— В остроге — жирно будет!.. За всякую… да в острог…
— Как ты смеешь так говорить!.. Кто ты, и кто она!.. Она барыня, а ты…
— Кто я-то, всем известно… я гравер Николай Васильевич Дмитриев, живу в этом же доме, под чердаком… а вот, вы у нее спросите — кто она?.. Пусть-ка она ответит…
— Спрашивали… не хочет говорить… — заметил кто-то из толпы, очевидно, принимавший сторону несчастного отца.
— Ну, так я вам скажу… эта барыня… эта расфранченная фря… моя жена!! Что, Дашка, иль неправда!?!
Эффект последней фразы был совершенно театральный… Публика просто замерла от напряженного внимания, а Дмитриев, довольный эффектом, который он произвел и жестоким оскорблением, нанесенным им погубившей его женщине, снова бросился к сыну, и покрывал его долгими, нежными поцелуями.
Полицейский стал писать протокол.
Глава ХVIIIТри покойника
Дарья Григорьевна не пыталась больше ни отнекиваться, ни говорить дерзости… она как бы застыла в величии своего оскорбленного достоинства. Вперила животный, бессмысленный взгляд в одну точку, и больше не произнесла ни слова. Когда же участковый, написав протокол, объявил ей, что она может ехать домой, и что на квартире уже получит повестку от мирового или следователя, она встала молча, и вышла из конторы участка, не бросив даже взгляда, ни на сына, лежавшего без сознания, ни на мужа, как-то нервно всхлипывающего над его бедным, маленьким, исхудалым тельцем… Дмитриев заметил это новое оскорбление… он весь вздрогнул и погрозил ей вслед кулаком.
— Ну, погоди, Дашка, мы еще увидимся, — прошептал он тихо, но с такой интонацией, которая не сулила ничего доброго.
— Мальчику в больницу!.. А с тобой, любезный друг, мы еще сосчитаемся, — командовал полицейский, отпуская свидетелей и обращаясь к Дмитриеву: — насидишься ты у меня в клоповнике.
Но Дмитриев, казалось, не слыхал ни слов, ни угроз полицейского, он понимал только, что у него сейчас отнимут сына, что его увезут… и он с энергией оттолкнул городового, который хотел поднять и унести мальчика.
— Отойди! Не отдам! Не отдам! — говорил он, цепляясь за одежду своего Фомушки, и тот несмотря на страшный упадок сил, тянулся к отцу, обвивал его шею здоровой рукой и едва слышно шептал:
— Тятя, тятя, не хочу в больницу… не хочу, там уморят… Тятя, тятя…
— Что за вздор… сказано вези!.. — скомандовал участковый, которому надоела вся эта слезливая сцена, — взять его! И отвези… Что ты стоишь, Петренко?
Петренко, молодой бравый городовой, подошел, и стал помогать отнимать ребенка у обезумевшего отца… каждое движение причиняло несчастному малютке сильнейшую боль в сломанной руке, он кричал и заливался слезами.
— Что же вы стоите?.. — недоумевал участковый, видя, что двое ражих городовых не могут осилить слабого больного Дмитриева. — Что же вы стали?
— Ваше высокоблагородие, — обратился к нему Петренко: — видит Бог, не могу!.. — в голосе его дрожали слезы.
Полицейский задумался… что-то человеческое шевельнулось и в его сердце, почти потерявшем способность сжиматься. Дмитриев, казалось, заметил этот миг нерешительности, и повернувшись к нему, стал на колена и пополз к его ногам.
— Отец… ваше благородие… не сгубите… отдайте мне младенца!.. Сам вылечу… сам вылечу… только не в больницу…
— Ну, чёрт с ним… пускай берет ребенка к себе, а ты, Петренко, пораньше скажи частному доктору, чтобы из одолжения ко мне, он зашел сделать перевязку… я прошу его!.. Понял?
— Понял… ваше высокородие.
— То-то!.. Ступайте… — а ты, Дмитриев… смотри, если уморишь ребенка, на нас не пенять.
— Отец! Милостивец! — кланяясь земно, приговаривал тот: — век за тебя буду Бога молить… Фомушка, Фомушка, домой, домой!.. — он уже бежал по лестнице, подхватив своего Фомушку, и его босые ноги как-то особенно звучно шлепали по доскам коридора. Почти у самой лестницы он почувствовал, что какая-то рука опустилась на его плечо.
— Постой! Постой, тебе говорят, — проговорил чей-то голос, и Дмитриев узнал Петренко.
— Постой, куда ты!.. Небось, дома жрать нечего.
— Нечего!.. Все подъели…
— Не осуди! — и молодой солдатик всунул в руку изумленного Дмитриева два двугривенных и быстро скрылся в темноте коридора.
Дмитриев не сказал ни слова… он в первую минуту не мог даже понять в чем дело, когда же он ощупал, и при свете фонаря удостоверился, что это монеты, он перекрестился. В этих грошах была надежда на спасение сына.
Не заходя к себе, он забежал в дворницкую, и там, ради Христа, выпросил керосинцу на копейку, и затем уже побежал со своей драгоценной ношей в свою нору. Утром заехал врач.
