, скверное чувство себялюбия, желание жить, как бы не жить, ворвалось в её истерзанную душу. Идти или не идти, страшным роковым Рубиконом вставало в её мозгу. Она хорошо сознавала, что идти, значит, погибнуть, то есть возродиться в другой, совершенно другой, более блестящей и грязной обстановке, — погибнуть, как чистое создание, и превратиться в роскошный пустоцвет бульвара, и жить пока живется, пока существуют красота, молодость и здоровье, — не идти!.. Выносить эти попреки, эту нужду, этот — голод, унижение, оскорбления матери…
— Мама простит — когда узнает, а почем она узнает? — она ничего не узнает — я скажу, что получила хорошее место, я скажу, — эти мысли вихрем проносились в затуманенной молоденькой головке Ольги, — она понимала, что отдаться за деньги, продаться — ужасно, дурно, постыдно, — но другого исхода не было, маленькое сердечко не — выдержало житейской борьбы — оно устало… «Продаться! Продаться», — шептал ей какой-то злой дух — «ты спасешь, себя, спасешь мать… Продайся, продайся как можно дороже!!!» — Мелькнуло в её голове — «Как можно дороже! Деньги все!..» Решила она уже гораздо спокойнее.
— Как можно дороже! — повторила она уже совсем твердо, и подняв голову и взглянув прямо и открыто в лицо нахально — глядевшего на нее лакея, сказала голосом, в котором почти не слышалось, еще за минуту душившего её волнения.
— Скажи Франциске Карловне, что я через полчаса буду.
Лакей вышел.
Оленька стала быстро одеваться.
Через несколько минут она звонила у роковой, обитой зеленым сукном, двери квартиры госпожи Шпигель. Дверь беззвучно открылась, резким, бьющим в голову ароматом пахнуло на молодую девушку, она отстранилась, хотела уйти, бежать от этого вертепа, но какая-то невидимая сила словно толкнула ее в дверь, и она вошла не оглядываясь.
Дверь за ней закрылась.
Глава IIНеожиданная встреча
На этот раз прелюдии были не долги.
— Ах, как я рада, душечка, что вы пришли, на силу-то… но я знала, что вы умная девушка — приторно заискивающим голоском заговорила Франциска Карловна, вводя жертву в свой собственный роскошный будуар… Надеюсь, что вы на этот раз будете умницей, и не будете бить моих ваз…
Молодая девушка ничего не отвечала, она даже не обратила внимания на то, что в будуар вела дверь прямо из прихожей, и что стоило только сделать пять шагов от входной двери, чтобы очутиться в благоухающей атмосфере этого уютного, располагающего к лени и наслаждению уголка.
Оленька вошла не раздеваясь, в простеньком, очень поношенном, драповом пальто, и старенькой шапочке, поддельных барашков. Маленькие, узенькие руки её были без перчаток, и она всю дорогу не могла согреть их, — муфточки не было, а рукава были без подкладки. Молодая девушка сильно продрогла, и очень обрадовалась стакану горячего чая, который тотчас же принесла сама Франциска Карловна, из деликатности не допуская даже, как она объяснила, нескромным глазам прислуги, видеть свою новую клиентку. Франциска Карловна была донельзя увлекательна и любезна, наговорила молодой девушке тысячу комплиментов, и сама быстро, так что Оленька не успела отказаться, налила хорошую порцию коньяку в стакан чая, поданный своей гостье. Та вскрикнула, начала отнекиваться, но достойная хозяйка была так красноречива, девушка так прозябла, наконец, желание кончить во что бы то ни стало, скорей, скорей — это мучительное состояние неизвестности, подтолкнуло ее, она сразу выпила весь стакан. Ей стало так тепло, так хорошо… Красные круги стали ходить в глазах… ей стало как-то веселей и легче, — так, что когда раздался звонок, она даже не вздрогнула, она знала кто это?! Она уже не трусила, она смело ждала своего покупателя!
Но её ожидания были напрасны… в прихожей послышались голоса, видимо приехала целая компания. Заслышав этих непрошенных и нежданных гостей, Франциска Карловна бросилась в прихожую…
— Извините, господа… Меня сегодня дома нет!
— Как нет… дребезжал сильно подвыпивший голос Клюверса, — как нет дома, когда я с приятелями делаю честь приехать к теб