Препровождая копии со всех этих бумаг, через консульство, русскому правительству, австрийское министерство юстиции заявило, что оно согласно на выдачу, как этих четырех похитителей, так и самозванца, очевидно, имеющему отношение к этому страшному делу, с тем, чтобы со стороны русской администрации или суда был командирован чиновник для принятия арестантов на Границкой таможне.
Надо ли говорить, что задержки со стороны русской администрации не произошло, и выдача преступников совершилась вполне благополучно, и они тотчас же были направлены в Радомский тюремный замок, в виду того, что последнее дело «об убийстве Янкеля Шпигеля, и о поджоге фольварка» находилось на рассмотрении тамошнего суда.
Весть о том, что привезут пять крупных уголовных преступников, застала острожное начальство совсем врасплох. Большая часть тюремного замка находилась в ремонте, а отдельные камеры были переполнены. Едва-едва удалось поместить в отдельный четырех евреев, обвиняемых в двойном преступлении, а куда деть пятого арестанта, ни в чем серьезно не обвиняемого, а очевидно, важного преступника, скрывающего свое имя, ни смотритель острога, ни находившийся при приеме арестантов товарищ прокурора, не знал. Они решилась, ввиду шаткости улик против Рубцова, за последнее время окончательно отказавшегося от своих прежних показаний, посадить нового арестанта пока к нему в камеру, так как отдельного помещения во всем замке не оказалось.
Рубцов, со дня своего ареста, еще не совсем оправившийся от раны, смертельно скучал, и несколько раз умолял и смотрителя, и прокурора дать ему товарища по камере, но все просьбы его оставались тщетными… А между тем, его собственное дело затягивалось, и нельзя было даже предугадать времени, когда кончится его одиночное заключение, и он получит обвинительный акт. Он уже готов был признаться в каком угодно из своих старых преступлений, чтобы только избавиться от мучительной тоски одиночества и сменить острог, как вдруг, видно сама судьба сжалилась над ним. Однажды вечером, когда стемнело, к нему вошел смотритель и, улыбаясь, промолвил:
— Ну, Васенька (он, вообще, фамильярничал с заключенными и звал их уменьшительными именами), вот ты просил все компаньона… Изволь, начальство разрешило, какого я тебе товарища даю — заграничного…
— Пожалуйте… милости просим, — продолжал он, обращаясь к входящему, между двухчасовых, высокому арестанту в собственном платье… — штучка заграничная…
Рубцов не отвечал ничего, он только привстал с нар, и дал место новоприбывшему. В комнате было темно, и он не мог тотчас разглядеть лица своего нового товарища, который тотчас же стал протестовать, доказывая смотрителю, что он, как лицо привилегированного сословия, требует, или помещение в дворянское отделение, или, по крайней мере, в отдельную камеру…
— Хорошо… Ванечка… хорошо, посидишь и здесь с Васенькой! Чем он у меня не дворянин… даже больше… сам атаман!.. Знай наших…
С этими словами и он, и караульные вышли, и два арестанта, насильно сведенные судьбой за той же решетчатой дверью, остались одни лицо с лицом…
— Как звать, товарищ? — резко обратился к новоприбывшему Рубцов, протягивая ему руку…
— Франц Ленуар, — отвечал тот, очевидно, знакомый с тюремными обычаями, в силу которых не отвечать на подобный вопрос, значит приобрести себе злейшего врага в человеке, с которым придется жить, может быть, целые месяцы на пространстве каких-нибудь двух квадратных сажень: — а тебя? — спросил он, в свою очередь.
Ответа не последовало, и рука, протянутая ему Рубцовым, была быстро отдернута.
Он вздрогнул, предчувствие чего-то ужасного мигом закралось в его душу. Он быстро взглянул по направлению к двери, куда отошел его товарищ по заключению, — но ничего не мог рассмотреть. В камере было совсем темно, единственное маленькое окошечко в двери, пропускающее свет, было закрыто спиной этого высокого и плечистого человека, который теперь хохотал, хохотал неудержимо, каким-то диким злым смехом.
— Ну-с, Яков Казимирович, господин Клюверс, вот где нам пришлось свидеться!.. Вот не ожидал! — и снова взрыв хохота прервал его слова.
Клюверс вскрикнул и закрыл лицо руками, очевидно, ожидая удара. Он, в свою очередь, теперь, по голосу узнал Рубцова.
Глава XIIIДоговор
Клюверс молчал. Он хорошо видел, что он теперь погибнет окончательно, и что достаточно будет Рубцову сказать одно слово, открыть властям его фамилию, и спасения не будет… Дерзость и отвага, спасшая его в первый раз на каторге, и несколько раз выручавшая его потом, в его, исполненной всевозможных перипетий жизни, казалось, вновь пробудилась. Он мигом сообразил свое положение, и делая над собой чрезвычайное усилие, сам расхохотался в ответ на вызывающий смех своего врага.
— Да-с… многоуважаемый господин Рубцов, — слово в слово, тон в тон отвечал он атаману, — не ожидал я с вами здесь встретиться… это правда, а еще меньше ожидал я видеть вас, вольную птицу, в этой душной клетке!..
