семействе, и узнав что все перемерли, и что кроме него, Алексея Лапшина, и его племянницы Вари, больше родственников нет, мысленно поблагодарил Бога… и продолжал разговор с такой ловкостью, что благодаря словоохотливости Лапшина, часа через два знал массу подробностей о семействе, к которому принадлежал по имени. Тут только он вспомнил о том, что, ведь, надо же узнать, зачем приехал кузен в Петербург, и получив ответ, что только исключительно для свиданья с ним, чтобы чрез него постараться получить какое-либо место, сразу перебил все дальнейшие планы и намерения своего родственника, объявив, что через неделю уезжает заграницу, но что с этого же дня прикажет кассе выплачивать своему другу и брату солидную пенсию, но только с тем, чтобы он жил в своей провинции. Говоря это, Клюверс подошел к столу и, вырвав из чековой книжки листок, написал на нем две строки и подал Лапшину.
— Ну, вот, мой дорогой друг и брат, мой маленький подарок тебе и моей милой племяннице … Покажи ей немного Петербург и завози ко мне… как-нибудь на днях, я дам тебе знать… А теперь до свиданья… Спасибо, что не забыл и понадеялся только на меня — Казимир Клюверс никогда не забывает своих долгов!
— Да, я вижу, что ни годы, ни страданья не изменили сердца моего дорогого Казимира, — говорил с чувством Лапшин… — хотя напрасно я ищу в памяти сходства с прежним братом… голос, лицо, даже походку, все изменила страна изгнания!.. Только сердце осталось то же, спасибо за это… (он впадал к лирику)… Только… голос его прервался… Все это мне?! — вскрикнул он, прочтя цифру, написанную на чеке… — Зачем, не надо! Это слишком много!
— Услуга не ценится деньгами, — выдерживая свою роль, проговорил Клюверс… — однако, прости, мне пора ехать по делам… заверни, когда вздумается, и сообщи адрес, я сам к тебе заеду.
Лапшин еще раз трогательно обнял мнимого брата, и вышел от него, вполне убежденный и уверенный, что подлога и быть не могло, и что обманщик, убивший его родственника, и завладевший его именем, есть измененный годами и долгими лишениями и давно потерянный двоюродный брат!..
В первом этаже того же дома, он зашел в кассу, и с дрожью в ногах и руках принял от кассира пять сторублевых билетов. На этот раз Клюверс не поскупился и подарок, сделанный им брату — была ежегодная рента в шесть тысяч рублей, за месяц было выдано вперед. Расписавшись, и получив обратно от кассира записку Клюверса, он бережно спрятал ее в карман… В ней заключалось счастье и богатство его и его дорогой, несравненной Вари.
Вернемся к миллионеру.
Едва дверь закрылась за Алексеем Антоновичем, как Клюверс, оставшийся в своем кабинете, глубоко задумался… Весь ужас его положения обрисовался пред ним так наглядно, что мысль бежать, бежать, уехать, уехать как можно скорее и как можно дальше, и выждать там, пока все эти неприятные дела улягутся и забудутся, мелькнула в его голове, и тотчас же превратилась в определенное решение. Быстро прижал он пуговку электрического звонка…
— Видел ты этого господина? — сказал он камердинеру.
— Видел, ваше превосходительство… — Клюверс любил, чтобы его величали генералом, хотя дослужился только до статского советника.
— Ну, слушай, никогда, и ни в каком случае не только не принимать его, но не пускать даже в прихожую, я не хочу его видеть. Только делай это деликатно, я имею свои причины, говори, что очень сожалею, что должен был ехать по делам — понимаешь.
— Как не понять, ваше-ство! В дом мы их не пустим, только камердинер замялся…
— Что еще?
— А они могут, в случае чего, на крыльце дожидаться вашего превосходительства.
— И то, правда… конечно… Ну, в таком случае, с сегодняшнего дня, прикажи подавать карету со двора, и чтобы ворота всегда были на запоре! Да, кстати, — я, может быть, завтра поеду в Варшаву и заграницу: ты поедешь со мной, все у нас готово.
— Можете ехать хоть через час, все готово и уложено, как всегда, ваше-ство.
В дверь послышался легкий стук.
— Войдите! — крикнул Клюверс, узнавая манеру стучаться своего секретаря.
Действительно это был он… в руках у него были две бумажки, грязно-желтоватого цвета, на половину печатные, наполовину писанные.
— Это что? — спросил не без волнения Клюверс, узнавая повестки суда… — Что такое? По какому делу?!
— Очень неприятные, ваше превосходительство, вызов к судебному следствию, по просьбе гражданских истцов, в деле о нанесении князем Перекатипольевым тяжких ран и увечий шведской подданной Франциске Шпигель…
— Нельзя ли как-нибудь отказаться, скажите, что меня дома нет, болен, уезжаю за границу…
— Говорил… не слушают и не верят…
— В таком случае… ну заплатите… подарите… какой вы неловкий.
— Пробовал, не берут, ваше превосходительство.
— Но кто же они?..
— Судебный пристав и с ним присяжный поверенный Ословский, защитник госпожи Шпигель.
— Ословский!.. — переспросил Клюверс — ну, это еще ничего… от этого откуплюсь… просите его ко мне в кабинет!..
Секретарь вышел, и через минуту возвратился с господином весьма благообразной наружности, и со значком присяжного поверенного в петличке шармеровского фрака.
