Шведов не кончил… потому что говорить и клеветать было не перед кем. Пелагея Семеновна не выдержала больше, вышла из гостиной и заперлась на ключ в своей комнате, оставляя Шведова одного до возвращения отца.
— Сорвалось! — продекламировал Шведов, заметя свое одиночество… — а кусочек жирный!. Ну да уж за то и насолил же я другу-приятелю, век не расхлебает!..
Взглянув на часы, он повернулся на каблуках и пошел к двери. В прихожей ждала его горничная с пальто в руках.
— Что, красавица… плохи наши дела!.. Плохи… — словно нараспев произнес он. — Вперед… моли Бога о здравии Ильи… адвоката всероссийского!.. И ожидай от него великих и богатых милостей! А нас не поминай лихом.
Ухарски надвинув цилиндр, и помахивая тросточкой, вышел Шведов на улицу… Идти ему было некуда… Дома скука… Плюева нет в Петербурге, бежал, чуть не попавшись в одной из «мельниц»[игорный дом — Прим. автора.]. Новых женщин не навертывается, старые надоели, игры большой не предвидится.
— Тьфу ты! Тоска какая!.. Хоть бы скандальчик какой! — проговорил сам себе этот представитель «жуирующего Петербурга» и медленной походкой пошел по солнечной стороне Невского, меняясь поклонами с десятком таких же фланирующих и скучающих жуиров.
Убежав от Шведова, Пелагея Семеновна, как и во все трудные минуты жизни, заперлась в своей комнате и, уткнувшись головой в подушку, залилась горючими слезами.
Слова фата, брошенные с злой целью очернить Голубцова, настолько совпали с темными подозрениями, которые не исчезли, я только улеглись в душе молодой женщины, что невольно опять раскрылись старые раны, и она провела целую ночь без сна, и утром послала громадное, довольно безграмотное послание Голубцову в Кишинев.
Она писала ему, что пока он не найдет ясных и неопровержимых доказательств тому, что не её наследство привлекает его, она за него замуж не пойдет… и скорее скроется вглубь Сибири, чем вечно мучиться сомнениями. Отправив это письмо, она несколько успокоилась, и рассказала встревоженному её нездоровьем отцу про посещение Шведова… Тот, разумеется, пожурил ее что она принимает почти незнакомых мужчин наедине, и передал дочери характеристику Шведова, сделанную Голубцовым…
Но дело было уже сделано… острая заноза клеветы гнездилась в сердце молодой женщины, и слова Голубцова, переданные ей отцом, казались ей не больше как фантазией, вызванной боязнью ревнивого жениха, чтобы соперник, воспользовавшись отсутствием, не отбил бы невесты.
Голубцов, ничего не зная о том, что творится в Петербурге в его отсутствие, мчался с курьерским поездом из Киева в Кишинев.
За несколько станций до Кишинева, к нему в отделение первого класса сел новый пассажир, которого по костюму и физиономии можно было смело признать за румына… После нескольких пустых фраз, путешественники разговорились, и румын начал рассказывать Голубцову про ту сенсацию, которую делает во всей Бессарабии дело Рубцова и его шайки…
Из слов его было видно, что очень многие сочувствуют удалому атаману, и только все возмущены его шайкой, на три четверти состоявшей из евреев.
Узнав, что Голубцов едет защищать Рубцова, румын стал особенно откровенен, и начал еще с большим жаром защищать атамана…
— Спасите ему жизнь!.. — говорил он… — он еще может исправиться!.. Я знаю много случаев, когда он выказывал полное великодушие… Спасите его, умоляю вас.
Голубцов с удивлением оглядел с головы до ног говорившего, чтобы убедиться, не насмехается ли он… но лицо незнакомца было совершенно серьезно… и на глазах дрожали слезы.
— Конечно, все что только от меня зависит, я сделаю, — отвечал адвокат, — но подумайте… ведь тут военный суд, а не присяжные!..
— Ну, что будет, то будет… Не спасете вы, мы постараемся!..
В голосе говорившего звучала такая решимость, что Голубцов вздрогнул, хотел расспросить, допытаться, что влечет этого человека к атаману, но поезд подходил к дебаркадеру и путешественник, выскочивши из вагона еще на ходу, смешался с толпой, дожидавшейся на платформе.
Глава XXIАрестант
Тотчас по приезде в Кишинев, Голубцов заехал в правление военного суда, и получив ордер, отправился к Рубцову в тюремный замок.
Он застал знаменитого атамана в мрачном и угнетенном настроении духа. Узенькая камера, с массивными железными решетками и тяжелой дубовой дверью с окошечком, дававшим возможность караульному в любое время видеть, что делает арестованный, служил, со дня водворения, ему помещением.
Серый арестантский халат, такие же шаровары, и круглая шапка из серого сукна составляли весь его костюм… Собственного у него не оставалось ничего, все было снято, обыскано и спрятано, так боялись дать какую-либо возможность побега этому, прославленному своими исчезновениями из всевозможных тюрем, каторжнику.
Ручные и ножные кандалы, при каждом движении резко звякали, и атаман не мог сделать ни шага по своей камере, чтобы звоном и грохотом их не привлечь внимания, исключительно для наблюдения за ним приставленного стража.
Проходя длинным коридором замка, Голубцов, сквозь окошки, прорезанные в дверцах других камер, заметил в дверцах несколько блестящих глаз, следивших за ним.
