Поношенный, но еще довольно чистый мундир был вынут из мешка и старательно выутюжен, шинель вычищена и сапоги навакшены, но увы, они были очень не презентабельны… каблуки были стоптаны, и левый носок при каждом движении как-то оттопыривался и несколько отставал от подошвы, «просил каши», как вульгарно выражался отставной поручик.
Окончив туалет, и захватив на всякий случай пару сильно выношенных, но только что вымытых перчаток, Алексей Антонович, напутствуемый благословением Вари, отправился с визитом к брату, и через полчаса робко звонился у дверей его квартиры.
Глава IIВстреча братьев
Дверь широко растворилась, и ливрейный лакей, смерив полупрезрительным, полупокровительственным взглядом убогий костюм Алексея Антоновича, словно повинуясь какому-то, раньше отданному приказанию, не спросив его даже, что ему угодно, впустил в прихожую, довольно вежливо снял шинель, и, показывая жестом на дверь комнаты, в которой уже находилось человек пятнадцать, проговорил сдержанно:
— Пожалуйте, — обождите, сейчас их превосходительство выйдут.
Не понимая, что значит эта встреча, и этот прием, Алексей Антонович пошел по указанному направлению, и смешался с посетителями. Их, как мы уже сказали, было человек до пятнадцати, это были все отставные военные, из которых большая часть были люди увечные калеки, на костылях, или с руками на перевязках, или просто с пустыми рукавами, прицепленными к борту. Попав в эту удивительную компанию, Лапшин еще больше потерялся, и оставался бы еще долго в полном неведении, где он, если бы удар по плечу не вывел его из задумчивости. Перед ним, стоял высокого роста отставной военный, с левой рукой на перевязке, и трепал его по плечу, приговаривая…
— Как? И ты, Алеша, Божий человек, сюда попал, в нашу компанию?.. Не ожидал! Или того — фьють?! — безрукий сделал по воздуху жест исчезновения…
— Я… — в какую компанию?.. Что вы… я вас не знаю!
— Не финти брат, как не знаешь, или не помнишь полкового квартирмейстера Лошакова… ха-ха-ха… смеялся тот хриплым басом… хорош коллега, своих однополчан не узнает!..
— Ну, извини, сразу не признал бы, — проговорил Лапшин, пожимая протянутую руку квартирмейстера. — Ну, и переменился же ты, брат.
— А что?
— Да так, пополнел, постарел…
— Обрюзг, брат, совсем, это верно… а все проклятая блондинка, вдова Попова!.. Не могу без неё! Вот, что хочешь, — не могу… за то, вот до чего дошел… отставной капитан, кавалер и герой — руку протягиваю… гляди и ужасайся! Отставной капитан и кавалер!.. Ха-ха-ха… вот до чего доводит блондинка… да что я говорю, ты-то как сюда попал, — пенсиона решился? — вдруг обратился он к Лапшину, который, совсем не понимая, о чем идет речь, вопросительно взглянул на него…
— Как попал сюда? — да разве здесь…
— Каждую неделю зверей, то есть, «нас» кормят… Синенькие и красненькие бумажки раздает… по рангам… ты, ведь, брат, поручик… ну, тебе синенькая, я капитан, вот мне красненькая, а вон, видишь, у окна, вон пузатенький с лысинкой, в очках, майор… тому четвертная… Все по рангу, братец мой, по рангу!.. Да что я тебе рассказываю… разве ты здесь в первый раз?
— В первый! В первый, — бормотал с испугом Лапшин, — Бога ради, скажи мне, куда я попал?.. Куда я попал?..
— Куда шел, туда и попал, к Клюверсу, добрейшему, многоуважаемому Клюверсу, нашему общему благодетелю… да вот и он, и капитан, оставив своего однополчанина, бросился навстречу хозяину, который торжественно и медленно вошел в комнату, и уселся на высокое, готическое кресло, стоящее в глубине комнаты, перед роскошным резным письменным столом.
Маленький, юркий человек, во фраке и белом галстуке, стоял рядом со столом, и держал в руках роскошный портфель, наполненный бумагами.
— Господин майор Чеботарев! Пожалуйте, — провозгласил он не очень громко, но не тихо, и в высшей степени торжественно, — их превосходительство желает лично объясниться с вами.
Пузатенький майор, стоявший возле окна, быстро подошел к столу и начал излагать хозяину сущность своей просьбы. Для отъезда на родину ему было необходимо до ста рублей, и он умолял его превосходительство не отказать ему в этой сумме. Генерал наморщил брови… сумма показалась ему велика, и он начал доказывать, что общество, в котором он состоит одним из директоров, далеко не так богато, чтобы выдавать такие «куши», и предложил ему очень любезно двадцать пять рублей. Майор, хотя сделал гримасу, но очень ловко принял поданную бумажку, и расписался на собственном прошении, поданном ему секретарем.
За первым просителем следовал второй, третий, все просили денег, со всеми генерал торговался, выдавал приблизительно четверть просимого, заставлял расписываться, и получивший кредитку быстро исчезал из залы, чтобы уступить место новоприбывшим. Наконец, и капитан, заполучивший красненькую, повернулся на каблуках по-военному, и, проходя мимо знакомца, стиснул ему руку и прошептал:
— Не робей! На первый раз и тебе красненькую отвалит… валяй, твоя очередь!..
