— Дядюшка… мне на семитку щец и хлебца…
Краснощекий мужчина презрительно взглянул на монету, и спихивая ее пальцем с подноса, буркнул.
— Проваливай, на две копейки не торгуем.
— Дядюшка, есть хочется, — жалобно приставал малютка, — дай обогреться.
— Сказано проваливай… не мешай коммерции, — несмотря на него, крикнув буфетчик, и занялся двумя подгулявшими мастеровыми, требовавшими какое-то отборное кушанье из незатейливого выбора этой грязной харчевни… Мальчик понурился и отошел… Видимо, он не знал, на что решиться, вдруг к нему подлетел юркий половой-мальчишка лет двенадцати, и ловким ударом сшиб с его — головы картуз, который ребенок машинально надел на себя, собираясь выходить… удар пришелся по больному — месту, только что ушибленному в театре. Вскрикнув, от боли, ребенок выронил двухкопеечник, который, стуча, покатился и исчез под столом, за которым сидела целая компания мастеровых.
Ребенок, как кошка, кинулся отыскивать свою монету, в ней одной была вся его надежда на сегодняшний ужин… но она куда-то закатилась, и вся полупьяная компания хохотала, глядя, как мальчишка ползал по полу, лазил под стол и лавки.
— Шарь… шарь… шерш-иси… — проговорил один из компании, в красной кумачевой рубахе, видневшейся из-под порядочного черного кафтана. Шерш-иси… Так, так…. легаш! Первый сорт…
Между тем, мальчик, окончательно выбиваясь из сил, вылез из-под стола, и, не найдя монеты, горько плакал… Физическая боль была забыта, голод, один только голод заставил себя чувствовать, и он, всхлипывая, бросал жадные взгляды на жирные щи с мясом, и на огромные ломти хлеба, стоявшие перед компанией, занимавшей стол, куда укатилась его монета.
— Ишь ты… словно волчонок, — заметил опять все тот же парень… ишь зубы оскалил — небось жрать хочешь?
— Хочу, дяденька…
— Э, да постой, постой, это никак Николая Глебова, гравера сынок?.. Ты, Фомушка?
— Я, дядюшка, я… в сладкой надежде получить хотя корку хлеба, — пролепетал мальчик, пристально всматриваясь в говорившего…
— Жило! Мишка Жило, — вдруг вскрикнул он, узнав в парне одного из шайки Рубцова, два раза, приходившего к его отцу с Дятлом, вербовать его в формируемую им шайку, но не успел он кончить этих слов, как парень вскочил с своего места, быстро зажал ему рот, вынес до дверей закусочной и, дав пинок в спину, выбросил на улицу.
— Вот я тебя, дрянной постреленок, выучу ругаться!!! Фомушка исчез, он уже не смел входить в заведение, откуда его так нахально выпроводили, деться было некуда, оставалась только одна надежда вымолить что-либо при выходе публики из театра, отыскивая экипажи и он сломя голову, опять побежал к «Малиннику».
Вернемся теперь опять в этот новооткрытый кафешантан, начавший свой сезон таким блестящим сборищем веселящегося Петербурга.
Едва Дарья Григорьевна, наглядевшись травлей Фомушки, появилась в зале, как сотни глаз и десятки биноклей обратились на её ложу. Дамы, и полудевицы, наполнявшие теперь все ложи, внутренне готовы были растерзать ее на куски из зависти, так она поражала, убивала их своим туалетом и своими бриллиантами… Склоняясь к своим постоянным кавалерам, они словно, по уговору, стали нашептывать все ту же, известную, давно облетевшую все петербургские будуары, сказку, о происхождении этой новой «королевы» и её поклонника… А между тем, сколько явно и украдкой брошенных взоров из-за спины «своих дам» неслись к ней, но она, словно не замечая впечатления, произведенного на толпу, небрежно уселась в ложе, и принялась лорнировать какую-то второстепенную певицу, назначенную «проветривать зал», то есть петь первый номер после поднятия занавеса.
Кривляясь и жестикулируя, кончила француженка свои куплеты, и с умоляющим видом ждала поощрения… но ни одного хлопка не раздалось во всем зале. Дарья Григорьевна заметила это, по врожденному ей чувству противоречия она начала сильно хлопать, требуя, чтобы и Зверобоев поддержал ее… и, странное дело, толпа, до того совершенно пассивная, заволновалась, раздалось несколько хлопков, и словно объятая каким-то стадным чувством, публика разразилась дружным аплодисментам… Кланяясь и приседая, обрадованная француженка скрылась за кулисы.
Оркестр сыграл ритурнель, и на сцену, колыхая бёдрами, и сверкая прекрасными, но очень подкрашенными глазами появилась мадемуазель Надин…
Раздался дружный взрыв аплодисментов. Покачиваясь всем телом, и улыбаясь своей плутоватой улыбкой, дебютантка послала публике обеими руками поцелуй, словно хотела их перецеловать всех…
Аплодисменты загремели еще сильней. Захар Захарович, стоя у двери и наблюдая за приемом дебютантки, потирал руки от удовольствия, — начало сулило удачу.
