— Скажите, пожалуйста, — после целого ряда ничего не значивших вопросов, обратился к нему Кирпичев, — знаете ли вы, что в квартире госпожи Шпигель, в том же доме, где вы учитесь у капитана Цукато, вчера вечером, было совершено преступление.
— Знаю… — как-то нерешительно отозвался молодой человек, — слышал.
— Когда вы об этом услыхали — вчера или сегодня?
Молодой человек совсем сконфузился, он не жил в доме капитана и потому присутствие его на лестнице его квартиры, для свидания с Юзей, могло быть только контрабандой. Эти мысли заставили всю кровь броситься ему в лицо, и он чуть прошептал:
— Сегодня утром.
— Прекрасно, теперь скажите же мне, каким образом, находясь в доме, где совершено преступление, вы о нем ничего не слыхали вчера вечером, хотя мне доподлинно известно, что вы вышли из дома только через час после отбытия полиции?..
Трудно описать смущение молодого человека при этих вопросах, он делал страшные усилия, чтобы не выдать себя и старался побороть охватившее его волнение.
— Я провожал знакомую, — начал он тихо, понимая, что отрицать совершившийся факт, и к тому же факт, известный допрашивающему, было бы безрассудно.
Ему, как новичку, в подобных делах, и в голову, не приходило отказаться отвечать, без формальной повестки о вызове к следователю, или просто спросить у сыщика, на основании чего он обращается с ним, как с обвиняемым.
— Провожали знакомую… прекрасно… но чью знакомую, вашу или господина Цукато?
Вопрос был поставлен, как говорится, ребром, надо было найти какой-либо исход.
— Свою знакомую, — отвечал молодой человек, решившись в душе не поддаваться охватившему его чувству робости.
— Вот как?.. Вашу знакомую… Но позвольте спросить, где же вы ее принимали… Вы, как мне известно, не живете у капитана, не на лестнице же у вас было рандеву?
Молодой человек молчал… Яркая краска стыда выступила на его щеках, на глазах навернулись слезы, так что даже Голубцов, немой свидетель этой сцены, счел нужным вмешаться.
— Позвольте вам заметить, Федор Матвеевич, — начал он, — что это дело чисто личное, и до нашего дела вовсе не касается… — Но Кирпичев словно не слыхал замечания адвоката и по-прежнему продолжал донимать несчастного Борщова целым рядом вопросов, бросавших его в краску.
— Теперь позвольте еще вопрос, — резко начал сыщик, заметив, что молодой человек совсем измаялся, потерялся, и начинает отвечать без прежней энергии, — позвольте узнать, не знакомы ли вы с кем-либо из лиц, часто посещавших госпожу Шпигель, вот, например, с капитаном Перепелкиным, Шведовым, Зверобоевым, Карзановским наследником Клюверсом, бароном Кармолиным.
При имени Карзанова, ловко вклеенным сыщиком, мускулы на лице Борщова вздрогнули, он вспомнил об этом имени, несколько раз повторенном на бумагах, которые лежали у него в кармане и хотя он отвечал отрицательно, но внезапное изменение лица было замечено Кирпичевым, и он с еще большей настойчивостью продолжал допрос…
Никто, и ничто не было пощажено, сыщик вошел в свою роль, он видел перед собой преступника и не стыдился терзать его морально
На вопросы об отношениях к девице Саблиной, которую он провожал вчера, и к Юзе, которую пропустил в квартиру, он спутался, стал сам себе противоречить и спутался еще больше. Он чувствовал, что голова его кружится, в виски стучало, сознание собственной правоты и невинности стало мало-помалу исчезать. Воспоминание о сфабрикованных им бумагах душило его, он стал умолять Кирпичева отпустить его домой, клялся в своей невинности, говорил несвязные слова и фразы, потом вдруг схватил себя за грудь, словно желая сорвать с груди какую-то тяжесть и как подкошенный свалился на пол.
Кирпичев и Голубцов подхватили его и бережно положили на диван…
— Нет, как хотите, так нельзя… Я уверен, что он не причем в деле похищения ребенка… Я уверен, что мы просто натолкнулись на какую-то любовную историю… бросьте его, будемте искать в другой месте…
— Хорошо, батенька, хорошо, только дайте-ка прежде, рассмотреть вот эту пачечку, — с какой-то странной интонацией произнес сыщик, кладя перед собой на стол несколько бумаг, только что вынутых из бокового кармана лежащего в обмороке Борщова.
— Ну, это все пустяки… Рецепты коллодиумов и составов для фотографии, вот брошюрки о гальванопластике, а это что? Стойте, стойте… бумаги какие-то… на целых листах…
С этими словами сыщик развернул оттиски, сделанные Борщовым с камней, приготовленных капитаном Цукато, и тотчас же вскрикнул от неожиданности.
— Ура! Наша взяла… вот они, ваши документы… а вы еще говорите, что этот мальчик невинен, как ангел… Нате-ка, прочтите…
И сыщик подал удивленному Голубцову копию с метрики, и свидетельство о браке Ивана Карзанова.