Рубцов перестал смеяться… На свободе, он, конечно, мог наделать много зла Клюверсу, но теперь, в остроге, полубольной, обессиленный, без послушных товарищей, он был не опасен для очень свежего и бодрого не по летам Клюверса… Выдать его властям? Но Рубцов прекрасно понимал, что вся деятельность Клюверса, в Петербурге, насколько она была ему известна, не могла повлечь особенно важного преследования для Клюверса, так как он сам непосредственно не был замешан ни в похищении ребенка Карзановой, ни в краже документов… Самое большее, что открытие суду фамилии Клюверса, может повлечь за собой грязное дело о побеге за границу с паспортом Ленуара, и о смерти Юзи, которую, конечно, можно будет свалить на него… Но отсюда, до ареста и предания суду далеко… Конечно, при бегстве Клюверса за границу, им руководила какая-либо другая цель, какое-либо другое опасение… Но какое?.. И напрасно ломал себе голову Рубцов, он не мог додуматься даже до первого слова решения этой сложной загадки.
Клюверс, в свою очередь, с момента своего выезда из Петербурга, не имел никакого известия о том, что там происходит… и потому, зная, что в ночь перед побегом, в доме у него сделалось что-то недоброе, и что найден убитым какой-то генерал, положительно терялся в догадках, что произошло и куда девалась Юзя, о смерти которой он не имел еще никаких известий. Напрасно он несколько раз телеграфировал в Петербург на имя своего адвоката, и даже оплатил ответ… ответа не было, и он, совершенно потерявшись, пошел в банкирскую контору Steimetz’а справиться о судьбе своих векселей… Ему сказали там, что деньги по ним еще не выданы, а в тот же вечер он на своей квартире был арестован.
Дело объясняется очень просто: когда Клюверс, после пожара фольварка, перебрался за границу, и утолял свой голод в первой попавшейся корчме, в ожидании дилижанса, идущего по направлению к Кракову, его расстроенный вид, измятое, замазанное грязью, известью и отчасти забрызганное кровью платье, которое он не мог в темноте хорошенько отчистить, навлекло на него внимание местного стражника, случайно забредшего в корчму. Он дал знать войту гмины, тот телеграфировал комиссару о появлении подозрительной личности, имеющей, по-видимому, связь с пожаром на русской стороне Вислы, и с этой минуты, Клюверс оказался под надзором полиции… Австрийской полиции!
Скоро была получена телеграмма от судебного следователя, о двойном убийстве во время пожара и покраже громадной суммы в векселях на контору Steimetz’a… Подозрения в соучастии все больше и больше усиливались, телеграммы, посылаемые Клюверсом в Россию, доверенному, перехватывались, и, наконец, когда он явился в контору банка справиться, уплачено ли по векселям на имя Франца Ленуара, для австрийских юристов не было больше сомнения в соучастии этой личности к преступлению, заявленным русским судом и Клюверс был арестован и, несмотря на протесты и обращения к французскому консулу, выдан русским властям… Всей этой закулисной стороны дела не знали ни Клюверс, ни Рубцов, и потому оба теперь находились в положении замаскированных, встретившихся в маскараде, и старающихся узнать друг друга под масками.
— Слушайте? Рубцов, — начал снова Клюверс, заметя, что своим смехом произвел сильное впечатление на товарища по заключению. — После всего, что произошло, мы, кажется, квиты… Не лучше ли нам подать друг другу руки и подумать сообща, как бы выпутаться из этого глупого положения… Руку, товарищ!
Рубцов молчал. Эта же самая мысль, только за минуту пред тем мелькнула в его голове, но он не решался первый заговорить, у него была своя гордость… За стенами острога он никогда не имел товарищей, у него были только подчиненные, бесправные и бессловесные рабы. Так доминировал он обыкновенно всех своих товарищей по заключению.
Предложение Клюверса было ему по душе. Он знал, что миллионер, хотя и в остроге — сила, и потому, не говоря ни слова, взял протянутую ему Клюверсом руку и отвечал пожатием на пожатие.
С этой минуты, отступления или колебания уже не было, два разбойника поняли друг друга и началась долгая, откровенная, циничная и страстная беседа-исповедь, продолжавшая всю ночь до зари… Когда же поутру смотритель пришел за новым арестантом, чтобы вести его к допросу, он застал их спящими вместе, на одной наре, даже на одной подушке.
За ночь все было переговорено, пересуждено, взвешены все шансы на спасение и, наконец, составлен целый дальнейший план действия.
На допросе Клюверс показал, что он ничего не знает о пожаре фольварка, что он в действительности не Франц Ленуар, а чех Игнатий Глина, что он скрыл свою фамилию перед австрийскими властями, так как в противном случае был бы заключен в крепость или казнен, как представитель одной из самых ярых партий, стремящихся к расчленению Австрии, и умолял суд только об одном, не выдать его обратно Австрии. В заключение своих показаний просил о выпуске на поруки, с внесением залога. Следователь, прокуратора и даже суд начали по этому делу деятельную переписку. Скоро, по указанию Клюверса, в Радоме нашелся и богатый еврей (тайный корреспондент Рубцова и им же указанный), предложивший взять арестанта на поруки, словом, со дня на день должно было последовать распоряжение о выпуске на поруки австрийского подданного Игнатия Глины, а вместе с тем, увеличиться шансы на возможность освобождения и Рубцова, как вдруг новое, совершенно неожиданное происшествие перевернуло вверх дном все предположения и нарушило в самом корне план, придуманный для своего освобождения двумя разбойниками.