— До завтра!.. Завтра скажу ответ… — чуть не вскрикнула она и поднялась со своего места, чтобы бежать.
Напрасно умолял ее Голубцов остаться, выслушать его мольбы и уверения, она была непреклонна.
— Завтра… завтра!.. — твердила она: — я хочу подумать, хочу собраться с мыслями… пустите, оставьте меня!.. Я вам сказала, завтра!.. Сегодня ни слова больше… я не хочу…
Она сделала усилие над собой и вышла из комнаты, оставив Голубцова одного! Не понимая, что вдруг, разом, приключилось с молодой женщиной, он уехал домой встревоженный и далеко уже не с той уверенностью во взгляде, с которой ехал на свидание… За ночь она могла передумать… и тогда что?!
Голубцов долго не мог заснуть… в его практическую голову никак не могло улечься понятие, как это люди, ради собственного покоя, решаются отказаться от миллионов?!.. Нет, он бы не отказался, сам бы пошел на встречу опасности! Деньги, вот вся сила, вся власть!.. И опять воображение начинало рисовать ему всю прелесть, всю мощь богатства, оно было так близко к нему, так доступно… неужели ему, опытному оратору, человеку, умевшему своим словом увлекать целые аудитории, не удастся рассеять опасений молодой, простой, неопытной женщины. Нет… не может быть сомнения, он выйдет, он должен выйти победителем из этой неравной борьбы… В этих сладких грезах он уснул… и ему снились золотые сны…
Карзанова, убежав в свою комнату от Голубцова, долго стояла словно потерянная, устремив глаза в одну точку… Мысли её путались… Она сознавала, что в эти мгновения решается её судьба… а она была не в силах связать свои мысли и решиться на что-либо… Будущее пугало, страшило ее… в полузабытьи она упала на колени перед образом и стала молиться… Через полчаса она встала с колен, словно просветленная и успокоенная — она решилась…
Глава XVIII
Утром следующего дня, когда Голубцов снова приехал к молодой вдове, и застав ее одну, начал вчерашний разговор, она была подготовлена к объяснению, и хотя внутренне волновалась, но спешила маской равнодушии и холодности прикрыть свое волнение.
— Я за ответом, за последним роковым ответом к вам. Бога ради, не томите, не мучайте… — начал он, убедившись, что кроме них в комнате никого нет, и что старик Вознесенский ушел гулять с нянюшкой и маленьким Васей.
— Простите, Илья Васильевич, — тихо отвечала молодая женщина, — вы говорите, что пришли за ответом, но я вам должна сказать, что я еще не вполне поняла вопрос?!
— Если вам доставляет удовольствие глумиться надо мной и над моим чувством… Вы вольны это делать… но… умоляю вас, сжальтесь, оставьте этот тон, будьте по-прежнему доброй, милой, отзывчивой женщиной… — говорил адвокат, садясь все ближе и ближе к Карзановой. Он пытался взять её руку, как вчера, но она отдернула, на глазах её навернулись слезы.
— Илья Васильевич, скажите, чем, как, когда подала я вам повод говорить со мной так… за что вы преследуете меня… Что вам от меня надо?
Бедная, простая женщина совсем спуталась в непривычном для неё объяснении, и не могла скоро подыскать точных выражений.
— Что я в вас ищу, что мне от вас надо?.. Я хочу, я ищу — вашей дружбы… вашего доброго расположения… вашей любви… да… Я, наконец, смею сказать, вашей любви… и если ваше сердце свободно, осмеливаюсь просить руки вашей.
— Постойте… постойте, Илья Васильевич… Обдумали ли вы, что вы говорите, что вы предлагаете… Могу ли я, простая, несветская женщина, быть вам парой?.. Вам, известному блестящему адвокату, вам, столичному жителю… Ведь я, понимаете ли вы, я едва умею читать и писать, я — не первой молодости и не хороша собой… Я не привыкла жить в обществе, я буду вам помехой, буду обузой, мне будет совестно и себя, и вас, и ваших гостей, стен будет совестно… нет, скажите лучше, что вы пошутили, и останемся, как прежде, друзьями!
Голубцов встал со своего места и стал быстро ходить по комнате.
— Все, что вы мне теперь говорили, я сам себе много раз повторял, обдумывал, рассматривал, взвешивал и, наконец, решился на сегодняшнее объяснение. Поймите, что я не мальчик в двадцать лет, что играть словами я не могу… и, что если я решился прямо и откровенно сказать вам о любви своей… то я прежде обдумал все шансы и за и против… Да, Пелагея Семеновна, я люблю вас, люблю горячо, глубоко, и если я вам не противен, то почту за счастье назвать вас своей женой!..
И долго, долго говорил Голубцов в этом же тоне, стараясь убедить ее в своем чувстве.
Карзанова не отвечала ни слова. Она была под влиянием этого нежного и страстного голоса. Все неприглядное прошлое, бедность, скука, однообразие жизни в глухой провинции… первое замужество за полупьяным, полусумасшедшим Карзановым, его ужасная смерть, нужда… опять нужда, и поездка в Петербург, похищение ребенка, потом несколько месяцев какого-то туманного сна, все это промелькнуло в одно мгновение в голове молодой женщины… И к чему она сопротивляется? И куда она хочет бежать от спокойной, счастливой жизни, от богатства и наслаждений, которые ей сулит будущее. За минуту еще она хотела бороться, бежать от призраков счастья, а теперь… сила воли, казалось, оставила ее, и она, медленно подняв свои глаза на глаза говорившего, прошептала:
— Не обманешь?..
