Несчастный болезненный молодой человек уже не слыхал последних слов, он вторично закачался и безжизненно рухнул на диван, возле которого стоял!
— Слабосилен! С этим справлюсь! — с грубым хохотом заметил Кирпичев, расстегнув ворот у Борщова и спрыскивая его вновь водой… — Ничего, оживет!..
— Вы уж слишком суровы… Мне кажется, он совсем невинен, здесь есть ошибка, — говорил адвокат.
— Ну, уж, батенька, поверьте мне, как старому сыщику, — в нем-то и есть ключ ко всей загадке! — Надо только поумнее взяться!.. Вот оно что!..
— Ну, уж это дело ваше… Только, мне кажется, мы на ложной дороге…
— То есть по тропинке идем, авось скоро и на «большак» выберемся…
С тихим стоном открыл несчастный молодой человек глаза… Ни прежней самоуверенности, ни энергии не было уже в чертах его измученного нравственной пыткой лица… Глаза потускнели, он шепотом попросил пить…
— Ну, вот и преотлично, — шутил над ним Кирпичев, — глазки открыли, с силами собрались — начинайте показаньице писать, а мы вас не только водицей — чайком угостим.
— Ей, Ефремов, — самовар!
Борщов был посажен к столу, перо вложено в его руку, и даже предупредительно обмокнуто в чернила… Оставалось только писать… Чистый лист бумаги лежал перед ним, а несчастный все еще сидел в нерешимости… он, видно, боролся, взгляд его перебегал от Голубцова к Кирпичеву и обратно… то снова, будто бы, всматриваясь в пространство, Борщов устремлял глаза в одну точку, а рука оставалась неподвижна, с втиснутым в нее пером. Наконец, очевидно, приняв какое-то решение, он опустил глаза на бумагу, рука быстро задвигалась, и он быстро стал набрасывать строку за строкой, своим характерным нетвердым почерком…
Лист был уже дописан до половины, вдруг он остановился, жилы натянулись у него на лбу, глаза как-то страшно остановились, и прежде, чем кто-либо мог его остановить, он вырвал лист бумаги, на котором писал, и изорвал его в клочки…
— Нет! Что хотите делайте со мной, хоть в тюрьме сгноите, хоть в Сибирь сошлите, — не хочу никого путать в это дело… я один виноват, — крикнул он, и выскочив из-за стола, хотел бежать, но его схватили подоспевшие агенты, а Кирпичев быстро нагнулся и стал собирать на полу изорванные и измятые клочки бумаги, на которой писал Борщов.
— Молодца на извозчика и в сыскное, в «секретную!» — скомандовал он, — а ты Ефремов, скорей сюда стекло и клейстеру, сейчас соберу и подклею клочки, самое это мое разлюбезное дело…
Напрасно вырывался Борщов и протестовал, — его увезли, а Кирпичев, взяв лупу в одну руку, а кисть с клейстером в другую, стал осторожно склеивать лоскутки бумаги.
Отчасти возмущенный, отчасти удивленный и заинтересованный этой сценой, Голубцов со вниманием следил за работой. Вдруг сыщик радостно вскрикнул:
— Смотрите! Смотрите, я был прав…
— В чем дело?.. Что вы нашли?
— Я был прав, в деле замешана женщина…
— Женщина? Но кто же?..
— Юзефа… Юзефа, позвольте… позвольте… у капитана Цукато возлюбленная Юзя… Юзефа… так, так… вот я и выбрался на «большак»… ура!
— Ефимов, скорей сюртучную пару! — кричал он, бегая по комнате.
— Куда же вы?
— Помните пословицу… «куй железо пока горячо!..» прямо к ней, к моей несравненной Юзефе Игнатьевне.
— Разве вы ее знаете?
— Как же… помилуйте, недавно вместе у городового младенца крестили… хотите — для компании?
— Пожалуй…
Глава ХIIIКапитанша
Вернувшись домой после свидания с Федькой Капустником, Паратов был словно сам не свой. Конечно, он мог одним ударом уничтожить дерзкую и глупую женщину, которая вздумала стать на его пути, но партия этим новым преступлением была бы далеко еще не выиграна. Отдавая приказание Капустнику, покончить с Василисой, он только уничтожал одно звено цепи, спутывающей Дятла по рукам и ногам, и, вместе с тем, истреблял женщину, подбивающую его относиться критически к приказаниям атамана. Паратов не любил противоречий, колебаний, или какого-либо проявления недовольства своих подчиненных, и готов был стереть с лица земли всякого, кто хотя словом или взглядом смел бы ему противоречить…
Убийство Василисы было тем более необходимо, что только с её личностью, как хозяйкой меблированных комнат, было связано дело похищения ребенка Карзановой, так как только ее видел и мог бы узнать отец несчастной Карзановой, болезнь которого, хотя опасная, далеко не угрожала еще роковым исходом, и он мог, придя в себя, натравить ей в след всю сыскную полицию… Она должна была умереть, уже в силу того, что необдуманный и болтливый характер её мог навлечь на нее подозрения и повести к аресту… а она настолько тесно была соединена с делами самого атамана и его шайки, и знала так много общих, важных дел, что её арест, при её невоздержанности на язык, грозил им всем судом и каторгой…
Паратов крайне жалел, что не мог с минуты выхода Василисы проследить за ней, и узнать, куда она вместе с Петром Дятлом спрятала ребенка. В гостинице атаман жил слишком короткое время и не мог еще организовать связь со своими подчиненными, и, кроме того, имел свои причины не открывать своего нового местопребывания никому из второстепенных пособников. Видели его под новой внешностью, и знали его новую квартиру только Петр Дятел с Василисой, да Федька Капустник… Таинственность была доведена до того, что пировавшие с Капустником в трактире «Царьград» молодцы не могли даже предполагать, что пришедший был сам атаман, а думали, глядя на вошедшего Паратова, что это кто-либо из помощников, принесших его распоряжения.