Глава XVIМать и сын
Было что-то задирающее, бьющее по нервам в походке и манерах этой красивой женщины. Она не рисовалась своим цинизмом, совсем наоборот, она казалась совсем сконфуженной утрированным декольте и коротенькой юбочкой, необходимым по традициям «Малинника». Она сумела придать фразировке самых рискованных куплетов такой наивный оттенок, словно она их не понимала или боялась понять, что публика, привыкшая к открытому цинизму разных французско-немецких каскадерш, просто немела от восторга и с неистовством кричала «bis». Аплодисментам и вызовам не было и счета, а в начале второго отделения ей поднесли великолепный букет с громадным бантом, открыли тотчас подписку на поднесение ценных подарков, — словом, переполох среди присяжных каскадерш при виде новой восходящей звезды был громадный, а певица была на седьмом небе от упоения победы… Было-померкшая звезда её разгоралась новым блеском, она получила в этот вечер более сломанных посланий, чем за целые четыре месяца… Она могла теперь выбирать…
Это ли не торжество!..
Но странное дело, казалось, кто мог меньше всего завидовать певичке — это Дарья Григорьевна, а именно она-то и завидовала больше всех.
Наряды, золото, бриллианты, — все не утешало, не наполняло её существования, ей вдруг неудержимо, неотразимо захотелось славы, всеобщего, публичного поклонения…
— Захар Захарович! — чуть не закричала она, увидав в антракте директора, который проходил вдоль лож, и приветливо раскланивался с посетителями, — Захар Захарович, иди сюда! Садись! — указывая ему на свободный стул в своей ложе, говорила куртизанка, — мне надо переговорить с тобой о деле.
— Очень приятно… чем могу служить…
— Я хочу петь у тебя на сцене!..
— Петь!.. Вы!.. — директор вечно сдержанный и неподвижный, словно автомат, подбодрился, — что же-с! — почему не попробовать… Кому же и петь, если не вам, — говорил он, уже совсем оправляясь от изумления… Ему столько раз в жизни приходилось выслушивать мимолетные фантазии и капризы хорошеньких женщин, что он перестал им даже удивляться…
— Да… да… я хочу петь… и буду петь… не хуже этой размалеванной куклы!.. По рукам!..
— Даша, Даша, — укоризненно качая головой, останавливал ее Зверобоев, который начал замечать, что громкий разговор в их ложе привлекает общее внимание…
— Даша, перестань.
— Даша да не ваша!.. Отстань!.. Надоел… а ты, Захар Захарович, приезжай завтра ко мне, прямо на квартиру, с музыкантом… мы там выберем что петь… Недаром же я, у цыгана Шишкина, целую зиму училась, так «веревьюшки» дерну, что самой Ольге не спеть… Приезжай!..
— С превеликим удовольствием, в котором часу прикажете… — хитрый и ловкий импресарио сообразил, что если дебют мадемуазель Надин привлек к нему в «Малинник» такую массу публики, то одно имя «Королевы», под которым была известна Дарья Григорьевна, способно надолго обеспечить полные сборы его заведения.
— Часам к трем — раньше не встаю… скучно утро-то без дела из комнаты в комнату шляться — приезжай…
— Значит до завтра, буду непременно, — директор протянул «Королеве» руку, но та уже словно не заметила этого жеста.
Захар Захарович стушевался.
Красавица нагнулась к уху Зверлбоева и что-то ему нашептывала, можно было разобрать только слова: Я «хочу, хочу, хочу!..»
Старик отрицательно качал головой, и видимо, не соглашался… Необузданная в своих решениях, Дарья Григорьевна быстро встала и вышла из ложи. Зверобоев совсем потерялся: бежать ему вслед за ней, казалось глупо и стыдно, на виду десятков посторонних глаз, и он несколько минут просидел еще в ложе. Видя, что его дама не возвращается, он вышел на подъезд, и ему сказали, что «Барыня уехали».
Наскоро надев шубу, он бросился к выходу, нанял не торгуясь извозчика-лихача, вечно стоявшего у самого, подъезда, и помчался домой.
Между тем Дарья Григорьевна, повздорив с Зверобоевым, не захотела больше ни минуты оставаться в театре, ей невыносимы были уже овации, делаемые мадемуазель Надин, которую она уже считала своей соперницей. Запахнув свою ротонду, она вышла на подъезд.
Это было как раз в то время, когда маленький Фомка, весь запыхавшись, прибежал к крыльцу «Малинника».
— Барыня, карету сыскать прикажете? — запищал он своим разбитым хрипловатым голосом.
— Отыщи… Кучер Ефим — Зверобоева.
— Кучер Ефим, Зверобоева!.. Ефим Зверобоева, — раздавался через несколько секунд голосок Фомки, между рядами экипажей, и через минуту, уцепившись за подножку и ручку ландо, мальчишка подкатил к крыльцу, и ловко отворил дверцу.
— Барыня! На чаишко! Барыня на чаишко, — сняв картуз, бросился он к Дарье Григорьевне, которая, подобрав ротонду, уже успела вскочить в карету.
— Барыня… хоть пяточек, на хлебушек! — со слезами заголосил он, но маленькая ручка в лайковой перчатке протянулась, сильно дернула дверцу кареты и захлопнула ее.
— Ефим — домой, — крикнула красавица, не замечая, или не желая замечать малютки, но видно последнее оскорбление, последняя несправедливость окончательно возмутила, озлобила сердце мальчика: с криком и визгом бросился он за каретой, уже не прося, а ругаясь… Промерзшие лошади замялись, отъехав несколько шагов.
— Даром я, что ли для тебя бегал… Карету искал?! — крикнул мальчишка, взбираясь на подножку… — Дрянь! Дрянь! Шлюха! — крикнул он в открытое окошко, но, в ту же минуту, лошади дернули… ребенок потерял равновесие, и свалился под тяжелое колесо экипажа… Раздался дикий, отчаянный крик.