— Говорите… говорите…
— Когда на днях вы начали говорить со мной о ваших чувствах, я испугалась… я думала, что я давно застрахована от сердечных волнений, но… я с испугом увидала, что слова ваши отозвались в моем сердце… я испугалась… я убежала. Я испугалась не вас, а себя!.. Я плакала и молилась всю ночь… да… плакала и молилась! Вы, может быть, будете смеяться надо мной… но ведь слезы и молитва наша единственная защита и оборона. Вот вы такой умный, такой светский человек, а я простая необразованная, неразвитая женщина. Что я для вас?.. Разве я вам пара, а когда вы начали со мной говорить вчера, и клясться мне в любви, когда вы сегодня целовали мои руки и уверяли меня в ваших чувствах… я вам верила, я совсем забывала ту пропасть, которая нас разделяет… я хотела быть счастливой и забывала про эту неодолимую преграду…
— Но, Пелагея Семеновна… её не существует.
— Да, я хорошо понимаю вас, её не существует теперь… вы правы… её не существует, потому что есть золотой мост, который сближает расстояние, но поймите… я не хочу! Я не хочу этой ценой покупать свое счастье… я хочу быть счастливой, и если Бог за мои пережитые страдания сулил мне счастья, я хочу быть счастлива, счастлива сама по себе, без этого золотого моста, без этого постоянного сомнения, что я купила… поймите, купила это счастье… заплатила за эту любовь и за эти минуты наслаждений… Поймите… эта мысль будет отравлять мне каждую минуту, будет убивать меня, преследовать, поймите, трепетать за каждый час счастья, сомневаться каждую минуту в человеке, который мне дороже всего… это мучение невыносимо… я чувствую, что от одной мысли об этом, я сойду с ума!.. Поймите, пожалейте меня, пощадите меня… дайте мне увериться, дайте мне доказательство, что вы любите не мои деньги, эти проклятые деньги, которые гнетут, мучат, убивают меня! А меня, меня… Не будьте безжалостны… скажите одно слово… разуверьте меня… выведите меня из этого невыносимого положения…
Последние слова, прерываемые рыданиями, произвели и на Голубцова сильное впечатление… он схватил обе руки молодой женщины, и стал покрывать их поцелуями… но руки дрожали я были холодны как лед…
— Клянусь вам… клянусь всем святым… своей совестью, — говорил он через минуту, — что не жажда денег влекла меня к вам, но та глубокая симпатия, которую я почувствовал к вам с первого взгляда на вас, в минуту первой встречи… Мне не нужно вашего богатства… Я сам имею средства… Будьте моей женой — ваш сын будет моим сыном… поймите… что я люблю вас, так люблю, как не любил еще никогда в жизни и вы достойны не только любви — обожания… Ну полноте же сомневаться… ваши подозрения унизительны, обидны, для каждого честного человека, а меня еще никто и никогда не обвинял в нечестности… — говоря это, адвокат впал в пафос, и стал развивать эту тему… он говорил долго и увлекательно, говорил так хорошо, что через полчаса ни тени подозрения не оставалось больше у молодой женщины, и она дала ему слово, без малейшего колебания. Свадьба была назначена через месяц, на Петров день, и, разумеется, об отъезде в Сибирь больше не было и речи…
Молодые люди, по старому обычаю, обменялись кольцами, и с этого дня началась для Пелагеи Семеновны другая жизнь, жизнь счастливых снов, и розовых грез о счастье… Она больше не сомневалась в своем Илюше… так звала она уже Голубцова и делила жизнь между ним и маленьким Васей, который тоже привязался к молодому адвокату…
Голубцов, в виду перемены жизни, снял другую квартиру, и меблировал ее, соображаясь с указаниями своей невесты… О деле с Клюверсом было совсем забыто, или, по крайней мере, Голубцов всегда старался избежать разговора об этом, и только торопил мебельщиков и обойщиков с окончанием отделки квартиры, без которой свадьба не могла быть сыграна.
Но вот однажды, возвращаясь на свою старую квартиру, где пока еще помещался, он был сильно удивлен и испуган полученной без него телеграммой из Кишинева. Она была не длинна.
«С разрешения суда умоляю вас быть моим защитником перед военным судом на 15 июня. Дело идет о моей голове.
Василий Рубцов».
Трудно передать, что передумал адвокат в ночь получения этой телеграммы. Ехать — не ехать?.. Он был настолько обязан Рубцову, что из одного чувства благодарности должен был лететь, хоть на край света…
Кроме того, он мог сообщить ему некоторые сведения про Клюверса, который исчез из Петербурга бесследно… а адвокат, в глубине своего сердца, несмотря на клятвы, данные им своей невесте, хранил надежду начать и выиграть процесс о миллионном наследстве… хотя бы в качестве опекуна над пасынком!.. Да, именно в качестве опекуна… Пелагея Семеновна могла отказываться за себя, сколько ей угодно, в том её добрая воля… и он дал ей слово не принуждать ее к процессу, но права сына — дело совершенно иное, и она не имела права ими располагать по произволу!
Успокоившись таким софизмом, Голубцов заснул крепко и сладко, и ему виделись золотые, бриллиантовые грезы. Ему виделись толпы людей, преклоненные пред его могуществом… и все это ему слетало даром… только как опекуну над маленьким существом, и не подозревающим собственных прав на это могущество… Радужные сны перешли к утру в тяжелый мучительный кошмар. Слова телеграммы:
«Дело идет о моей голове».
