Заготовив таким образом свой арсенал орудий, которые должны были служить ему при побеге, Рубцов завалился спать, и спал так долго, и так крепко, что смотритель, постучав в дверь, должен был разбудить его, чтобы отправить вновь к судебному следователю.
Как известно, подследственная тюрьма в Петербурге сообщается с окружным судом крытым переводом и потому арестанты, проходя мимо своих номеров в камеры следователей, под конвоем солдат, не идут улицами и поэтому не могут никого встретить, кто бы мог словом или жестом сообщить им что-либо извне.
Но, вместе с тем, в суде существовал еще другой обычай: караульные солдаты, доведя по вызову арестанта до дверей камеры следователя, (каковых по одному коридору помещается более десяти), впускают их в дверь и затем удаляются в конец коридора, и ждут, пока кончится допрос. А когда отпущенный следователем арестант выходит от него, и подходит к концу коридора, где его ждут солдаты, те становятся по обеим сторонам его и ведут обратно в тюрьму.
Это обыкновение было хорошо известно Рубцову, который, тотчас по приезду в Петербург, занялся изучением топографии местности, куда он мог быть каждую минуту заброшен.
Рубцов прекрасно знал, что порой к следователям, кроме преступников, проходят, и частные лица, адвокаты, свидетели и чиновники суда. Первые пропускаются не иначе, как по докладу судебных рассыльных, которые стоят по другую сторону коридора, вторые, не иначе, как по повесткам и вызову, и затем чиновники суда пропускаются, конечно, без доклада, так как предполагается, что рассыльные должны знать всех чиновников в лицо, что при громадном персонале служащих, безусловно, немыслимо. В этом случае единственной отличкой чиновников является вицмундир, или форменный сюртук с металлическими пуговицами, дающий вход всюду.
Судебный следователь, уже знакомый нам по вчерашнему допросу Рубцова, сидел в своей камере в сильнейшем волнении. Он вчера подписал и послал на имя Клюверса повестку, посоветовавшись раньше с прокурором и с товарищем председателя, и ждал ответа от полиции, которой было вменено, в тот же день доставить повестку миллионеру и требовать его явки на завтра утром. В настоящее время следователь ждал появления Рубцова, чтобы новым, более серьезным и подробным допросом вывести те бастионы и траншеи, которыми он думал окружить миллионера Клюверса.
Человек бедный, без протекции, и только своей изумительной проницательностью заслуживший перевода в столицу, исправляющим должность судебного следователя, Григорий Васильевич Чермазов, строил на деле Рубцова Паратова, осложненного участием Клюверса, всю свою будущую карьеру… Не было никакого сомнения, его заметят… он уже получил от прокурора положительное обещание награды и повышения, в случае, если ему удастся распутать это таинственное дело, и потому, со всем жаром чиновника и чутьем сыщика, кинулся искать торную, прямую дорогу в этом лабиринте… Его старания начинали увенчиваться успехом, перед ним лежало показание Паратова-Рубцова, который, не только сознавался в преступлениях, но даже замешивал лицо, на которого прокурорский надзор давно уже точил зубы…
Во многих темных делах, которые смущали мирных обитателей столицы, мелькала, как тень, фигура Клюверса, или чувствовалось его роковое влияние, но в таких неуловимых смутных образах, что привлечь его к следствию не только как обвиняемого, но даже как свидетеля было немыслимо! И теперь этот Клюверс скомпрометирован настолько, и кем же — знаменитым Рубцовым, что даже была возможность послать ему повестку. Какое торжество для следователя.
Дверь в камеру отворилась. Приведенный между двух солдат с ружьями, Рубцов быстро вошел в комнату, и солдаты, грозно стуча сапогами, удалились вглубь коридора и сели на нарочно устроенные дубовые лавки. Они знали, что допрос этого арестанта будет очень долог, и потому потихоньку перебрасывались словами с другими, также ожидающими выхода приведенных ими арестантов, парами солдат…
Рубцов, несколько раз бывший на допросе у Чермазова, успел прекрасно изучить его характер, и потому, не желая раздражать его, начал самое подробное показание относительно своего знакомства с Клюверсом, признался, что он и Перепелкин одно и тоже лицо, но не соглашался признать в себе Рубцова… Весь план похищения ребёнка и документов у Карзановой, по его словам, был придуман Клюверсом, а он взялся за это дело, прельстясь большой суммой, уже выплаченной ему миллионером, и еще большей обещанной. Он сообщил следователю такие подробности относительно интимной жизни Клюверса и обстановки его собственной квартиры, что у следователя не могло даже зародиться сомнение, что — наполовину, если не на 9/10, все эти мнимые подробности были придуманы и сочинены Рубцовым, исключительно для того, чтобы дать веру своему показанию. Писец следователя, на этот раз записывавший показания, помещался спиной к Рубцову у самого окна, и едва мог поспевать записывать за Рубцовым, который фантазировал все более и более… Когда же дошла очередь до вопроса, куда девались бумаги, выкраденные у Карзановой, и ребенок, Рубцов вдруг стал жаловаться на сильнейшую головную боль, на духоту в камере, несколько раз подносил руки к голове, как бы для того, чтобы унять сильнейший мигрень, и затем заявил, что умоляет отпустить его обратно в тюрьму, и что на утро он вспомнит все подробности дела и откроет их без утайки, но что теперь положительно отвечать не может.