— Плох… кровотечение было сильное… вряд ли выживет… надо поддержать силы… питанием… везите в больницу! — каждое слово доктора, как нож вонзалось в истерзанное сердце Дмитриева. Доктор только утешал его, ребенок бледный, без кровинки в лице, лежал без, движения, на куче старых обносок, которыми даже брезгали татары, скупщики всякого старья. Он уже не стонал и только взглядывал на отца, едва имея силы лепетать — тятя!.. тятя!.. Не уходи… не уходи…
Сердобольная старушка, сама нищенка, и поденщица, понаведывалась днем, и, по просьбе Дмитриева, сходила купить фунтик белого хлебца для больного, но тот был в забытьи, и отец боялся будить его. День склонялся к вечеру, с наступлением сумерек ребенку сделалось хуже, он метался и стонал, бред и жар становились все сильнее, и затем сменились полным упадком сил. Пульс был почти не слышен, глаза не открывались. Дмитриев, не сводивший весь день глаз со своего ребенка, сидел на его кроватке, и с тревогой прислушивался к его дыханию… оно становилось все тише, все реже.
— Тятя! Тятя! — прошептал уже совершенно бессознательно малютка… его глазенки раскрылись широко, дыхание прекратилось… Еще несколько минут ждал несчастный отец, чтобы поднялась эта грудь, чтобы открылись эти глазки и, заметя трупную неподвижность сына, дико вскрикнул и повалился на его безжизненное тельце.
Часа через два он вышел из дому, тщательно пряча в обшлаг изорванного пальтишки металлический циркуль, единственный, оставшийся у него непроданным, граверный инструмент, и словно тень, крадучись и становясь в тени от каждого прохожего, перебежал несколько улиц, и достиг, наконец, одного из донов, окаймляющих Сенную площадь.
Взобравшись по черной, грязной и вонючей лестнице в четвертый этаж, он, очевидно, знакомой дорогой, добрался до прокопченной двери, и постучался. Дверь отворилась и на пороге показался тот самый Мишка Жила, который только накануне дал в закусочной тумака его сыну… Дмитриеву, во что бы то ни стало, нужно было добыть несколько рублей, и он шел продаться в новую шайку, которая формировалась отдельно от шайки Рубцова из бывших его же товарищей. Дмитриев готов был на последнюю жертву, он шел продать своего благодетеля и атамана… Переговоры были недолги… шайка нуждалась в паспортах, и помощь такого опытного человека, как Дмитриева, была не оценена… он пришел как раз вовремя.
Через час, одетый хотя бедно, но гораздо приличнее, чем когда он пришел, спускался Дмитриев по лестнице дома: в кармане у него были три рубля на гроб и свечи его несчастному малютке. Он шел обратно, казалось, совершенно примирившись с своей участью. Вдруг, на Садовой, у самого фонаря на него чуть не налетела пара, бешенных рысаков, запряженная в роскошную коляску.
Он взглянул на нее и окаменел… развалясь на бархатных подушках, в ней мчалась его жена, его злодейка Дашка… рядом с ней сидел какой-то благообразный седой старик.
Мгновенно вся желчь, вся злоба поднялась в его сердце… Она, она погубила его, убила дорогого малютку… она счастлива, мчится на кутеж, она забыла про вчерашнее!.. Целый хаос диких, страшных мыслей забушевал в его мозгу.
«Убить! Убить ее!.. Уничтожить змею! Убийцу! Кровь за кровь», — пронеслось в его голове.
Все было забыто, и ребенок, лежащий на столе, и свое отчаянное положение, и голод… в нем была одна мысль, одна цель — увидеть ее, убить, упиться её кровью, и он, ощупывая свой металлический циркуль, теперь уже не шел, а просто бежал по дороге к Морской.
Дом, в котором жила его жена, он нашел очень скоро и без труда узнал от дворника, мирно дремавшего у ворот, номер её квартиры.
Он знал, что её нет дома, но она должна вернуться, и вот, чтобы не возбудить подозрений дворника и, главное, швейцара, он побежал в мелочную лавочку, купил конверт, сам написал адрес, спросил еще раз для формы номер квартиры у швейцара, и быстро пробежал по лестнице. Приютившись на лестнице, этажом выше квартиры, занимаемой женой, Дмитриев, с инстинктом краснокожего индейца, начал следить за входящими. Он уже не останавливался в своем намерении, жажда мести поддерживала его энергию, он ждал свою жертву, как дикий зверь ожидает добычу. Но вот, внизу раздался треск подъехавшего экипажа, наружная дверь хлопнула, и на лестницу, легкая и быстрая, вбежала Дарья Григорьевна и прижала пуговку электрического звонка… В ту же минуту, узнав свою жену, Дмитриев, как кошка, неслышно спустился с лестницы, и не успела молодая женщина крикнуть и позвать на помощь, стиснул ей шею рукой и дважды вонзил свой острый и длинный циркуль в левую сторону груди.
— Это за меня, а это за Фомушку… — хрипел он, обезумев окончательно, и поражая ее еще десятком ударов!..
Дикий, отчаянный крик прислуги, отворявшей дверь квартиры несчастной, поднял на ноги, весь дом. Швейцар, почуя беду, мигом запер подъезд и бросился черным ходом за дворниками. Переполох вышел страшный.
— Держи, держи, вот он, вот он! — раздавались голоса внизу лестницы и толпа вооруженных, чем попало, людей бросилась ловить убийцу.
Дмитриев понял это, он, как кошка, в два прыжка добрался до площадки лестницы следующего этажа, схватил стул, стоявший для отдыха жильцов, и хотел дорого продать свою свободу. Но силы нападавших были несоразмерны, он, казалось, сообразил это. Безумный огонь блеснул в его взгляде и он, бросив стулом в нападавших, кинулся вверх по лестнице.