Тотчас после ухода Паратова, Капустник сам уже начал отдавать приказания, согласно задуманному плану один из молодцов должен был явиться к «Капитанше», под видом отставного и выгнанного со службы полицейского чиновника и разыграть роль, которая ему была хорошо растолкована. Другой атлетический, краснощекий парень, довольно придурковатого вида, обязан был явиться извозчиком и весь вечер ждать у дома капитанши, и ехать только с теми, кого выведет от неё Капустник.
Сам Капустник знал прекрасно свою роль и смеялся, представляя себе, как он будет разыгрывать роль влюбленного, перед женщиной, перезрелая красота которой претила ему и два года тому назад, когда, явившись в Петербург отыскивать атамана (который назначил ему свидание в северной столице), он столкнулся с дебелой [Толстой, упитанной] хозяйкой меблированных комнат, не предполагая даже, что она также принадлежит к шайке Рубцова-Перепелкина-Паратова. Но роман, завязанный голодным нахлебником с дебелой хозяйкой, тотчас же порвался, как только Капустник нашел возможность получить нечто повкуснее домашнего обеда Василисы. Он ее бросил без сожаления, с презрением даже, а она, успевшая привязаться к своему обожателю, долго проливала горькие слезы о неверном, пока Петр Дятел не взялся быть её утешителем…
Уж, вероятно, судьба этой женщины заключалась в том, чтобы служить усладой для главных наперсников, атамана.
На этот раз увлекся только один Петр, а Василиса, не подавая вида, изредка все еще вздыхала о своем прежнем друге, и лелеяла мысль его увидеть и увлечь снова.
Выходя от атамана, первым движением её было скрыть следы, так как она почти была уверена, что кто-нибудь из близких к нему людей должны следить за ней. На ее счастье, в это время проходила «конка», и она быстро юркнула в вагон. Но, видимо, страх ее был напрасен, никто не следил за ней, и она, благополучно доехав до Большой Морской, соскочила, и наняла извозчика на пристань финляндского пароходства.
Издали видела она, что пароход, на котором должен был ехать Петр Дятел с ребенком, еще стоит у пристани и только густые клубы дыма, валившие из трубы, указывали на близость отправления. Она все подгоняла своего возницу, но когда её измученный извозчик остановился у пристани, было уже поздно, трап был снят и пароход мерно и торжественно отходил от пристани.
Сунув в руку извозчика монету, взбежала Василиса на пристань, но ее дальше не пустили, расстояние между пристанью и пароходом все увеличивалось, и она волей-неволей должна была остаться…
Петр Дятел, ждавший до звонка её приезда, был очень встревожен отсутствием, он хотел было и сам с ребенком остаться в Петербурге, но, вспомнив уговор: — уехать во что бы то ни стало, переломил себя и унес в каюту сильно раскапризничавшегося ребенка. Когда он вышел оттуда, успокоив его и уложив на койку, пароход уже отчаливал, и Петр тотчас же заметил свою подругу, подъехавшую на извозчике. Было ясно, что она опоздала, а надо было во чтобы то ни стало узнать результат разговора с Паратовым, и Дятел, забыв всякую осторожность, подбежал к борту и крикнул:
— Ну что? Уладила?!
— Уладила!.. Жди послезавтра, если не буду, значит, выручай!..
— Выручим!.. А ты будь осторожнее!..
Больше разговаривать было неудобно, пароход был уже далеко, и с шумом рассекая волны, описывал циркуляцию, чтобы выбраться на фарватер.
Дятел снял фуражку, поклонился и отошел от борта. Василиса еще несколько секунд смотрела вслед уходящему пароходу и затем пошла в контору справиться, когда идет следующий пароход.
Каков же был её ужас, когда она узнала, что отошедший пароход был последним в эту навигацию, затянувшуюся и без того необыкновенно долго, и что добраться до Шлиссельбурга и Ладоги теперь можно только сухим путем. Служащие даже выражали сомнение, чтобы только что отошедший пароход не встретил на пути непреодолимых препятствий от усиливающегося мороза и не вернулся…
Действительно, стоило только взглянуть на Неву, чтобы разделить их опасения. Громадная царственная река как-то лениво катила свои темные воды. Что-то вроде сала виднелось на её поверхности, можно было по приметам старожилов предсказать, что если мороз продержится еще несколько часов, то река станет, и всякая навигация прекратится. Опечаленная этим непредвиденным известием, Василиса Петровна в глубоком раздумье сошла с пристани и пошла вдоль набережной.
Дилемма ей представлялась очень трудная, ребенка надо было сдать завтра к вечеру, а съездить в Ладогу и вернуться к этому сроку сухим путем не было никакой возможности. Надо было на что-либо решиться… Явиться без ребенка — значило навлечь на себя страшный гнев атамана, объяснить ему действительное положение дела — значило отдаться на его милосердие, а она пуще всего боялась остаться не причем. В эту минуту та же ядовитая назойливая мысль промелькнула в её мозгу: «добыть какого-либо другого ребенка и сдать Паратову вместо Карзановского»…