Действительно, очередь была за Алексеем Антоновичем. Положение его было очень щекотливое, он понял, что он попал в «приемный день», и что вся эта толпа жаждущих «заполучки» здешние завсегдатели, явились сюда не лично к Казимиру Яковлевичу Клюверсу, а к одному из директоров «общества пособия больным и раненым воинам».
Но что было ему делать? Уйти, но по обстановке, по тону прислуги, по виду самого Казимира Яковлевича, с олимпийским величием восседавшего на своем месте, он хорошо понимал, что теперь, или никогда, ему удастся увидеться со своим родственником, и переговорить с ним лично.
— Пожалуйте, — обратился к нему секретарь, вероятно, замечая, что очередь за ним, а он не двигается с места. — Пожалуйте!..
— Что вам угодно? — Официальным тоном спросил миллионер, когда он, сделав машинально несколько шагов вперед, остановился у самого стола.
— Я… я… Алексей Лапшин!.. Я Алексей Лапшин, — проговорил он крайне сконфузившись.
— Что же вам угодно, господин Лапшин? — с легкой иронией в голосе проговорил миллионер, на которого эта фамилия не произвела никакого впечатления.
— Что же вам, наконец, угодно, господин Лапшин?! — повторил он вопрос, видя, что военный, в котором он видел только обыкновенного просителя, при первом его вопросе поднял на него свои большие, голубые глаза и впился взором в его лицо.
— Вы… вы… не Казимир Клюверс! Нет, не может быть… Меня обманули…
— Что, что вы говорите? — начиная соображать какую-то опасность, вскрикнул миллионер, меняясь в лице. — Как вы смеете… Смотрите, он пьян! Зачем вы пускаете пьяных! — продолжал он, теряясь все больше и больше под пронизывающим взглядом Лапшина, который поражал его глазами.
— Нет, не может быть! Не может быть! Казимир Клюверс, мой брат, которого я спас от петли, не может говорить так!.. Нет, нет, меня обманули… Вы не Клюверс!
При слове «брат» Клюверс вздрогнул. Он чувствовал, что вся кровь бросилась ему в лицо. От этого мгновения зависела вся дальнейшая жизнь его, он знал, что за спиной этого незнакомца, который так смело называет себя братом, стоит целый десяток людей, что всякий скандал, случившийся с ним, будет иметь столько же свидетелей. Все прошлое, страшное, ужасное прошлое в одно мгновение промелькнуло перед ним, и он понял, что крутые меры не приведут ни к чему, что у этого человека есть данные говорить так, а у него, у миллионера, при всем его богатстве и имуществе, нет ни имени, ни доказательства происхождения, и что каждое исследование его подлинных документов будет гибелью для него, и он решился… Он слышал от стоящего перед ним незнакомца свое имя и фамилию, имя Казимира, которое он давно забыл, переменив, по желанию тестя исповедание, и названный при этом Яковом, и вдруг, сменив грозное выражение лица на нежное и умильное, он выскочил из-за письменного стола, и с распростертыми объятиями бросился к Лапшину.
— Алеша, милый братец!.. Боже, как ты изменился, тебя узнать нельзя!.. Да ты ли это? Дай наглядеться на тебя!
— Давно бы так… давно бы так! — говорил сквозь слезы старый служака, обнимая Клюверса… Я верить не хотел, чтобы старый брат, друг и товарищ Казя забыл своего брата… Вот так, это по-родственному — миллионер, и голь перекатная целуется — вот за это люблю!.. Но, однако, как ты изменился — вот тебя бы я, правда, не узнал, одно только сердце осталось тоже, горячее, честное… руку, брат!.. Клюверс поневоле должен был ласково относиться к нежным излияниям родственника, но не желая делать постороннюю публику свидетелями своих «семейных радостей», как он выразился, увел своего брата в свой рабочий кабинет и приказал секретарю отпустить посетителей.
Глава IIIСюрприз
Теперь для бывшего каторжника наступала тяжелая задача. Приняв сгоряча, не обдумав хорошенько последствий решения признать в Лапшине родственника, он уже не мог теперь идти обратно, а, между тем, его роль с каждой минутой делалась затруднительней, все прошлое, о чем он только мог говорить с Лапшиным, очевидно, дружески связанным с тем несчастным арестантом, именем которого он завладел, было известно только одному Лапшину, и Клюверс на каждом слове мог сделать промах, последствия которого были бы весьма печальны… Уже и так давно в обществе начинали ходить слухи, вероятно, распущенные Голубцовым, что Клюверс замешан в деле похищения документов и ребенка вдовы Ивана Карзанова, что все состояние его может скоро уничтожиться, перейти к законному наследнику, которого вся сыскная полиция ищет уже давно, что хотя Паратов, он же Перепелкин и Рубцов, ничего не хочет показывать на следствии, но стоустая молва видит в Клюверсе, и только в нем одном, пружину всех преступлений, свершенных шайкой атамана Рубцова. Понятно, что скандал, который неминуемо мог сделать этот незнакомец, назвавшийся братом его, и точной генеалогии которого ему негде и некогда было узнать, был бы для него роковым, и потому, чтобы хоть сколько-нибудь ориентироваться, он, задав несколько общих вопросов о