— Вася теперь мирно почивает… и добрая мама может быть совсем спокойна… Нянюшка, которую я рекомендовал, постоит за себя… и не даст молодца Васю в обиду.
— О, на этот счет я совершенно спокойна, но знаете, не надо и мне слишком приучаться к вашим театрам и выездам… Тем скучнее покажется там.
— Позвольте… После этой фразы я не понимаю, какая же неодолимая сила влечет вас туда, в вашу неприятную мрачную родину, зачем вы хотите бежать столицы, общества, нас, наконец, которые успели полюбить вас, которых глубоко огорчит и опечалит ваш отъезд…
— Ну, полно вам, с глаз долой, из сердца вон!..
— Не судите по-своему!..
— По-своему?.. Я вас не понимаю…
— Я сказал «по-своему», и имел право это сказать… Для вас, кажется, все равно — приехать, своим приездом заставить людей оценить себя. А потом, по одному капризу, вспорхнуть и улететь, меняя новых и глубоко преданных друзей на какую-то туманную, болотную глушь пустынной тайги, словно вам дела нет, ни до тех людей, на которых вы могли произвести глубочайшее впечатление, ни до их чувств, словно у них нет сердца…
— Я не понимаю, что вы говорите, — проговорила в волнении молодая женщина сама, чувствуя, как при этих горячих, прочувствованных, хотя и иносказательных словах адвоката, кровь начинает приливать все сильнее и сильнее к её щекам. Она чувствовала, что в эту минуту её решимость ехать была сильно поколеблена, и что до полной победы молодому человеку недалеко… Ей было и сладко, и жутко от этого сознания…
— Не понимаете?.. Скажите вернее, не хотите понять!.. Не хотите видеть, не хотите замечать тех, кто кругом вас и для которых ваш отъезд будет жестоким, тяжелым ударом…
— Но для кого же? Для кого?..
— Вы спрашиваете?.. Вы безжалостны!..
Молодая женщина ничего не отвечала, сильнейшее волнение охватило ее… она сознавала, что в эту минуту может решиться вся её дальнейшая судьба… Понять Голубцова, говорившего так прозрачно или сделать вид, что не понимаешь? — мелькнуло в её голове — и она на секунду задумалась, но женская логика, присущая, в большей — или меньшей степени, каждой представительнице прекрасного пола, одержала победу… Подождать, дать высказаться, увериться в его чувствах, подсказывал ей какой-то внутренний голос… А если его увлекают твои деньги, возможность твоим именем достигнуть тех миллионов, которые тебя пугают, и от которых ты бежишь, — говорило другое, злое чувство недоверия, выработанное многолетней борьбой существование… что, если ему надо только твое золото… золото… золото… эти слова, словно удары молота, отзывались в мозгу бедной молодой женщины. Полузакрывшись веером, и направив бинокль на сцену, она, казалась, вся погружена в созерцание бесподобной игры Павловской в роли «Кармен», а между тем, она ничего не видала, перед ней мелькали люди, блестели костюмы, слышалась какая-то непонятная ей музыка… но она сколько ни напрягала своего воображения, не могла разобрать ни слова. Все её существо было поглощено теперь борьбой, происходившей в её душе. Последние слова молодого человека мучили, жгли ее, ей бы хотелось отвечать ему откровенно и просто, но она боялась, что даже звуком своего голоса выдаст охватившее ее волнение.
— Вы ничего не отвечаете… да скажите же хоть слово, — прошептал Голубцов, ясно видевший произведенное им впечатление.
— После… не мешайте мне слушать музыку! — вдруг собравшись с силами, проговорила Карзанова, — и вновь направила бинокль на сцену.
Голубцов замолчал… для начала и без того было сделано очень много… Теперь, во всякое, время, он мог начать этот неоконченный разговор… и выпытать положительный ответ… как человек опытный и осторожный он не стал настаивать и вечер прошел без особых усложнений… Молодая женщина, чувствовавшая себя крайне неловко, после первого разговора с Голубцовым, но к концу спектакля, видя, что он не преследует ее своими объяснениями, развеселилась, и при разъезде крепко пожала ему руку…
— Когда заехать за ответом? — шепнул он, сажая ее в карету.
— Шалун, — тихо проговорила она в ответ, но ни испуга, ни озлобления не слышалось в её голосе.
Голубцов возвратился домой торжествующий… Дело было начато, первый шаг сделан, и, очевидно, удачно… Надо было только продолжать в этом духе, и победа верная.
В старике Вознесенском он был вполне уверен… За свою долгую болезнь, пользуясь уходом и всеми попечениями адвоката, действовавшего тогда еще совершенно без всякой своекорыстной цели, он сумел оценить и полюбить Голубцова, как родного сына. К тому же и столичная жизнь с её удобствами и комфортом пришлась по вкусу слабому больному старику, и он с наслаждением остался бы или отложил отъезд в глухую Сибирь, если бы на то согласилась его дочка, которую он боготворил.
Верный своему плану, на следующий день адвокат привез молодой женщине ложу в Александринский театр, еще на следующий — в цирк… словом, начал атаку на сердце Карзановой, стараясь увлечь ее теми столичными удовольствиями, которые недоступны глухой провинции… Но ни одного слова объяснения не срывалось с его языка… Он ждал удобного момента, чтобы разом высказаться, поставив все на карту.
И этот случай представился.