И столько глубокого, задушевного чувства, столько пережитого горя, слышалось в этом слове, что Голубцов вздрогнув, но мгновенно оправился и бросился целовать протянутую ему руку…
Когда, через полчаса, вернулся домой Вознесенский, он застал молодых людей, сидевших рядом, очи в очи, рука с рукой. Старик даже не удивился, когда Голубцов, наедине, прямо и торжественно попросил у него руки его дочери… старик давно ожидал этого, он только улыбнулся, потрепав Голубцова по плечу и промолвил:
— Что же, я не прочь… Ты, зятюшка, кажись, хороший человек, да и губа у тебя не дура, ха, ха, ха…
— Я вас не понимаю, батюшка, — начал было жених.
— То-то не понимаешь, а мы все понимаем, вот пока Поля в девках была, да в наследницах не состояла, ни одного-то женишка и свахи-то не засылали, а теперь, ну ты, ну ты, целых двое сразу…
— Как два сразу… Я вас не понимаю…
— Ну и я, любезный зятюшка, понимаю не больше… Помнишь на суде, ты меня еще со Шведовым, таким бравым красавцем, познакомил… Ну вот, бывал он у нас раза три, со мной все в три листика играл, да вот, на поди, вчера какую цыбульку прислал, что, мол, так и так… очень пленен красотой, умом и обходительностью Пелагеи Семеновны, и прошу её руки…
— Ведь это, черт знает, что такое!.. Шулер, камелия во фраке и сметь…
— А ты зачем же, любезный зятюшка, с такими милыми людьми знакомишь меня и будущую невесту? Что же, поделом! Ха, ха, ха… а у вас право губа не дура… вот оно что значит миллиончики-то… только брат, смотри, чтобы они, эти миллиончики тю… тю!
— Что вы хотите сказать?.. Я вас не понимаю!.. — голосе адвоката слышался испуг.
— Да то, любезный зятюшка, что из Сибири пишут, что там не совсем ладно.
— Что… что такое?
— Да то, что церковь-то наша, где моя Полечка с Иваном Федоровичем была венчана, и где Василья крестили — сгорела… ну и метрические книги погорели… понял.
— Ну, так что же… подлинные документы у вас, не все ли равно!..
— Так-то так, только, если, примерно, копию требовать — так больше нельзя.
— В таком случае, Бога ради, берегите, как можно сохраннее, документы… в них вся сила…
— Я и то говорю, Поля, береги, береги их, как зеницу ока… Поля! Поля! — закричал Вознесенский, обращаясь к двери, ведущей в комнату дочери, но та уже стояла на пороге.
— Пожалуйста, Поля, береги документы… твои и Васеньки, а то метрические книги сгорели.
— Слышала, слышала, вы так здесь громко разговаривали, — весело заговорила молодая женщина. — Значит, и всему этому глупому процессу конец!.. Как я рада! Как я рада! Как гора с плеч!
— Что вы говорите, Пелагея Семеновна, разве так можно относиться к делу? — проговорил Голубцов, — думая, что в новой роли он приобретет иное влияние на свою невесту…
— А что?.. Неужели же вы еще хотите начинать этот страшный процесс!.. Бог с ним, оставьте их пользоваться…
— Умоляю вас, Пелагея Семеновна, не мешайте мне теперь, когда я приобрел на это отчасти право, хоть немного заняться этими делами… Право, так лучше будет.
Лицо Карзановой, светлое и радостное за минуту, перед тем, снова стало печальным: тень недоверия виднелась в её глубоких задумчивых глазах.
— Нет, Илья Васильевич, вы еще не приобрели этих прав… Я… я вам еще не верю…
Проговорив эти слова с видимым усилием и сквозь слезы, она убежала в свою комнату и заперлась.
Напрасно отец и Голубцов умоляли ее отворить и дать им возможность объясниться, она словно умерла в своей комнате и только тихие, сдержанные рыдания были чуть слышны через затворенную дверь.
Она начала сомневаться в человеке, которого искренно и глубоко полюбила. Воспоминание о несметных богатствах карзановского наследства грозным призраком стояло между ними.
Глава XIX
Нервное состояние Пелагеи Семеновны продолжалось долго. Она вышла только к обеду, с заплаканными глазами, и попросив отца удалиться на минуту, заперлась в своей комнате с Голубцовым.
Когда она усадила его на кресло около себя, сама села на диван и взяла его за руку, молодой человек не мог более сомневаться; победа была за ним. Но взглянув в глубокие, проницательные глаза своей невесты, которыми она словно хотела прочитать самые сокровенные мысли его сердца, он невольно почувствовал робость… Победа была еще не близка. Надо было победить еще одно, но самое ужасное чувство, — чувство недоверия.
— Дайте мне высказаться, не прерывайте меня, Илья Степанович, — начала она голосом, в котором, сквозь наружный холод, звучала мольба, сокровенная надежда, и ясное, теплое чувство: — не перебивайте меня, дайте мне вам высказать все, все, что накопилось у меня на сердце… Я чувствую, что если я вам всего этого не выскажу — я не буду счастлива… Я не могу быть счастлива!