— Его деньгами?! Эх, барин, не вам бы говорить, да не мне бы слушать!.. Его деньгами! Да разве они его?.. Столько же и его, как мои или ваши… Все они украдены у Васеньки, которого я скрал тогда у вас, и не вернуть ему их ни в жизнь…
— Как не вернуть? Можно доказать, что он законный наследник.
— Вот и видно, что вы хотя и адвокат, а всей «юридистики» не превзошли… Ну, кто же вам поверить, что похищенный ребенок, о смерти которого вы же сами заявляли суду, жив и невредим, когда это коснулось до миллионного наследства… Да, ведь и сыскная полиция, и прокуроры, вместе с вашим, выжившим из лет Игумновым, не по той дороге метнулись, да в Воспитательный сунулись… а там один сказ — «Умер да и только»…
— Но, ведь, можно же доказать свидетелями, ведь можно же найти похитителей…
— То-то и беда, что нельзя… Василису на Большом проспекте задавили, а Дятла я, спасая себя, пристукнул, а кроме них никто ниже аза не знает… Вот и выходит, что Клюверсу ничего нет легче, как оспорить появление Васи на свет Божий вторично… Да и документы-то…
— Что же, документы теперь в сохранном месте.
— Эх, батенька! Кто говорит документы, да какие документы… Ведь на суде их три экземпляра были… все фальшивые. Что же вы думаете, суд не может предположить, что и ваши фальшивые, да только лучше сделаны…
— Но справка!..
— Справка… да вы, батюшка, Илья Васильевич, пошутить, что ли, надо мной хотели, да разве вам неизвестно, что и церковь, где венчался Иван Федорович, и все метрики давно, волей Божию и изволением Клюверса, сгорели!..
Голубцов задумался… все, что говорил ему разбойник, было настолько справедливо, что он положительно почувствовал себя разбитым на всех пунктах.
Долго сидел он, склонив голову на руку и как бы что соображая. Желанный куш ускользал у него из рук… он сознавал теперь, что если Клюверс захочет бороться, то вряд ли кто может предсказать, за кем останется победа. Что же делать? Воспользоваться указанием разбойника и ограбить его в тюрьме? Но по какому праву?.. По праву мужа ограбленной им женщины, — решил адвокат, и поднял на Рубцова свои большие проницательные глаза.
— Адрес Клюверса… прошу вас… я согласен!
— Вот и давно бы так… записывайте!.. — он начал диктовать.
Глава XXIIСуд
Отделение военного суда, назначенное разбирать дело Рубцова и его шайки, собралось в первый раз в здании окружного суда, в гражданском отделении, и сразу весь суд, вся обстановка приняла другой, особый, более форменный и подтянутый вид… кругом виднелись офицеры, часовые с примкнутыми штыками, кивера жандармов, кепки рядовых. Избранная публика, впускаемая по билетам, начала, собираться чуть не с 9 часов утра, так как знали, что суд начнется в 11 часов, и что — председательствующий, полковник Лепешкин, формалист и педант, не просрочит ни одной минуты.
Действительно, вместе с последним ударом 11 часов, дверь из внутренних покоев суда, ведущая в зал заседаний, открылась и показались члены суда: четыре офицера в полной форме, военный прокурор, и, наконец, председатель.
Суд занял места, и ввели подсудимых. Сначала вошел, между двух солдат, Рубцов, и поклонившись судьям, разместился с края скамьи, отведенной для подсудимых: рядом с ним, были посажены остальные четверо, принадлежавшие к той же шайке, и недавно только выданные австрийским правительством.
Обвинительный акт против четырех подсудимых был недолог, они обвинялись только за побег с мест заключения, и так как раньше сего были уже приговорены к наказанию, которое не могло быть никоим образом усиленно, то есть к смертной казни, то, в настоящем случае, приговор над ними, как уже конфирмованный военным начальством, подлежал немедленному исполнению.
Подсудимые всеми силами старались доказать, что они совсем не те, которые были за год пред тем осуждены судом… один только атаман сидел, понурив голову, словно вся эта процедура суда до него не касалась. Все свидетели, вызванные обвинением, для доказательства тождественности обвиняемых, с уже приговоренными, показывали довольно неопределенно… фотографии, снятые с них во время первого ареста, оказались из рук вон плохими, свидетели защиты, видимо сочувствовали собратьям и помогали им путать дело, так что тень сомнения и недоверия легла на лица двух из членов суда, помоложе, а евреи, ободренные этими разноречивыми показаниями, стали вновь умолять о пощаде, и доказывать свою полную невинность. Но теперь уже и Рубцов не выдержал…
— Господа судьи, — начал он твердо и резко, — кому же как не мне, не атаману всей этой шушеры, не знать их всех в лицо… А я вас торжественно уверяю, что все эти четверо состояли в моей шайке, и если не по храбрости, то по зверству и кровожадности были первые…
Крики негодования раздались со стороны остальных четырех подсудимых… если бы не солдаты, разделявшие их, они бы бросились и задушили своего бывшего начальника…
— Он лжет! Он клевещет!.. — вопили они, — мы его знать не знаем!.. Он самозванец!..