— Он… адвокат… защитник приехал! — слышалось за этими затворенными крепкими засовами дверями, и вереницы любопытных глаз сменялись перед дверным окошком.
Когда он почти дошел до конца коридора, ему на встречу попались четверо, одетых в общую городскую одежду, свободных людей.
— Ему хотелось спросить у сопровождавшего его смотрителя — это что за люди? — но тот, словно угадав его мысли, проговорил шепотом:
— Это защитники других подсудимых, евреев… трое здешних адвокатов, а один одесский… Кагалом нарочно выписали! За гривенник глотку продали!..
Голубцов не отвечал ничего… вероятно и ему пришло в голову, что, вероятно, и его коллеги судачат про него таким же образом… Скоро дошли они до запертой камеры, и смотритель отворил дверь.
— Рубцов… радуйтесь! — крикнул он, — ваш защитник приехал…, вот он. Пожалуйте, извините, что у нас здесь темновато… Вообще, здесь арестантов никогда и не располагалось… А Рубцов посажен сюда по распоряжению господина прокурора.
При звуке отворяемой двери, Рубцов вскочил с узких нар, на которых лежал, и вытянулся перед Голубцовым.
— Не знаю, как и благодарить вас, Илья Васильевич, — начал он, — что вы не побрезговали приехать ко мне безродному… спасибо, и поклон до земли!
Рубцов, в самом деле, наклонился низко, оковы глухо звякнули по полу.
— Извините, — начал Голубцов, обращаясь к смотрителю, — но по закону я имею право быть с арестантом наедине, и я требую своего права.
Смотритель молча вышел, ему хотелось видеть, как столичный адвокат отнесется к рецидивисту-разбойнику, и он в нерешимости остановился у самой двери.
— Что же вам угодно?.. Я просил оставить нас, — тревожно оглядываясь, повторил свой вопрос адвокат. — Я, кажется, имею право.
— Никто и не спорит! Я только ввиду вашей целости… бывают характеры…
— Будьте любезны, не заботьтесь обо мне. Я Рубцова знаю давно, и не затем приехал защищать его в Кишинев, чтобы он убил меня один на один!
— Как угодно! Как угодно! Я ретируюсь… — смотритель вышел из камеры.
— Ну, Василий Васильевич, — начал теперь адвокат, обращаясь к разбойнику, — как это вас угораздило так вляпаться.
— Жидорва проклятая ограбила, до полусмерти зашибла, и живым в руки «щук» отдала.
И в нескольких словах Рубцов рассказал Голубцову всю драму, разыгравшуюся между ним и Клюверсом, от побега из Петербурга до взятия под стражу.
— Кто же мог вас выдать?.. — неужели евреи?..
— Сам своим языком, сам назвался!.. — махнув рукой, пролепетал атаман, — и дернула меня нелегкая… да уж больно я им отомстить захотел, ну, и сознался… а они за границу… насилу там изловили… вот теперь всех вместе изловили, и вместе судить будут… ну, да уж я же их на суде… уж если меня повесят, так и им не отвертеться… будут в пеньковом галстуке плясать ногами по воздуху!
— А Клюверс где? — спросил адвокат, не знавший еще конца печальной истории банкира.
— Ну уж это, батенька, другой вопрос!.. Наш золотой сундучок сидит в каменном мешке, под чужим именем… На волю хочет страх, а не видать ему воли, как своих ушей!.. А он теперь бы за волю пяти миллионов не пожалел!.. Я три месяца сидел с ним в одном номере… Одно скажу — был человек, да весь вышел, был конь, да изъездился… Теперь его кто хочешь седлай!.. Плеточку в ручки и валяй во всю!..
— Вот что, Илья Васильевич, я вам скажу… заплатить вам за ваш приезд деньгами я не могу, «архаровцы» все до «сантима» обобрали, вот я и думаю, чем мне заплатить хорошему человеку, если он сюда приедет… Ну, будь я жив, спаси он мою голову, да будь я хоть в Сибири, хоть за Сибирью на Сахалине, услуги Василий Рубцов не забывает… Ну, а если отправят по «зеленой», с барабанным боем, к сатане в гости, не пропадать же моему спасибо… Изволь… Поведаю, где, в каком мешке теперь Казимир Яковлевич… Ступайте к нему, выручите его из беды, пол состояния берите… не выдайте, что он там сидит, и кто он… Берите, что влезет, с паршивого козла и шерсти клок… Только помните, как атаман Василий Рубцов за добро платит, хоть чужой шкурой, а платит… Ну, ну, не ломайтесь, вынимайте-ка записную, да записывайте, что буду говорить… да не «статитесь», не кокетничайте, как у нас в Туле говорят, — добавил Рубцов уже совсем весело, заметя, что адвокат медлит занести его показания в свою записную книжку, — ну, полно же церемониться!.. Ведь это все говорится, если я того — чик! — и нет меня! А если. Господи помилуй, да от петли отбоярюсь, ну тогда атаман Рубцов поможет всего козла наголо обстричь!..
Голубцов мог только удивляться беззаветной энергии разбойника, в виду позорной петли задумывающего новое насилие.
— Нет, Рубцов, не надо мне вашего адреса, не мне выдавать Клюверса, не мне и его спасать, а тем более пользоваться его деньгами…