— Имею честь рекомендоваться, присяжный поверенный Давид Ословский… защитник несчастной госпожи Шпигель.
Аудиенция началась. Секретарь тихо исчез, неслышно притворив за собой дверь.
Глава IV
Надежда, которую возлагал Клюверс на присяжного поверенного из еврейчиков Давида Ословского, вполне оправдалась. Ясно было, что привлечение его к делу Франциской Шпигель, было сделано с исключительной целью выманить с него солидный куш, и затем оставить его в покое…
Разговоры и объяснения продолжались недолго, через несколько минут чек на довольно солидную сумму был в руках у адвоката, а тот дал Клюверсу слово отказаться от вызова его в суд, и даже советовал, если суд и не уважит теперь его просьбы, то вовсе не являться, — суд может ограничиться только одним штрафом.
— Вот, если бы вас вызывал прокурор и вы не явились тогда, — о тогда.
— Что тогда — струсил Клюверс, еще не сталкивавшийся с новыми судами, но инстинктивно питавший в ним какой-то священный трепет.
— Могли бы подвергнуть приводу… с прокурорами не шутите, — добавил он, улыбаясь… — они не так податливы, как мы грешные…
После ухода присяжного поверенного, Клюверс дал волю своему гневу и негодованию. Он, как разъяренный зверь, бегал по комнате, и казалось, готов был изорвать каждого, кто бы осмелился попасться к нему на глаза. В это мгновение шелест шелкового платья, раздавшийся в соседней комнате, хотя и долетел до его слуха, но не произвел на него обычного чарующего впечатления.
Ничего не зная о случившемся, Юзя, которая с памятного вечера ареста Паратова окончательно околдовала Клюверса, кроме красоты, умом и сметливостью, с веселым хохотом стояла на пороге, и передразнивала бегающего по комнате хозяина.
— Тигра лютая… Медведь сибирский!.. Ну, полно бегать по клетке… иди сейчас сюда… иди целовать ручки у своей Юзи… слышишь — я рассержусь…
Улыбка появилась на искаженном гневом лице Клюверса, и он быстро подбежал к красавице и с жаром припал к её беленькой, словно точеной, ручке.
— Слышала, радость моя, — начал он, садясь с Юзей на диван, — проклятая Франциска, твоя приятельница, вызывает меня в суд как свидетеля…
— Она никогда не была моей приятельницей, — обидчиво возразила Юзя… никогда, никогда!.. А вот и меня тоже по твоему делу, знаешь, с твоим гостем Паратовым, вызывал прокурор.
— Прокурор? — переспросил испуганно Клюверс.
— Ну да, прокурор, такой полненький, розовенький, молоденький прокурор… Мне было очень весело.
— Что же он тебя спрашивал.
— Ну… не помню… всякие глупости… мы много смеялись и шутили…
— И ты не боялась…
— Я, чего?
— Суда… прокурора…
— Ха-ха-ха, — Юзя залилась звонким смехом, — я же тебе говорю, что прокурор был молоденький и розовенький… просто душка… Он звал меня на мазурку, на польском бале…
— Что же ты сказала о бумагах?
— О каких бумагах?
— Которые заказывал у твоего мужа Паратов.
— Да, разве, я такая глупенькая, чтобы сознаться, что видела раньше Паратова… Я отвечала раз навсегда, что ничего не знаю, и что никого и никогда раньше не видала!
— Браво, браво, какая ты находчивая, и что же прокурор?..
— Ничего, проводил до дверей и поцеловал вот эту ручку на прощанье…
— Молодец ты у меня, Юзя!.. С тобой не пропадешь! Знаешь что… Я хотел было серьезно объясниться.
— Если серьезно, то до другого раза, сегодня я весела и о серьезном ни говорить, ни думать не хочу…
— Но после будет поздно…
— В таком случае говорите, серьезный человек нечего делать!.. Я буду вас слушать…
Она с маленькой гримаской улеглась на диван и приготовилась слушать…
— Вот что, Юзя… Я жить без тебя не могу… Уедем — куда-нибудь вместе…
— Если это вы считаете серьезным разговором, то вы хорошо сделали, что предупредили, — со смехом отвечала она. — Я сочла бы это за шутку, — ничего больше.
— Но мне надо, мне необходимо ехать…
— Так поезжайте… Кто же вас удерживает?
— Но я люблю, боготворю тебя… Жить без тебя не могу!..
— Так оставайтесь!.. Какой ты смешной, милый мой Казя, (она одна иногда называла его этим именем), ну кто же тебя гонит?
— Судьба моя, дорогая Юзя!.. Из всех женщин, которых я встречал, ни к одной я так не привязывался, как к тебе, и ни одна не была так умна, как ты!..
— Мерси за комплимент!
— Полно шутить… я говорю серьезно… Мне необходимо ехать… ехать скоро… сегодня или завтра даже… но что меня всего больше удерживает — это ты, одна ты… С теми богатствами, которыми я располагаю, я везде могу жить — как я захочу… но я могу сделать глупость, остаться и погибнуть, если ты не согласишься за мной следовать!
— Да, вы правы… вопрос более серьезен, чем кажется с первого взгляда… Допустим, что я согласилась бы уехать с вами… с тобой мой Казя, что же сказал — бы мой муж?!