Глава XVIIПризнание
До Голубцова дошел слух, что Клюверс исчез куда-то из Петербурга и адвокат тотчас кинулся за сведениями к знакомому агенту сыскной полиции Кирпичникову и в прокуратуру.
Сведения, которые он получил из обоих мест, были чрезвычайно важны, он узнал, что обязанный подпиской о невыезде, по оговору бежавшего Рубцова, Клюверс, воспользовавшись недосмотром следователя, давшего ему суточный срок на представление залога, бежал, что в день его побега исчезла из Петербурга, известная своей красотой, довольно сомнительная дама, Юзефа Корицкая. Ее очень часто, в последнее время, видали вместе с Клюверсом, или одну в его экипаже, и исчезновение обоих в один и тот же день было истолковано, как двойное бегство. Но самым странным казалось известие о нахождении какого-то довольно пожилого мужчины, в генеральском мундире, убитым у полуотворенной дверцы несгораемой кассы, в собственном кабинете бежавшего миллионера.
Последнее обстоятельство сбило окончательно с толку полицию и следователей, и толкнуло их на совершенно ложную дорогу. Стали связывать это убийство с побегом Юзи, особенно, когда убитый был признан за капитана Цукато, амурная история которого с красавицей Юзей не была тайной для сыскного отделения. Тут начались толки и предположения, газетные репортеры изощрялись в изобретении самых наивернейших сведений об этом темном деле. Целые страницы уличных листков были переполнены описанием малейших признаков, по которым полиция и суд могли бы добраться не только до убийц, но разгадать побудительную причину преступления. Газетное вранье дошло до сумбура, до геркулесовых столбов наглости и шантажа. К делу, без всякой надобности стали примешивать всех, каким бы то ни было путем прикосновенных к делу, поднимались старые дела, разрывались архивы, имена Клюверса, Рубцова, Карзановых, целый месяц не сходили с уст читающей публики, и вдруг вся эта Вавилонская башня рухнула, как карточный домик от ветра. А случилось это очень просто. Слесарь, приглашенный следователем запереть кассу Клюверса, которую нашли открытой, провозившись с ней недели две, открыл, наконец, тайный механизм самопала, убившего Цукато… и всем стало очевидно, что никакого намеренного убийства не было, а был только автоматический удар, последовавший из кассы, который и поразил грабителя, надевшего, к тому же, не принадлежащий ему мундир, чтобы легче попасть в квартиру миллионера.
Разочарование было всеобщее. Но это еще не все. Труп пассажирки, задушенной хлороформом между Петербургом и Динабургом, был доставлен обратно в Петербург, но и там никем не был узнан, по крайней мере, в первые дни. Когда же вести о побеге Клюверса и Юзефы стали распространяться все больше и больше, случайно следователь, производивший дело о преступлении на железной дороге, разговорился с одним из коллег, и тождественность Юзи с убитой на дороге была тотчас предположена, и на другое утро доказана. Труп убитой был вырыт и предъявлен дворникам дома, где жил целых два года капитан Цукато и Юзя… они сразу признали несчастную… Оставался только один Клюверс, но куда он девался? Этого никто не мог и предполагать… Знали только, что Рубцов исчез из Петербурга почти одновременно с отъездом миллионера, и на том все сведения прекращались.
Отъезд главного, беспощадного врага, обусловленный боязнью суда и ответственности, давал Голубцову право предполагать, что он и не воротится. Считая эту минуту наиболее удобной для предъявления прав на карзановское наследство, он поехал к Карзановой, с твердым намерением убедить ее не откладывать больше своего справедливого требования.
Адвокат застал молодую женщину с ребенком на руках у большого светлого окна, выходящего на улицу. Ребенок, здоровый и веселый мальчуган, совершенно оправившийся от перенесенных передряг, звонко хохотал, и ласкался то к маме, то к старому деду… картинка этого семейного счастья была совсем не по вкусу Голубцова… уж не ревновал ли он свою клиентку к её маленькому сыну!
С первых же слов, сказанных по делу, он получил такой жестокий отпор, что пытаться убедить Карзакову, оказалось несбыточной надеждой… Она твердо держалась принятого решения, ради спасения своего ненаглядного Васи, ради собственного покоя и безопасности, отказаться от миллионов, рассчитывая отречением застраховать себя от всех случайностей.
Видя, что никакие доводы и убеждения не помогают, Голубцов, переменив тему, перевел разговор на личную почву… В это время старик Вознесенский вышел, случайно ли, нарочно ли, но как бы там ни было, едва они остались одни, как адвокат начал прямо и откровенно свое признание.
Молодая женщина слушала его нежно и внимательно, в её ушах еще в первый раз звучала та музыка любви, для которой, порой, женщины забывают и жизнь, и честь… Она не говорила «да», не вымолвила ни слова, не протянула даже руки Голубцову, она была вся слух и внимание, но, когда молодой человек, кончив витиеватое и очень красноречивое вступление, перешел к делу, и в самых изысканных выражениях просил её руки, она вздрогнула и на глазах её показались слезы. Она сама давно уже любила этого красивого молодого человека, жаждала его признания, ловила сердцем каждое его слово, но когда он трогательно и нежно потребовал прямого и положительного ответа, она замялась… Хаос темных бессвязных мыслей промчался в её голове, словно клочья разорванной тучи пронеслись по ясному небосклону… она отдернула руку, которую уже было протянула и слово «да», готовое сорваться с её губ, заменилось иным словом: