Через несколько минут, как ни в чем ни бывало, она вернулась к гостям, но все еще дуясь на Клюверса, села поодаль к роялю и заиграла бурную мазурку.
— Ужин готов! — взяв салфетку в руки, с комической важностью доложил барон, показываясь в дверях столовой.
— Ужинать! Ужинать! — весело закричала сибирячка, вскакивая со своего места и повиснув на руке Паратова.
Резкий звонок, раздавшийся в передней, заставил всех вздрогнуть… Не смутился только один Клюверс и пошел узнать в чем дело…
В прихожей послышался стук нескольких вошедших людей… На пороге гостиной в ту же минуту появился частный пристав рядом с агентом сыскного отделения, и подойдя к сильно побледневшему, но не по терявшемуся Паратову, произнес:
— Василий Рубцов — вы мой арестант!
Часть третья
Глава IОтставной козы барабанщик
В один из самых холодных и темных декабрьских вечеров, в десятом часу вечера, по дебаркадеру Николаевской железной дороги проходило двое путешественников, видимо, только что прибывших с пассажирским поездом.
Багаж их был невелик, крайне непрезентабелен, и обличал бедность, граничащую чуть ли не с нищенством.
Высокий, седой как лунь мужчина в отставном военном, до нельзя затасканном сюртуке и накинутой поверх него легкой, летней шинели, придерживал, сколько мог, одной рукой тощий дорожный мешок, из ковровой материи, а другой две подушки в красных кумачных наволочках, замазанных и засаленных до невозможности. Молодая девушка, его спутница, одетая, также, как и он, в летнюю верхнюю одежду, несла маленькую картонку, и в то же время, старалась удержать на руках прелестную беленькую собачку — болонку, которая ежилась на холодном ветру и дрожала.
Артельщики, отчаявшись получить от путника хотя бы гривенник, усмехались, как он усаживался на извозчика, и делали свои замечания насчет невзрачности костюма отставного военного…
— Прадедовская! — заметил один из них за спиной путешественника, показывая на его шинель.
— Суворова помнит!.. — хихикал другой… — И зачем, братец ты мой, вся эта шушера в Петербург прет… словно здесь голи и без нее мало…
— За счастьем, брат, едут… свою планиду ищут… — глубокомысленно заметил другой. — Вчерашний день разыскивают, — и довольный своей остротой артельщик захохотал.
До седого пассажира, вероятно, долетали эти замечания, но судьба и люди убили в нем всякую энергию, он ничего не сказал в ответ дерзким, и только взглянул им прямо в глаза, но, вероятно, в этом взоре было что-либо особенное, оба артельщика смутились и быстро отошли.
— Ишь ты, глазища какие, так и жалят…
— Василиск… оборотень… берегись, ночью приснится!
Извозчик тронулся, и через несколько минут остановился, по указанию старика, у одного из бесчисленных подъездов дома Фитингофа, выходящих на Лиговку. Уплатив извозчику условленный пятиалтынный, старик, кряхтя и сгибаясь под своей ношей, начал подниматься по плохо освещенной каменной лестнице, все выше и выше, пока не добрался до коридора, тянущегося вдоль всего четвертого этажа. Молодая девушка, с неизменной собачкой на руках, пассивно, и как-то автоматически покорно за ним следовала. Пройдя несколько почернелых от копоти дверей, выходящих на мрачный и низкий коридор, путники добрели, наконец, до двери, на которой грязно-буро желтоватой краской было выведено № 49, и постучались. В ответ послышался старческий кашель, и почти в ту же минуту на пороге появилась сморщенная, как бы прокопченная фигура низенькой старушки, в чепце и вязанном платке, и путников обдало теплой, влажной атмосферой давно не вентилированного жилья, с примесью характерного запаха цикорного кофе.
Хозяйка квартиры не сразу узнала посетителя, она подняла маленькую керосиновую лампочку прямо к лицу старого военного и тут только признала его.
— Ах! Алексей Антонович, вы ли это!.. Какими судьбами?.. — затараторила она, пропуская посетителей в первую комнатку, которая, вместе с тем, служила ей и спальней, и кухней — милости просим, милости просим.
— Да, вот, прямо с машины, и прямо к вам, не прогоните… а, не прогоните? Комнатка свободная найдется, чай?.. Найдется…
— Для такого хорошего человека как не найтись, только кто же это с вами будет?.. — вдруг сообразила старуха, заметив только теперь молодую девушку.
— Племянница моя, покойного брата дочка… Сирота, все равно дочь… прошу любить и жаловать!..
— Племянница… ну, очень приятно… что же милости просим… только, позвольте, позвольте… Вы сюда надолго?
— Да как Бог приведет… Ведь, вот, и в прошлом году, когда приезжал о пенсионе хлопотать, думал неделю пробыть, а промаячил три месяца… вот что!..
Оно так-то так, жилец вы верный, и деньги платите аккуратно, только комнатка-то, которую вы занимали в прошлом году, помесячно ходит, а другая мала, пожалуй, для вас двоих-то будет… Вот, взгляните, и хозяйка с той же лампочкой пошла показывать комнату. Комнатка оказалась чем-то вроде чулана с одним окном, упиравшимся в соседнюю стену, с ширмами вместо перегородки, и со старым полуизношенным диваном, который, в крайнем случае, мог заменить кровать. Но средства не позволяли, как видно, Алексею Антоновичу делать выбор, и он согласился остаться у старухи, и только с легкой дрожью в голосе спросил о цене.