— Добро! Что я Рубцов… об этом нет, кажется, сомнения! — продолжал атаман… — а я, до сих пор, не могу простить себе глупости, что дал вам в то время уйти от пенькового галстука… вот что… а не сделай я тогда этого, не был бы и я теперь на суде, не имел бы бесчестия сидеть здесь, рядом с вами!..
Председатель суда, не ожидавший такой выходки от главного подсудимого, которого всегда считал самым твердым кремнем на допросах, относительно всего, что касалось его товарищей, просто в тупик стал, слушая исповедь атамана… Прокурор, которому он чрезвычайно облегчал обвинения, только потирал руками, а защитники подсудимых несколько раз обращались к председателю, прося его остановить Рубцова, который в своем показании, не щадя себя, окончательно зарыл в грязь и кровь своих бывших пособников.
Судебное следствие, после чтения обвинительного акта продолжалось недолго, и затем суд приступил к окончательным прениям. Первый говорил прокурор. В короткой и весьма характерной речи, обрисовав все преступления, в которых обвинялись и были обвинены подсудимые, он не находил возможным, в чем бы то ни было, изменить прежний приговор, хотя в определении главного суда было сказано: «поставить решение, не стесняясь старым», он требовал безусловно смертной казни для всех пяти подсудимых, находя, что единственным человеком, которому можно было бы оказать милосердие является сам атаман шайки Рубцов, но помиловать его, осудив остальных, был бы абсурд!..
Голубцов говорил долго и убедительно, оправдать своего клиента он не мог… его вина была слишком явной и великой, но он напрягал все усилия, чтобы доказать то же предположение, которое сделал прокурор, что в этом страшном деле более всех вызывает сочувствия личность атамана, и в виду этого просил заменить ему смертную казнь хотя бы пожизненной каторгой. — Он валил обвинения в жестокостях на исполнителей распоряжений атамана, говоря, что они, по своей кровожадности, творили всевозможные зверства, только из личного чувства наслаждения делать зло, и винить в этом их атамана невозможно… Напоминая суду его чистосердечное раскаяние, помощь, которую он оказал суду в поимке и уличении разбойников, защитник выразил надежду, что суд пощадит жизнь несчастного.
Остальные защитники говорили вяло и утомительно… Согласно желанию своих клиентов, они доказывали, что нет достаточных доказательств тождественности лиц, словом были на полное оправдание…
Слово было дано подсудимым… Четверо евреев оглашали воздух дикими криками, доказывая, что они невинные жертвы судебной ошибки, а Рубцов, во все время суда пристально всматривавшийся в презуса суда, полковника Лепешкина, вдруг обратился со своим последним словом прямо к нему.
— Господин полковник, — начал он, и слышно было, как в первый раз дрогнул его голос, — если моя вина одинакова с виной этих… — он презрительно кивнул на сообвиняемых, — и я, также, как и они, буду приговорен к смертной казни, об одном прошу, и умоляю… Избавьте меня от стыда висеть рядом с ними, за оградой острога, на одной виселице… расстреляйте меня!.. Да, расстреляйте меня… я имею на то право…
Судья переглянулись. Председатель пристально взглянул на Рубцова, словно что-то припоминая… Рубцов поймал этот взгляд.
— Я говорю, что имею право на смерть через расстрел… да, я имею, как три раза георгиевский кавалер… и господин полковник может засвидетельствовать это… Я по фамилии не Рубцов, а Ломжин… служил вольноопределяющимся в Туркестане и вынес из огня раненого господина полковника под Самаркандом… Можете справиться.
При имени Ломжина, полковник, председательствующий на суде, побледнел, покраснел и не знал, куда смотреть… Он видел в Рубцове своего спасителя и должен был чрез минуту подписать ему смертный приговор.
Судьи встали и вышли из зала, солдаты стали выводить подсудимых… Проходя мимо Голубцова, Рубцов нагнулся к нему и шепнул.
— Ну, что, Илья Васильевич, каков финал — «Табло».
Подсудимых увели… Потянулись мучительно тяжелые часы ожидания… Публика, наэлектризованная последними словами Рубцова, относилась к нему далеко уже не так враждебно… Многие держали пари «казнь или каторга», казалось, один Рубцов не разделяет общего волнения… он сидел молча между своими двумя караульными, пристально глядел в одну точку, признак того, что он замышляет что-то новое, невиданное.
— Суд идет! — провозгласил офицер, исполнявший роль судебного пристава, и опять в том же порядке суд и прокурор вошли в зал заседания.
Председатель нес в руках исписанный лист бумаги, и остановившись у своего места посреди стола, стал читать резолюцию.
Ясно было видно, как дрожали у него руки, как с каждым словом приговора все сильней и сильней дрожал его голос. Дойдя до слов: «Определили», он скорее прошептал, чем произнес: «мещан города Кишинева Борку Михильсона, Йоську Цербика, Мойшу Гановера и Мордку Шварцаенштрома и Василия Рубцова, по лишении всех прав состояния подвергнуть смертной казни. Первых четырёх, чрез повешение, а о Василие Рубцове, назвавшемся отставным поручиком и георгиевским кавалером Ломжиным, навести справку, приостановившись исполнением сего приговора и буде показание его достоверно, подвергнуть его по лишении чина, ордена и всех прав состояния, смертной казни через расстреляние! Решение сие по