Рубцов, казалось, соображал что-то.
— Хорошо!.. Отдам, только с условием…
— Говорите, вперед на все согласен… Я за деньгами не постою!.. — говорил адвокат.
— За деньгами?.. За деньги ребенка не продам.
— Что же вам нужно?..
— Помогите мне уничтожить Клюверса… и я ваш…
— Клюверса… это наш злейший враг!
— И мой тоже, поэтому-то я и решился идти к вам не как враг, а как союзник!..
— И вы не ошиблись… Но ребенок, ребенок!..
— Кто же мне порукой, что, получив его, вы не измените мне, и не выдадите меня?..
— Клянусь вам…
— Уж не словом ли адвоката? — насмешливо спросил атаман…
— Нет, словом честного человека, — резко и гордо проговорил Голубцов… — и сдержу слово…
Интонация этих слов, казалось, поразила атамана, он давно всматривался в глаза Голубцова и вдруг протянул ему руку через стол.
— Верю! — сказал он торжественно… — Получай ребенка!..
— Где же он?.. Где же он? — раздалось сразу два восклицания… и Голубцов с Вознесенским вскочили со своих мест.
— В повозке, в шубу завернут, пусть Степан принесет!.. Я, ведь, прямо с пути, из Ладоги, насилу выручил… Туда его Дятел запрятал.
— А Дятел где?
— Много будешь знать, скоро состаришься!
Вознесенский уже не слыхал этого разговора адвоката с атаманом, при первом известии о Васе, он бросился со Степаном к повозке, и через минуту возвратился, неся на руках и покрывая поцелуями ребенка, который, казалось, его узнал, тянулся к нему ручонками и повторял на все тоны.
— Деда, деда… Бо! Бо!.. Дядя бяка! — вдруг вскрикнул он, увидав и узнав Рубцова. — Дядя бяка! Бяка! — и спрятал голову на груди у деда.
Старик хохотал и плакал от восторга, казалось, он сам готов был сойти с ума… Он целовал своего маленького внука, прислушивался к его ребяческому лепету, бегал с ним по комнатам, словом, проявлял такую сильную радость, что Голубцову даже стало страшно… Он до сих пор не мог прогнать убийственной, черной мысли, что этот ребенок — новый подлог со стороны Рубцова…
— Но чем вы можете доказать, что это ребенок Карзановой, — резко спросил он, глядя прямо в лицо атаману.
— Взгляните! — просто отвечал Рубцов, показывая на старика-деда, посадившего внука на ковер, и играющего с ним в пальчики…
Голубцов был растроган этой картиной, он верил сердцем, но опытность старого юриста требовала доказательств.
— Но какой же ребенок сдан был в воспитательный дом…
— Об этом спросить бы у Василисы… да нельзя…
— Почему же?..
— Приказала долго жить!..
— Как, умерла?.. — переспросил адвокат, чувствуя, что он бледнеет… но Дятел… Дятел, он должен знать!
— Да, пожалуй, должен был знать, — поправил атаман.
— Как должен был знать!.. Разве и он…
— Преставился! — глухо промолвил Рубцов… — да что вы там на меня смотрите…
Рубцов бессильно опустился в кресло…
— Умерли, оба умерли!.. — прошептал он… — страшно!
— Ну, вот что, господин адвокат, — раздался снова резкий голос Рубцова, — слово я сдержал, ребенка вернул… дальше дело ваше… А когда я приеду за помощью против общего врага Клюверса — тогда не пятиться! Прощенья просим!
Он вышел также быстро, как явился, и Голубцов несколько минут не мог прийти в себя. Ему это появление казалось сном, кошмаром, и только вид ребенка и старика, игравших на ковре, возвратил его к действительности.
Глава XIIIВ больнице умалишенных
Убежище для душевнобольных доктора Ливанского было образцом подобного рода учреждений. Открытое, несколько лет тому назад, еще отцом теперешнего директора Ливанского, заслуженным профессором психиатрии Константином Владимировичем Ливанским, оно могло смело стать в один ряд с лучшими европейскими образцами. Хотя старик Ливанский и сдал сыну общее руководство делом, но сам страстный поклонник Шарко и других новейших исследователей таинственных болезней воли, иногда, в крайних случаях, являлся неоцененным советником и помощником сына. Его многолетняя опытность, громадная начитанность, а главное — сердечное отношение к предмету и гуманное обращение с вверенными ему «несчастными», объясняло ту популярность, какой пользовалось это убежище.
Построенное специально с этой целью здание, где помещалась больница, высилось среди большого, раскидистого сада, недалеко от «Крестовского сада». Обнесенная массивной стеной, с железной решеткой, группа больничных зданий казалась чем-то вроде средневекового монастыря. Ежедневно, в хорошую погоду, по дорожкам парка, под невидимым призором опытных дежурных, расхаживали более спокойные больные. Для беспокойных было отведено особое место, отгороженное от общего сада-парка крепкой решеткой… Директор больницы хорошо понимал, что свежий воздух необходим для организма больных, и потому не только не стеснял, но даже требовал долгих прогулок во всякое время года, лишь бы не было дождя или сильного мороза.
