Борщов один остался в лаборатории.
Глава VГравер
Вернувшись в свой номер в «Европейской гостинице», Паратов тотчас переоделся, надел старенькое пальто на вате, с потертым барашковым воротником, которое оказалось в чемодане, подвязал шею красным шерстяным шарфом и надев мятую войлочную шляпу, сначала осмотрел осторожно, нет ли кого-нибудь в коридоре, быстро вышел из номера и запер его на ключ.
Он прошел мимо швейцарской, не возбудив ни в ком подозрения, даже посыльный, которого накануне он посылал на Николаевский вокзал, не узнал его и только смерил презрительным взглядом его поношенный костюм.
Выйдя на Невский, Паратов нанял извозчика и через полчаса, за тридцать копеек был доставлен в самую глушь Коломны, за церковь Покрова [Автор имеет в виду исторический район Санкт-Петербурга в Адмиралтейском районе, территория между Фонтанкой, Мойкой и Крюковым каналом. Традиционно, к Коломне относят также Театральную и Никольскую площади. Никольский собор, Мариинский театр и Новая Голландия]. Там он слез с извозчика, расплатился с ним и пошел вглубь полу занесенного снегом двора, и через минуту поднимался по полутемной, скользкой лестнице на третий этаж.
В маленькой прокопченной, грязной и вонючей конуре, именуемой «комнатой с мебелью», только на бумажках, приклеенных дворником к воротам, на старой изломанной кровати, покрытой кучей каких-то грязных, изорванных лохмотий, в чаду от табачного дыма, смешанного с прогорклым запахом пригоревшего масла, валялся, не старый еще, но совсем потерявший всякий облив разумного существа, человек. Густые, всклокоченные, с сильной проседью волосы падали ему на глаза космами, худое, изрытое морщинами и оспою лицо, обросло какой-то жесткой серой щетиной… Маленькие, глубоко вдавленные глаза смотрели как-то дико и болезненно, и придавали его лицу страшное, отталкивающее выражение. Маленький мальчик лет семи — восьми, одетый в какой-то серо-черный засаленный халатик, лежал рядом с мужчиной на кровати и, казалось, грелся, положив свою голову ему между рукой и боком. Несмотря на разность лет, сходство между обоими живыми существами было разительное, всякий наблюдатель смело назвал бы их отцом и сыном, и он бы не ошибся.
Лежавший был некогда известным гравером в Москве, но, привлеченный по делу о подделке купонов к ответственности, угодил на каторгу, где отбывши срок, вышел на поселение… но без права возвращаться в Европейскую Россию. Но что мог делать и чем существовать в Сибири человек, привыкший работать только граверной иглой, или грабштихелем? Он не задумывался над вопросом. Ловко составленный, и еще ловчее выполненный, фальшивый паспорт, дал ему возможность уйти из поселения и вернуться в Москву, но тут-то и начались его мучения и настоящая каторга. У него оказалось мало знакомых между литографами, и те, которые знали кого они берут, предлагали ему самые мизерные, самые ужасные условия… Он пошел на все, с ним была женщина, бросившая родину, и ушедшая из Сибири вслед за своим возлюбленным, был маленький ребенок, прижитый ими в первый год их связи… Чтобы доставить им кусок хлеба, он брал работу, которую давали, цену, которую предлагали…
Прошел год. Красивой женщине сильно полюбилась Москва, с её роскошью, богатством, движением… Любовь к несчастному как-то словно угасла в её сердце, может быть, под влиянием нужды и голода… Столичная жизнь манила ее как в омут, и однажды, когда Трофим Дмитриев вернулся из литографии домой, он не нашел там своей сожительницы… Бессердечная женщина бросила не только любовника, но даже сына, которому было всего год.