— Десть рублей, и ни копейки…
— Дорого… — протестовал военный.
— Дорого!.. Не берите… у меня квартиры не пустуют, подумайте, ведь удобства сколько, и железная дорога, и телеграф под боком, и конки, и все.
Долго длились переговоры и привели, наконец, к тому, что хозяйка сбавила рубль, и обязалась за ту же цену давать сколько угодно самоваров.
Когда условия найма были окончательно решены, старуха потребовала от постояльцев паспорта, и за полмесяца вперед.
Старик при последнем требовании как-то вдруг сжался, покраснел и закашлялся, но делать было нечего, скрепя сердце полез он в карман, и достал старый засаленный и истрепанный кожаный портмоне, осторожно раскрыл его, и достал из внутреннего секретного отделения единственную находившуюся в нем пятирублевую бумажку.
— Извольте получить, — начал он с какой-то торжественностью вручая бумажку старухе — пожалуйте расписочку.
— Какую вам расписочку, жили так три месяца.
— Совершенно верно, добрейшая Акулина Григорьевна, но и вы тогда мне верили так и вперед денег не просили…
— Времена были иные… вот и не просила, а теперь… Разве плохо?
— Не приведи Господи, сыну родному верить нельзя, не только обманет, а еще в суд норовит за бесчестие.
Наконец расписка была выдана, старуха ушла из комнаты, вещи были выбраны и разложены по ящикам комода, и утомленные долгим путешествием путники сидели за весело шумящим самоваром.
— Ну, Варюша, вот мы и в столице, — проговорил старик, любовно смотря на бледное, но прелестное личико девушки, — ты довольна?
— Не знаю, как тебе сказать, дядя… страшно мне, город такой большой, а мы с тобой такие маленькие…
— Истинно маленькие! — повторил старик, — ну, да ничего, не потеряемся, не иголки…
— Но как ты будешь биться, милый мой, хороший, — говорила, ласкаясь к старику, девушка, — тебе и одному тяжело было, а как же со мной, ведь это нужда… бедность…
— Ну, милостив Бог!.. Только и надежда, дорогая моя Варюша, на брата Казимира, он теперь, говорят, в чести, богат, знатен… В Сибири женился — миллионер!
— Да примет ли он тебя?.. Ведь не любят эти богачи бедных родственников!..
— И то, правда. Ну, да мы с Казимиром и другие счета имеем… положим, двадцать два года прошло, но все же как не вспомнить брата…
— Ведь не родного же.
— А не все ли равно, что я двоюродный, а ведь жили мы ближе, чем родные… И если бы не я тогда спас его, так его не в Сибирь бы сослали, за восстание, а прямо расстреляли бы, или повесили!
— Забываются скоро такие одолжения.
— Ну, нет… Брат не такой… И, если правда, что мне говорили про его богатство, увидишь сама, как он мне обрадуется… Одно только, вот, не знаю, как найти его адрес, разве в адресном столе справиться… там, наверно, знают…
Девушка казалось мало успокоенной заверениями дяди, относительно богатого кузена, но не хотела больше спорить, к тому же усталость брала свое, и она, полузасыпая, едва могла поддерживать разговор. Через полчаса, тихо прикрыв дверь в комнатку, ведущую к хозяйке, путники спали крепким тяжелым сном измученных физически людей. Старик проснулся часам к восьми, и наскоро одевшись, отправился пешком в адресный стол.
Чиновник, принимающий заявления, очень любезно протянул ему взамен двух копеечный печатный бланк, и старик твердым и красивым почерком вывел:
«Отставной чиновник Казимир Яковлевич Клюверс».
Читатели, вероятно, помнят, что герой романа, миллионер Клюверс, по рождению вовсе не носил такой фамилии, и что поменявшись по пути на каторгу с умершим ссыльным Казимиром Клюверсом фамилиями, он вместо каторги попал на поселение, затем после амнистии поступил на службу, и теперь вот уже более двадцати лет — благоденствовал под этой фамилией. В первые годы он — боялся, а затем совершенно позабыл и выпустил из виду, что у человека, фамилию и личность которого он украл, могут быть родственники. И вот теперь, когда за арестом Паратова, он думал, что гроза, сбиравшаяся над ним, пронеслась, новый удар готов был разразиться над ним, и удар тем более жестокий, что он был неотразим и неожидан.
Получив от чиновника просимый адрес, отставной военный, который был никто иной, как двоюродный брат по матери покойного, действительного Казимира Клюверса, Алексей Антонович Лапшин, (поручик в отставке), избрал путь для возвращения домой довольно кружный, нарочно прошел мимо разукрашенного колоннами и статуями дома-дворца своего родственника, и вернулся домой совершенно спокойный и счастливый. Дворник дома сказал ему, что Казимир Яковлевич Клюверс в Петербурге и, что важнее всего, вдов, одинок и, действительно, очень богат… Хотя эти сведения и стоили Лапшину целого двугривенного, но он успокоился, и вернувшись домой тотчас же стал приводить в порядок свой туалет, чтобы явиться перед братом не каким-либо оборванцем.