Судебный следователь, зная по опыту, что с подобными субъектами, как Рубцов, невозможно обращаться круто, согласился на отсрочку, и даже по усиленной просьбе арестанта дал лист бумаги, и карандаш, чтобы он мог, на досуге точно изложить свое дальнейшее показание… Это было отступление от закона, но арестант сделал так много важных показаний, что следователь, не колеблясь, подал ему просимый листок бумаги.
Этого только и было надо Рубцову… Перегнув бумагу пополам, он спрятал ее за борт сюртука, и опять схватился за голову руками…
— Невыносимая, страшная головная боль, я верно угорел. — Позвольте удалиться… — проговорил он совсем упавшим голосом, стоя почти у дверей, которые находились в амбразуре толстой каменной стены.
— Что же, идите… Завтра я опять вас вызову, надеюсь, будете здоровы, — отвечал ему следователь, не поднимая глаз, с только что переданного ему писцом, подписанного Рубцовым показания: — можете идти!..
Рубцов вошел в амбразуру двери.
— Не знаю, как и благодарить вас, что отпускаете… просто умереть впору, — говорил он, быстро проводя рукой по воротнику и борту. — Вы истинно честный и гуманный человек!.. Если бы все были такие…
Следователь ничего не отвечал на комплимент, он был весь погружен в чтение, а писец, пользуясь минутой свободы, с ловкостью истинного любителя курения, сворачивал одну за другой самодельные, крученые папиросы и укладывал их бережно в портсигар… Ни тому, ни другому невдомек было взглянуть на арестанта, который что-то медлил в амбразуре… Но вот, дверь из камеры отворилась и в коридор вышел мужчина в темном пенсне, с бакенбардами, в форменном сюртуке, с металлическими гербовыми пуговицами и темно-зеленым бархатным воротником и, вдобавок, с бумагой в руках, и быстрыми шагами, без малейшего колебания, как человек идущий по делу, направился к выходу, идущему в самое здание суда, прошел мимо рассыльных, которые, заметя форменный сюртук и бумагу, которую нес в руке этот чиновник, конечно, ни секунды не могли питать подозрения, что этот форменно одетый господин, подследственный арестант, страшный убийца и атаман целой шайки грабителей, Василий Рубцов.
Миновав рассыльных, и выйдя из целой толпы вызванных и явившихся по уголовным делам в это отделение суда, Рубцов этой же походкой, не прибавляя шага, прошел через все залы… Вероятно, возможность побега была им раньше еще до ареста предусмотрена, так как, пройдя в гражданское отделение, он почти тотчас же встретился с субъектом высокого роста, который слегка вздрогнул, узнав его, и тотчас же пошел ему вслед, встретился с ним вторично, и казалось, только слегка толкнул его, в одном из коридоров, на поверку же он успел всунуть в руку Рубцова номерок от платья, и атаман совершенно спокойно, никем не преследуемый, сошел с лестницы, подал швейцару этот номерок, оделся, надел шапку, оказавшуюся при шубе, и подняв воротник, вышел из суда… В ту же минуту к крыльцу подъехала роскошная восьми рессорная карета, запряженная парой орловских рысаков. Рубцов с первого же взгляда узнал упряжку Клюверса.
— Ну-с, многоуважаемый Казимир Яковлевич, — прошептал он тихо, — вы еще в Петербурге, я на свободе, и мы еще посчитаемся!
Через минуту лихой извозчик мчал его на Выборгскую, а через час страшная тревога поднялась в суде… во все полицейские части полетели телеграммы: что важный подследственный арестант бежал из камеры следователя!..
Долго все прокуроры, следователи, сыщики, и караульные ломали голову, как могло случиться переодевание, пока небольшой кусочек черного крепа, которым был, видимо обшить воротник Паратова-Рубцова и дюжина маленьких кусочков той же материи, скрывавших блеск металлических пуговиц, не были найдены при входе в камеру следователя… Но это блестящее открытие, и прекрасно разрешенная гипотеза не повели ни к чему — птичка улетела, страшный Рубцов опять был на свободе.
Глава VIII
Домчавшись до одного очень небольшого и невзрачного дома по Симбирской улице; как известно, тянущейся позади артиллерийского училища чуть ли не до городских выгонов, Рубцов соскочил у ворот, и приказав извозчику ждать себя, вошел через калитку на большой, грязный и полузанесенный снегом двор. Ему во что бы то ни стало надо было скрыть свои следы, и он, не зная наверно, где найти в этот час своего верного помощника Капустняка, о котором со дня ареста не имел никаких сведений, на удачу кинулся к одному из главных деятелей шайки, перепродавцу всякого краденного товара, и потому своему благоприятелю — Прову Антоновичу Корейшеву, обитавшему в собственном доме на Выборгской. Он знал, что у него всегда можно встретить кого-либо из подручных шайки, а через него узнать, где теперь искать Капустняка, или по крайней мере, куда он уехал.