— Ей, атаман!.. Держи карман! — кричали одни… и бросали камешки и куски штукатурки.
— Напиши, высока ли виселица, — орали другие…
Рубцов, словно, не обращая внимания на оскорбления, медленно шел, позванивая оковами, к сборному пункту…
На виселице.
— Слушайте вы все, паны и быдлы!.. — крикнул он, обернувшись к острогу… Палка о двух концах, а у Василия Рубцова память здоровая. — До видзення, панове! Еще увидимся…
Все ясно видели, что это не больше, как хвастовство заранее обреченного смерти преступника, но таково было обаяние этого человека, что в то же мгновение крики, хохот и насмешки умолкли, и из нескольких окон раздалось «ура»!
Партия тронулась и скоро скрылась в воротах… Из-под ворот Рубцов еще раз взглянул на замок, и заметив в окне Клюверса, грустно следившего за уходом товарища, послал ему рукой воздушный поцелуй. Клюверс ответил тем же…
Ворота замка закрылись.
Глава XVЛюбовь
Возвратимся теперь несколько назад, к одним из главных действующих лиц романа, на которых обрушились, с первых же дней их пребывания в Петербурге, все ухищрения непомерной алчности петербургских крокодилов, — именно к старику Вознесенскому и его молоденькой дочери, вдове Карзановой, только что вышедшей из приюта «душевнобольных», доктора Ливанского.
Первое время по возвращении ей сына врачи боялись, что припадки душевного расстройства могут повториться, но, как говорят, «от счастья не умирают», так можно добавить, что «от счастья с ума не сходят», и, действительно, кризис миновал благополучно, и молодая женщина совершенно оправилась от страшных нравственных потрясений, выпавших на её долю. Но уже с самых первых дней она начала выражать такое неодолимое, такое страстное желание уехать из Петербурга, бежать из этого омута, где, как ей казалось, на каждом шагу ей устроены силки и западни, что много труда стоило отцу, и в особенности Голубцову, убедить ее пробыть в Петербурге несколько дней.
— Домой, назад… к себе… — твердила она в каком-то самозабвении, — которое можно было, пожалуй, счесть за остаток психического расстройства, и бедный Вознесенский опять забегал по докторам, умоляя их спасти дочь. Новый консилиум, созванный под предлогом удостоверении в возвращении рассудка больной, после долгого и горячего спора, нашел ее совершенно здоровой, но подверженной очень часто встречающейся, в особенности между сибиряками и жителями северных стран, особой манией «тоска по родине», осложненной на этот раз страхом за настоящее свое положение. Ехать обратно приходилось во что бы то ни стало, а этот отъезд, совершенно не согласовался с планами, и самыми сердечными желаниями адвоката Голубцова, разумеется, являвшегося в настоящее время полным доверенным несчастной наследницы…
Как мы уже знаем, он был не стар, умен, сметлив, обладал большими связями, и громадной долей самоуверенности, которую дает постоянный успех… Но он не был еще богат… и мысль разбогатеть, схватить громадный куш, какими бы то путями ни попавшийся, преследовала его и днем и ночью. При первом же знакомстве с делом Карзановых, он начинал сознавать, что его золотые сны осуществляются. Один гонорар, полученный им с вдовы младшего Карзанова, за отвоевание её части наследства, уже составил сам по себе состояние, но как французы говорят: «аппетит приходит во время еды», скоро Голубцову было мало того куска жирного пирога, который он урвал на жизненном пиру, со стола других пирующих… Ему, во что бы то ни стало, захотелось сесть самому за этот стол, самому разрезать и пожирать бесценный пирог, из которого пока только крошки и корочки попадали на его долю… и он только искал случая примоститься. Случай скоро представился.
Неловким проступком своего лакея он был доставлен лицом к лицу с людьми, имеющими право на такое наследство, на такие капиталы, которые, до той минуты, ему казались фантастическими и сказочными, но когда, после первого знакомства с делом, он воочию увидал, что слухи не передавали и половины действительных богатств Карзановых, им овладело какое-то необъяснимое чувство алчности и жадности этого богатства… Он совсем позабывал, что богатство не его, что он только доверенный, которого можно сменить на другого. И его окончательно сразило выраженное Карзановой желание не начинать дела с Клюверсом, а отказавшись от наследства, бежать обратно в Сибирь в тайгу… Он не мог понять, как это люди решаются бросить десятки миллионов, и бросить кому же? Своему явному врагу и злодею!..
Но решение Карзановой, казалось, было безапелляционно. Она умоляла, упрашивала отца бросить все и уехать обратно в Нерчинск, и там провести всю жизнь, не рискуя больше ни собой, ни сыном, из-за миллионного наследства. Хотя старик Вознесенский был другого мнения, но он страстно любил дочь, и видя её слезы и её отчаяние, — решился.
День отъезда (через две недели) с первым весенним пароходом, был уже назначен, и молодая женщина твердо заявила Голубцову, который бывал у них аккуратно каждый день, что она решительно против процесса, и что они с отцом уезжают… Положение становилось критическим, Голубцов вернулся домой совершенно не в духе.