Этот удар поразил Дмитриева хуже приговора суда и пятилетней каторги. Он запил и пил без просыпа чуть ли не целый год… Места он потерял все, никто не хотел держать пьяницу, который под пьяную руку бывал не воздержен и на язык, и на руку, сдельная работа была самая ничтожная, приходилось работать заказы подпольные, гравировать подписи и печати, подделывать бланки… Дело начинало получать огласку, приходилось бежать из Москвы, но куда?.. На родину? В деревню? Но там граверной работы быть не могло, а от всякой другой он отвык окончательно, в Петербург! В Петербург его звали приятели, также бездельные артисты, работавшие по темным подвалам вертепов, и, сфабриковав себе паспорт на имя мещанина Николая Глебова, он добрался до Питера, где по пословице, — в возе соломы человека как иголки не найдешь.
Но несмотря на нравственное глубокое падение этого человека, мешавшее ему понимать, что подлог — преступление, в нем явилась одна человеческая черта, это самая безграничная любовь к сыну, не покидавшая его в минуты самого скотского запоя. Достаточно было маленькому ребенку закричать или проснуться ночью, уже отец стоит около его колыбельки на коленях, готовый всю ночь не спать, утешая и убаюкивая сына!.. И здесь в Петербурге, терпя самую ужасную бедность, ночуя сплошь и рядом в ночлежных домах, он не покинул ребенка, хотя эта постоянная голодовка и убийственная, скотская жизнь и обстановка влияли на склад понятий ребенка… Несмотря на свои годы, он казался чуть не стариком.
— Здорово, Николай Глебович! — весело заговорил Паратов, входя в каморку, — как поживаешь.
— А, это вы, Василий Васильевич! Откуда? Вот радость, не ждали!.. Мы уже и спать было залегли — работы нет, хлеба нет… что в постель, что в могилу… Последние дни настали…
— Эх, не кручинься, Николай Глебович. Бог не без милости.
— Да зато, Василий Васильевич, свет-то без добрых людей совсем остался…
— Ну, не говори!.. Я, например, разве я когда отказал тебе, когда у самого, грош в кармане был.
— Вы не в счет… Василий Васильевич… да много ли таких!.. Беда!..
— Ну, вот что, Николай, я к тебе за делом — инструмент есть?
— Нет, все продал…
— А мне бы нужно…
— Да вы, только скажите, что нужно-то, мы и без инструмента, может, сварганим.
— Печать нужна…
— Какая печать, сургучная или коптевая?
— Коптевая, церковная.
— Так бы и говорили… на что тут инструмент, без инструмента оборудуем — в один момент,
— Как же без инструмента… Грубо будет, узнают.
— Ни в жизнь… мою-то работу узнать — жирно будет!
— Попробуй, попробуй, а я посмотрю.
— Да что пробовать-то, будьте без сумления.
— Нет, ты уж лучше попробуй, а то документ испортишь…
— Что с вами делать, говорите, какую печать готовить?.. Волостную что ли, они у нас теперь в ходу… от них только и кормимся.
— Нет, церковную вот взгляни, — Паратов достал и показал подлинные документы…
— Самая что ни на есть плевая работа, в один момент обварганю, довольны будете… смотрите, батюшка, это самое простое, только с перепою горло пересохло… нет ли у вас двугривенного, младенец за парой пива сбегает… — Паратов дал просимое и сынок Дмитриева, шлепая опорками, побрел за пивом.
Между тем, отец достал маленький кусок стекла, около двух вершков длиной[8,89 см.] и в два пальца шириной, и накоптил небольшой, кружок над пламенем керосиновой лампочки, потом, порывшись в столе, разыскал булавку, и свободно, привычной рукой, в копоти процарапал кружок, и снял излишнюю копоть пальцем. На стекле остался черный кружок величиной в печать.
— Ну-с, батенька, теперь дайте посмотреть, что писать? — Просмотрев надпись на печати, Дмитриев стал быстро букву за буквой выцарапывать на копоти слова надписи, идущей вокруг печати. Минуты в три вся надпись была кончена, тогда он в несколько штрихов изобразил на средине копоти традиционную церковь, обыкновенно помещаемую на всех церковных печатях и, посмотревши на свет свою работу, промолвил.
