Две сильных лампы с рефлекторами горели по обеим сторонам большого овального зеркала, стоявшего на столе, заваленном всеми возможными туалетными принадлежностями. Василий Васильевич сел на низенький деревянный стул, словно соображая что-то, и затем, словно великий артист, и актер, создавший в своем воображении тип того лица, которое он должен изображать на сцене, быстро стал менять свою собственную физиономию, согласно задуманного типа.
Прежде всего, он достал из странного вида коробки склянку с какой-то бесцветной жидкостью, и намочив свою щетку, стал сильно натирать волосы на голове. Прошло не более пяти минут после начала операции, как его густые, черно-синие кудри превратились в плоские волосы почти соломенного цвета со слабым рыжеватым оттенком… Брови, даже ресницы подверглись такой же метаморфозе оставались только одни усы, черные, жесткие, характерные, дававшие всему лицу определенное, не скоро забываемое выражение… Василий Васильевич задумался. Странное дело, ему было жаль своих усов, но чувство осторожности взяло верх, и в несколько ударов бритвы усов не существовало. — Когда после этой операции Перепелкин обмыл лицо и взглянул на себя в зеркало, он чуть не вскрикнул — он сам себя не узнал — одни глаза, черные, проницательные, стальные, несколько напоминали прежнего брюнета… но и это обстоятельство было поправимо. Пенсне с довольно темными стеклами мигом украсило его тонкий с легкой горбинкой нос, и с этой минуты штабс-капитана Перепелкина не существовало. Даже послужной список был сожжен. В прекрасном черном сюртуке, который через минуту облегал стройную фигуру Василия Васильевича, в боковом кармане лежало свидетельство, выданное Чернореченским уездным предводителем дворянства, на имя дворянина Василия Васильевича Паратова.
Тщательно сложив весь военный костюм в комод, и достав партикулярное теплое пальто с барашковым воротником, до той поры спрятанное в нижнем ящике комода, Василий Васильевич хотел надеть его, но потом вдруг что-то сообразил, и взяв с письменного стола ножичек, быстро спорол с пальто адрес портного, пришитый на тесемочке у ворота, и затем уже надел пальто — видимо он вспомнил, что заказывая это пальто у Тедески [Лучший петербургский портной. — Прим. автора], был в офицерском мундире и на костылях… Мошенник боялся, что даже такое ничтожное обстоятельство может навести на след его тождественности с Перепелкиным.
Надев пальто и меховую шапку, он подошел к комнате, занимаемой кухаркой.
— Амальхен, — начал он через дверь… — я сейчас еду в Москву, дня на три, если кто будет спрашивать, скажи, что раньше четверга не буду… Прощай!.. Бумаг и писем для меня не принимай, да скажи дворнику, чтобы не прописывал выбывшим, я вернусь скоро…
Дав эти наставления, на всякий случай, своей придурковатой прислуге, Василий Васильевич не дал ей проводить себя, говоря, что и сам найдет дорогу, и гремя костылями, пошел к прихожей. Осторожно прислушавшись, и убедившись, что никто за ним не следит, он поставил костыли к стенке, открыл дверь и тихо вышел на площадку лестницы. Надо было пройти незамеченным мимо швейцара, но и это было сделать не трудно… Он в это время объяснялся на улице с какими-то господами, приехавшими в карете.
— Так ты говоришь, что господин Перепелкин дома? — резко произнес голос, видимо привыкший повелевать.
— Точно так-с — дома, пожалуйте…
— Хорошо… Ну, вот что… Вы, Михайло Иванович, с Тетеркиным да с Горбушкиным, пожалуйста… с заднего хода, а я с Иваном Петровичем позвоним отсюда… Птичке вылететь некуда…
— Да ты уверен ли, что Перепелкин дома? — обратился, как видно, тот же распоряжавшийся облавой, вторично, к швейцару.
— Помилуйте, ваше превосходительство, как же мне не знать, отвечал домовый страж и блюститель… Да им в пять минут и с лестницы-то не сойти, одними костылями что грому наделают, — не проходили… утвердительно добавил он, не проходили!
— А с черного крыльца?
— Куда же им, да там помои, лед, да на костылях голову сломишь как раз.
— Ну, ладно, за мной, марш!
Василий Васильевич, при первых словах понявший, что речь идет о нем, стал на лестнице в тени и, дождавшись, когда трое каких-то странных личностей, с господином, приехавшим в карете, прошли мимо него, быстро спустился и прошел мимо швейцара, не возбудив ничуть его внимания.
Выбравшись на улицу, он был спасен. Вскочив на первого попавшегося извозчика, он тотчас же поехал к Николаевскому, вокзалу, предъявил в багажной квитанцию, получил багаж и направился с ним к «Европейской гостинице».
Через час на таблице живущих прибавилось новое имя: Wasili Wasilievitch Paratoff вывел конторщик на узеньком листке бумажки и вставил в общую рамку против № 13.
— Дома господин Перепелкин? — отчетливо спросил тот же высокий господин, которого мы видели подъехавшего со свитой к квартире штабс-капитан, а, у кухарки, отворившей двери.
— Никак нет-с, только сию минуту уехали в Москву.