— Уедет! Черт возьми, уедет! — рассуждал он сам с собой, — как пить даст… Что же делать? Не могу же я силой заставить их остаться и начать процесс против их желания… Скверно, скверно…
Он задумался и стал перебирать в памяти содержание всех разговоров с Карзановой, думая, хотя бы в них, найти предлог удержать их, и вынудить предъявить свои права.
По мере того, как он раздумывал, улыбка хитрая, веселая заиграла на его красивом и правильном лице. Он встал со своего места, подошел к зеркалу, и долго, долго рассматривал себя.
Оставшись, как казалось, вполне доволен осмотром, он снова вернулся к письменному столу и начал рыться в папке с бумагами. Он со вниманием еще раз прочитал и пересчитал документы Карзановой, возвращенные ему Рубцовым, и при этом та же улыбка не покидала его лица. Взглянув на фотографическую карточку Карзановой, которая, в дорогой резной рамке, стояла на его письменном столе, он не мог удержаться и, взяв ее в руку, начал кристально рассматривать… Полуснисходительная улыбка снова заиграла на его губах, и он поставил портрет обратно, проговорив почти вслух:
— Вульгарна… нет породы… нет манер… но… зато приданое… Э! Да чем черт не шутит! — уже совсем громко произнес он и стал быстро одеваться — он решился.
Уже несколько времени ему казалось, что он произвел сильное впечатление на молодую Карзанову, что она ищет его общества, откровеннее с ним, чем с кем-либо. Он вспомнил даже, что не дальше, как сегодня за обедом, говоря о своем твердом решении уехать из Петербурга на родину, она, по наивности ли, или просто так, по неумению сдерживаться, взяла его за руку и с жаром проговорила:
— Уеду… и не просите… не просите… уеду… одного только и будет жаль…
— Чего же?.. Кого же? — проговорил недоумевающий Голубцов.
— Вас! — отвечала просто и естественно Карзанова. — Вы спасли мне сына, вы вернули мне рассудок, я вам всем обязана… Вы добрый, хороший человек, — и при этом она крепко пожала ему руку. Подобная фраза, очень обыкновенная в устах простой и прямой женщины, какой была Карзанова, казалась Голубцову какой-то светлой надеждой, каким-то обещанием. Он тогда не нашелся, что сказать, но теперь, теперь он решился… он знает, что ответить, и уверен в победе…
Через час он снова звонился у дверей Карзановой (она с отцом теперь жила на частной квартире), и вручал ей билет на ложу в опере, на этот вечер, говоря, что она с отцом жестоко обидит его, если откажется.
Карзанова не любила музыки, боялась блестящего общества, но не могла отказать Голубцову, которого ценила и уважала, и они отправились.
— Теперь, сегодня, или никогда! — решил про себя адвокат, помогая молодой женщине выбраться из кареты, у подъезда Мариинского театра.
Когда они вошли в ложу, зал уже был полон, и оркестр гремел первые такты увертюры. Шла опера «Кармен».
Глава XVIОбъяснение
Поместившись за креслом Карзановой, которая с любопытством провинциалки осматривала блестящий зал, Голубцов начал подсказывать ей те мелкие подробности театральной постановки, которые всегда очень интересуют людей, малознакомых с этим замкнутым, для непосвященных мирком. Карзанова, поглощенная захватывающим интересом драмы, разыгрывающейся на сцене, почти не слушала адвоката, и только в первом антракте разговорилась с ним. Музыка, блеск ярко освещенного зала, масса блестящей публики, казалось, произвели на нее чарующее впечатление… Не мудрено, она в первый раз была в театре, и при такой обстановке. После приезда в Петербург — бедность, затем похищение ребенка и болезнь, окончательно отстранили ее надолго от возможности бывать в театре, да и теперь она решилась ехать только по настоятельной просьбе своего доверенного, которому не могла отказать в таких пустяках… Но с первыми же тактами упоительной музыки, совсем неведомое дотоле чувство наслаждения и довольства проникло ей в душу… Она была счастлива… Чему? Да разве она сама могла бы ответить на подобный вопрос. Под дивные звуки, сидя между своим отцом, которого обожала, и молодым красивым человеком, которому была обязана всем, даже возвращением сына, она в первый раз в жизни почувствовала, что ей уютно, хорошо, спокойно… Словом, она чувствовала себя счастливой, и это состояние духа выражалось во всем, и в ярком блеске глаз, и в веселой улыбке, скользившей по её губам и в горячем крепком рукопожатии, с которым она проговорила Голубцову:
— Спасибо вам, большое спасибо… никогда не забуду, что вы нас привезли сюда… здесь хорошо!
— От вас зависит, чтобы это было не в последний раз, — улыбаясь, проговорил Голубцов, всматриваясь своими глубокими проницательными глазами в веселые, смеющиеся глаза молодой женщины… Скажите только слово… каждый вечер ложа к вашим услугам…
— Каждый вечер… что вы… а как же Вася? В голосе Карзановой слышался чуть не испуг.