— Готово, не угодно ли полюбоваться, — и подал стекло Паратову. Тот, в свою очередь, со вниманием, буква за буквой прочел ее и не мог удержаться от восклицания.
— Хорошо! Бесподобно, ты, Николай, истинный артист!! Молодец — что же теперь дальше?
— А вот, куда прикажете приложить, туда и приложим. Паратов подал одну из копий, только что сделанных Цукато. Дмитриев осмотрел и отметил место, слизнул его и приложив к мокрому месту накопченный кружок, сильно пригладил с другой стороны.
Когда он отнял стекло от бумаги, на стекле больше ничего не было, оно было совершенно чисто, на бумаге же виднелась отчетливая печать, которую было невозможно отличить от настоящей.
— Браво! Браво! Молодец!.. Выручил! — говорил Паратов.
— И что вы, батюшка, еще не все… а натиск-то где же… сейчас догадаются, что самодельная, а вот нет ли у вас копеечки медной, а то еще двугривенного… — Паратов додал монету. Гравер, взяв с кровати какую-то рваную ветошку, сложил ее вчетверо и расстелил на угол стола, потом положил на нее бумагу и закрыв монетой печать, сильным ударом кулака вдавил монету в бумагу.
— Вот теперь готово, батюшка, Василий Васильевич, — ни сучка, ни задоринки, это-то и есть мое последнее изобретение…
Василий Васильевич не слушал, ему надо было торопиться, и он, достав две синеньких, положил их перед Дмитриевым.
— Что вы? Это мне? Все мне? — заговорил тот, чуть не со слезами в голосе. Много будет, Василий Васильевич… не за что… ведь, я этак, пожалуй, сыночку-то полушубчик справлю, ей Богу, полушубчик справлю… Благодетель!
Но Василий Васильевич уже не слыхал его причитаний, он быстро сбежал с лестницы, и у ворот встретил младенца, через силу несущего отцу пару пива.
— А вот это тебе, на орехи, — сказал он — и сунул ему в руку мелочи…
— А пивца не хочет — пиво знатное? — переспросил его мальчик, удивленный, как это гость уходит от пива.
— Нет, не хочу!
— Ну, так я за тебя выпью? Можно?
— Пей, голубчик, пей на здоровье!
Глава VI«Гнездо Дятла»
Вечером, на другой день похищения ребенка Карзановой, в маленьком флигельке во дворе, на седьмой улице Песков, между Дятлом, только что возвратившимся откуда-то, и его достойной сообщницей происходило совещание.
Надо было на что-либо решиться… Перепелкин требовал, чтобы ребенок был отдан ему, для отправления в секретное, ему одному известное место, а между тем и самое дело, и весь риск преступления падал исключительно на одного Дятла, который не был ничем гарантирован в этом громадном деле. Хотя Дятел и свято верил в своего атамана, которого знавал еще гораздо раньше, но понимая, что Карзановское дело такого рода, что, благополучно окончив его, можно навсегда бросить рискованную деятельность и заняться более спокойным и выгодным трудом, хотел, во что бы то ни стало, определить сумму своего материального участия в деле и, потому, еще с утра, отправился к Перепелкину, зная, что он под фамилией Паратова живет преспокойно в Европейской гостинице… Его не было дома, вечером он зашел вторично, швейцар сказал ему, что № 7, то есть Паратов дома, а в номере его не оказалось. Эта странность, в связи с достоверным известием, что квартира Перепелкина была обыскана сыскным отделением, заставила и Дятла подумать о возможности непрошенного посещения полиции и в свой уголок, так как посещения хозяйки меблированных комнат, его квартиры, хотя редкие, могли быть замечены, и тогда прощай все!.. При одной мысли об этом Дятел весь побледнел, и сообщил свои опасения сообщнице…