Тот, в свою очередь, не мог удержаться от восклицания радости и изумления, и стал быстро пробегать бумаги…
— Позвольте, — вдруг обратился он к Кирпичеву, — это не подлинники… на них нет печатей, это фотографические копии…
— Тем лучше… нашли копии, сыщем и оригиналы, а этого молодца следует пока «в каменный мешок» — проворчал он, показывая на бесчувственного Борщова… — ведь подите, каким казанским сиротой прикинулся, чуть меня не провел… ну, да, нет — теперь стара штука… От нас не увильнешь. — Сыщик осторожно вложил бумаги на прежнее место, в карман Борщову.
Голубцов ничего не возражал, он не мог спорить против очевидности, но мысль о том, что Борщов невинен, что это дело какого-то странного недоразумения, упорно засела ему в голову, и он решился попытаться спасти этого молодого человека, который с первого взгляда показался ему таким симпатичным…
— А теперь пора и освежить молодца, — заметил Кирпичев и взбрызнул молодого человека водой. Борщов вздрогнул, открыл глаза и дико осмотрелся.
— Где я? Что со мной? — прошептал он, хватывая себя за голову, и стараясь привести в порядок расстроенные мысли…
— Имею честь рекомендоваться — я агент сыскной полиции Кирпичев, — а вы мой арестант!
Борщов в ужасе поднялся с дивана.
Глава XII«Следы»
— Позвольте узнать, — быстро заговорил Борщов: — в каком преступлении вы меня обвиняете, и кто дал вам право меня допрашивать?..
— Не рассуждать! — резко крикнул на него сыщик, — у меня не рассуждать!..
— Но, по какому поводу? За что?
— Дельце самое пустое… у одного господина пропали бумаги… они выкрадены, подозрение пало на вас… вот и все…
— Бумаги? Выкрадены? — переспросил ничего не понимающий Борщов.
— Точно так-с, бумажки-с, у госпожи Карзановой, а вместе с тем и ребеночек…
Вторично при имени Карзанова Борщова передернуло…
— Вот видите, я не ошибся, — быстро заметил сыщик, — Карзановскую фамилию вы слышали, это видно… и о бумагах что-то знаете… Не будете ли вы настолько любезны открыть нам, что именно вам известно про бумаги и про похищение их…
— Клянусь Богом, я ничего не знаю, не слыхал, не видал… — твердил Борщов, чувствуя, что с каждым словом кровь все сильнее и сильнее приливает к его щекам.
— Не знаете — и пречудесно… Ну, а мне сдается, что вы не только знаете о документах, но даже имеете с них копии…
При этом ясном, прямом указании, Борщов совсем потерялся и сунул было руку в карман, чтобы достать и выдать документы, но мысль о том, что тогда надо будет объяснить причину их происхождения, и, следовательно, припутать Юзю и капитана, заставила его отказаться от этого порыва откровенности, и он поспешил только еще сильнее застегнуть сюртук.
— Не знаю, ничего не знаю. Никаких документов не видал, не знаю, ничего не знаю, — лепетал он, чувствуя, что почва ускользает под его ногами.
— Не хорошо, не хорошо так шутить с нами, не хорошо, — играл с ним, как кошка с мышью, безжалостный полицейский, уверенный в неотразимости удара, который он готовился нанести, и только из-за скверного чувства злорадства глумившийся над несчастным.
— Не знаю, ничего не знаю, — повторял Борщов.
— А отчего это у вас так правый карманчик в сюртуке отдулся? — вдруг отрезал Кирпичев.
— Там… там… бумаги, снимки, рецепты…
— Вот как, а нельзя ли полюбопытствовать? Будьте так любезны, — настаивал сыщик, видя, что Борщов при этом предложении страшно побледнел и отступил от стола.
— Не могу, ей Богу, не могу… есть тайны, есть тайны… которых я не могу открыть…
— Женщина, что ли? — совсем уже нахально спросил полицейский. — В каждом преступлении есть женщина?
— Ну да, да, женщина! И вы не имеете права так, глумиться надо мной и требовать бумаги… я не дам… не позволю…
— Знаете что, — совершенно хладнокровно, не обращая внимания на волнение Борщова, проговорил Кирпичев, — я вам предлагаю, сейчас же, добровольно отдать мне на просмотр ваши бумаги, или я вынужден буду применить силу.
— Я не могу! Не могу! Вы не смеете! — я буду жаловаться…
— Ей! Кто там? — крикнул сыщик.
На пороге показались двое агентов.
— Еще раз прошу вас не заставлять меня прибегать к крайностям!.. — говорил все с той же, ласково-внушительной улыбкой Кирпичев.
— Вот сюда, прошу вас, сюда положите все ваши бумажки до единой, — и он пальцем указал место на столе.
Борщов сделал над собой нечеловеческое усилие и резким движением достал бумаги и положил на стол…
— Прекрасно… за это хвалю, давно бы так, — говорил Кирпичев, просматривая уже знакомые ему бумаги, и отложив в сторону документы, — а теперь, будьте любезны, собственноручно написать маленькое показаньице, откуда у вас взялись эти две фотолитографические копии с документов, которые мы именно и отыскиваем. Пишите, но помните, что каждое слово лжи и притворства, написанное вами, будет иметь для вас роковые последствия на суде.
— На суде? — переспросил с ужасом Борщов.
— Точно так, на суде… а разве это вас удивляет… Похищение ребенка и документов — влечет предание суду с присяжными…
— Ей! Кто-нибудь! Подай господину Борщову бумагу, перо и чернильницу, ему угодно писать показание.