Самой большой симпатией, как директора больницы, так и старика-отца его, пользовалась несчастная Карзанова, тихое помешательство которой ежеминутно могло не перейти в припадок необузданного бешенства, едва речь заходила о ребенке или о похищении детей… Старик Ливанский, особенно усердно анализировал ее состояние, нашел его не безнадежным, и, по его совету, ее старались одно время вылечить, показывая чужих детей, но к несчастью, результаты лечения как мы уже говорили, дали самые отрицательные результаты. После мгновенного просветления, следовал страшный истерический припадок, и затем, в течение нескольких дней, угнетенное состояние духа больной окончательно пугало докторов, и они решили прекратить над ней эти опыты, рассчитывая, что, может быть, и ребенок найдется.
В таком положении было дело, когда, на другой день утром, после визита Рубцова к Голубцову, адвокат, вместе с Вознесенским и какой-то ношей, завернутой в теплый платок, подъехали в карете к воротам лечебницы.
Привратник, из отставных гвардейских унтер-офицеров, сразу узнал Вознесенского, который очень часто бывал у дочери, и широко распахнул ворота.
Быстро подкатила карета к крыльцу, и адвокат, держа на руках маленького Васю, это был он, быстро вбежал во второй этаж и смело постучал в дверь кабинета доктора…
— Войдите! — крикнул тот, и Вознесенский, вместе с адвокатом, несшим маленького Васю, показались в комнате. Общий крик изумления чуть не вырвался у обоих при виде Карзановой, которая, стоя против доктора, что-то с жаром ему объяснила!.. Старик Ливанский вслушивался в её слова, и казалось, весело улыбался… В словах Карзановой, хотя беспорядочных и малосвязных, он начинал замечать общую идею, общий смысл… Это его радовало, в этом он видел первый симптом надежды на выздоровление, и он нарочно подзадоривал Карзанову, заставляя ее увлекаться все больше и больше, и быстрее соображать слова и форму ответов… Карзанова вспомнила, что она вдова, что её фамилия Карзанова, и что она приехала в Петербург за наследством… Последнее воспоминание, очевидно, было особенно неприятно и тяжело….
— Не нужно… не нужно… Бог с ним, с богатством… мы без него жили спокойно и счастливо… я говорила не нужно, и не нужно ехать… меня не послушались… меня никогда не слушают… и Вася был бы цел… Вася! Вася! где ты… Вася, Вася!! — последние слова были сказаны с таким страшным отчаянием, с выражением такого беспредельного горя, что старик готов был прослезиться… Он подошел к молодой женщине, и стал ее успокаивать.
— Не отчаивайтесь… он найдется… найдется ваш Вася… найдется…
Но несчастная снова впала в свою обычную сонливость, она закрыла лицо руками и судорожно рыдала, но слез не было.
— Найдется! Найдется!.. Найдется!.. Найдется!.. — на все тоны, меняя при каждом слове интонацию, шептала она. Тут была и надежда, и сомнение, и безграничное отчаянье…
В это время вошли Голубцов с Вознесенским.
Карзанова, вся преданная гнетущей её мысли, не обратила на них никакого внимания, и только голос Вознесенского, раздавшийся близко от неё, вывел ее из оцепенения. Старик отец не выдержал: он не видал, или не хотел видеть жестов, которые ему делали оба доктора, предостерегая не говорить с дочерью, у него в руках было средство (по его мнению) возвратить сознание своему единственному детищу, и он, выхватив маленького Васю из рук Голубцова, кинулся к дочери.
— Возьми, держи, вот он, вот твой Вася! — говорил он прерывающимся от волнения и слез голосом.
— Ай!! — раздался дикий, пронизывающий, бьющий по нервам крик молодой женщины, и она бросилась к старику отцу, вырвала из рук его Васю, разорвала на груди его рубашечку, и увидав пониже шеи большую родинку, в форме звездочки, еще раз пронзительно вскрикнула и стала осыпать ребенка жгучими страстными поцелуями. Слезы, обильные, долгожданные слезы градом катились из её глаз… Но её слишком натянутые нервы не выдержали, она закачалась и упала на руки подоспевших докторов.
— Она спасена! — обнимая Вознесенского, с жаром проговорил старик Ливанский: — она плакала, теперь я ручаюсь за её выздоровление.
Лежа в глубоком кресле, молодая женщина стала приходить в себя, и первым её движением, первым словом, была мысль о сыне… Когда старик-отец подал ей Васю, то с ней снова чуть не сделалась истерика… Она целовала его бессчетное число раз, приговаривая:
— Нет, не отдам… не отдам тебя, Вася… домой, домой… назад… назад… Уедем, уедем…
Когда старик Ливанский подошел к ней, чтобы попробовать пульс, она совершенно не узнала его… Все происшедшее с минуты её сумасшествия исчезло из её памяти… Но не было никакого сомнения, рассудок вернулся к ней, она сознавала только, что была больна, и согласилась, по настоянию докторов, пробыть еще дня два в больнице, чтобы собраться с силами и окрепнуть… Но Васю, своего Васю, она теперь не оставит даже на мгновение…
Странное дело, ребенок этот, за последнее время переменивший столько воспитателей, сразу узнал мать, он не испугался её бешенных ласк, но сам тянулся целоваться с ней…