— Быть не может, он дома.
— Да что мне лгать… Вам говорят, — уехал, — так уехал! — резко огрызнулась кухарка.
— Как ты смеешь со мной так говорить, вот я тебя… Все вы одна шайка!
— Больно я тебя боюсь!..
Но не успела кухарка кончить фразу и захлопнуть двери, как по знаку высокого господина была схвачена и задержана. Высокий господин и с ним трое его помощников вошли в квартиру, где все говорило, что она только что оставлена.
— Опоздали, птичка улетела, — с досадой произнес господин, видимо, распоряжавшийся облавой, кончив самый подробный обзор.
— Улетела и вид переменила, — добавил маленький юркий, седенький старичок, очевидно, помощник первого, нагибаясь и поднимая с пола клок жестких, черных волос, еще намазанных мылом.
— Это что? — спросил его начальник.
— Это украшение лица человеческого, усами именуемое, которое человек решается бросить только в минуту крайней опасности, — шутил юркий человечек. — Значит, физика вывернута!..
— Ловок мальчик, да нет, шалишь… У меня портретик есть и без усов, — добавил старший и достал из бумажника карточку, на которой был изображен только что исчезнувший Перепелкин, но только без усов. Но странное дело, на этой карточке, очевидно, снятой в одной из центральных тюрем, под портретом значилась подпись:
«Атаман Рубцов».
Глава IVФотограф
На другой день только что описанной сцены, у дверей с фосфоресцирующей дощечкой квартиры капитана Цукато, звонил молодой красивый блондин, с лицом чисто выбритым, и очень похожий по облику на актера.
Как читатель, вероятно, уже догадался, что это был Перепелкин, превратившийся в Паратова, и удачно избегнувший преследования сыскной полиции, натравленной на него Клюверсом.
Дверь отворилась, и посетитель вступил в странно обставленные апартаменты фотогальванопласта.
Иван Иванович, по обыкновению, заставивший изрядно прождать посетителя, предполагая в нем, вероятно, одного из «чающих электро-гальванического» просвещения, был крайне изумлен, когда незнакомец предложил ему закрыть за собой дверь, ибо, как он выразился, беседа, будет очень серьезная. Капитан, сразу почуявший поживу, насторожился.
— Чем могу служить? — без малейшей хитрости в голосе, спросил он, усаживая гостя, и садясь сам в обычное кресло, в глубине своего фантастического кабинета.
— Мое дело настолько секретно и важно, что я бы не хотел никого вмешивать в этот щекотливый вопрос… но я столько слышал о вас!..
— О, да, да конечно… мы, люди науки… мы немы, как могила!.. Можете рассчитывать.
— Дело, изволите видеть, в том, чтобы помощью фотографии увековечить документы, которым грозит истребление…
— Могу… могу, — чуть не прыгая с кресла, заговорил капитан — помощью фотолитографии, электро-хромотипией, гальванопластики, я могу воспроизвести такие снимки, которых нельзя отличить от оригинала… Да, да, наука дает нам в руки могущественное орудие… Капитан уселся на своего конька, и долго бы продолжал в этом тоне, если бы его не прервал посетитель.
— Могу ли я видеть образчики фотолитографических работ? — сказал он просто, и заставил капитана прервать свое разглагольствование и броситься отыскивать папку с образцами работ.
— Вот, не угодно ли — тут одни образцы… Но теперь я достиг гораздо большей отчетливости… вот посмотрите лист «Нового Времени» доведенный до квадратного вершка, вот копии со старой рукописи, вот автограф.
— Прекрасно, превосходно — очень хорошо, — говорил Паратов, рассматривая образцы… Но, позвольте узнать, можете ли вы печатать на всякой бумаге — гербовой, например.
— Гербовой, — капитан задумался… — зачем же именно гербовой?.. Простите за нескромный вопрос… гербовой?.. Конечно, могу… но…
— Вот видите, — начал Паратов, тихо, но определенно, — у меня есть копии с официальных документов, выданные далеко отсюда, и при таких обстоятельствах, что взять второй раз с них копии будет почти немыслимо… Представляя их в суд, я не вполне уверен в их сохранности, — они могут… вы понимаете — исчезнуть, то мне необходимо, на всякий случай, иметь в своих руках такие копии, которые бы вполне могли заменить оригинал…
— О, в таком случае я могу исполнить вашу просьбу конечно, если это не против известных правил о цензуре. Времена теперь очень строгие, как раз фотографию запрут!
— О, успокойтесь, надо снять копию с метрики.
— С метрики?.. Что же вы не сказали раньше… С метрики… да с моим удовольствием!..
— Позвольте, господин капитан, один вопрос… Скоро ли вы можете исполнить заказ?
— Скоро, очень скоро, если нужно, хоть через два часа.
— В таком случае я прошу у вас позволения остаться в вашей мастерской во все время производства опыта… Я не хочу выпускать из глаз документов, виноват за недоверие, но дело слишком важно, все может случиться, пожар, нечаянность… Извините, это мое последнее и главное условие…
— Но, таким образом, вы можете узнать техническую часть моей фотографии… Я также не могу допустить вас в свою лабораторию…