Ярко, огненными буквами сверкали на кровавом фоне… Адвокату виднелись мрачные лица офицеров-судей, сидящих за столом… часовые с примкнутыми штыками… Барабаны… пыль за городом… палящие лучи южного солнца, и несколько приговоренных, идущих среди озлобленной, кричащей и бросающей каменьями толпы народа… Вот их взяли, повели, привязали к белым столбам около глубоких ям, вырытых в земле… вот отделились небольшие ряды солдат… вот они подошли… Вот опустили ружья, раздался треск первого залпа и Голубцов схватился за грудь, ему уже казалось, что он сам стоит привязанным к одному из столбов, и что сию минуту очередь дойдет и до него… Да, да, солдаты подходят и к нему… он хочет вырваться, бежать, доказывать свою невинность… веревки не пускают… ноги подкашиваются… офицер махает платком… залп…
Голубцов вскрикнул и проснулся. Майское солнце пробивалось сквозь двойные гардины и весело играло на дорогих безделушках, которыми была уставлена комната.
Наскоро одевшись, Голубцов отправился к невесте посоветоваться — ехать или нет защищать Рубцова?.. Получив утвердительный ответ, он в тот же день ответил телеграммой о своем согласии, и 11 июня выехал в Кишинев, дав слово вернуться через неделю.
— Если можешь, спаси его, Ильюша, — проговорила Карзанова, в последний раз пожимая руку своему жениху. — Он спас моего Васю и меня!..
— Если может сделать что-либо мое красноречие, я спасу его!..
Глава XX
На другой же день отъезда Ильи Васильевича, в квартиру Вознесенского явился якобы с визитом и за ответом, Михаил Федорович Шведов, который только на днях присылал к Вознесенскому письмо, прося руки его дочери.
Прислуга, плохо знавшая его в лицо, и к тому же поощренная рублевкой, сунутой ей в руку, на вопрос — дома ли барин, отвечала, что барина нет, а барыня дома… Шведов, не спрашивая более, сбросил ей на руки шинель и пошел в комнату, не дожидаясь доклада… в делах амурных, и вообще, где касалось женщин, он был смел и дерзок до невозможности.
При виде входящего Шведова, о предложении которого Пелагея Семеновна знала от отца, но никак не предполагала за ним отрицательных качеств, высказанных о нем Голубцовым, она невольно сконфузилась, как вообще конфузятся женщины при встрече со вздыхателем, когда они явно отдали предпочтение другому.
— Здравствуйте, Пелагея Семеновна… сколько лет, сколько зим! — начал с порога Шведов, — совсем вы невидимкой стали… Что же, и в летний сад ни ногой… и там вас не видно…
— Да я все со своим Васей!.. — отозвалась молодая женщина, не зная, как и держать себя с претендентом, так как не знала — отвечал ли ему отец, или еще нет.
— Да… да… а я думал… что вы нездоровы… писал вашему батюшке… да еще не получал ответа… Кстати, он скоро вернется… мне бы его надо видеть по делу… которое… — Шведов сел совсем близко к Пелагее Семеновне, — главным образом вас касается… вас — именно вас…
— Мне батюшка говорил… — покраснев до ушей, но желая прервать этот странный разговор — заметила Карзанова.
— Говорил… ну и… и какое решение? — говоря это, Шведов так и впился в молодую женщину глазами, а его самодовольное, красивое лицо все как-то нагло и дерзко улыбалось… — могу ли я знать решение своей участи?
— К сожалению, вы опоздали… я уже дала слово, я невеста!..
— Вы… невеста… — Шведов соскочил со стула, — не может быть, но, когда же!..
— Уже неделю!.. — вот и кольцо на руке!..
— Опоздал!.. — хлопнув себя ладонью по лбу, проговорил замогильным голосом Шведов, которому прекрасно было известно, и про сватовство Голубцова, и про данное слово… — но позвольте узнать… Кто же этот счастливец?! Этот предпочтенный соперник…
— Это уже не тайна… Я дала слово Илье Васильевичу Голубцову!..
— Ильюшке Голубцову!.. — воскликнул, разражаясь деланным хохотом, Шведов… — ха, ха, ха… вот прекрасно… Значит, вы в этом году третья богатая невеста, которой этот женишок из адвокатурного цеха делает предложение! Ха, ха, ха!!.
Тон разговора, и этот неприличный взрыв смеха окончательно смешал Карзанову… Он оскорбил её самолюбие, её гордость как женщины. Она быстро встала со своего места и, взглянув прямо в глаза Шведова, резко проговорила…
— Кто вам дал, милостивый государь, право говорить в моем присутствии — о моем будущем муже таким образом… я у себя дома и вам забываться не позволю.
— Простите… умоляю вас, простите… не выдержал и погорячился, — умолял Шведов… — но еще раз умоляю вас, взгляните, вокруг себя, вникните в тип, который представляет Ильюша, прежде чем вы решите связать свою судьбу с его судьбой… Поймите, что для него деньги, все, что не из-за красоты же он ухаживал и делал предложение дочери бывшего откупщика Анфилохова (Шведов врал, врал бессовестно, брал первые попавшиеся на ум фамилии, чтобы только чем-нибудь нагадить своему сопернику, которого теперь ненавидел…). А потому что у Анфилоховой два горба, да два миллиона приданого!.. Когда же ему отказали, он бросился ухаживать за старухой, княгиней Трехбашенной, вдовой лет пятидесяти пяти, только потому, что у нее сто пятьдесят тысяч годового дохода… Он ухаживает теперь за вами, потому, что…