В годы блокады памятники Ленинграда спасали, как могли. Многие вывезли, другие укрыли мешками с песком, засыпали землей, прятали в подвалах. Скульптуры-памятники оградили деревянными футлярами и засыпали песком. Позолоченные купол Исаакиевского собора и шпиль Петропавловского закрасили серой краской, а для шпиля Адмиралтейства сшили специальный чехол. Были построены защитные укрытия для египетских сфинксов у Академии художеств. Конные группы Клодта сняли с постаментов и зарыли в траншеях на территории бывшего Аничкова дворца. В траншеях Летнего сада укрыли мраморные статуи, а также памятник Петру I перед Инженерным замком. А вот памятник Суворову снят не был, остался открытым, ничем не защищенным. Так он и простоял всю блокаду на своем пьедестале, обдуваемый дующими с Невы и Марсова поля ветрами, грозно подняв к небу бронзовый меч, словно бросая вызов врагу и воющим над городом сиренам. В годы блокады не были укрыты и другие монументы русским полководцам – стоящие возле Казанского собора памятники Кутузову и Барклаю де Толли, а также монумент героям-морякам миноносца «Стерегущий», что на Петроградской стороне. И вот что удивительно: за все 900 дней блокады, когда Ленинград нещадно бомбили и обстреливали – были разрушены 187 зданий из 300, состоявших под охраной, – в них не попал ни один снаряд, ни один осколок от падавших по соседству бомб! Не случайно в народе стали поговаривать, что, пока бронзовые полководцы и герои стоят на страже, город не будет сдан врагу. Так и произошло.
Любопытно, что в самом начале войны, когда памятники стали укрывать, то, по свидетельствам очевидцев, защитные работы развернулись поначалу и на монументе Суворову. Вокруг него уже построили леса, готовились засыпать песком, но потому все убрали. Почему? Не успели второпях? Свою версию случившегося приводит в книге воспоминаний популярный в прошлом писатель Л. Пантелеев, переживший в Ленинграде самую страшную первую блокадную зиму. «Шел по улице Халтурина, – пишет он. – Не доходя площади, у ограды Мраморного дворца, вижу – толпится народ. Проталкиваюсь и еще издали слышу взволнованный и торжественный стариковский голос. Высокий густобровый старик с белоснежной «скобелевской» бородой, опираясь, как на пастуший посох, на старенький, видавший виды бердан (сторож или дворник, по-видимому), не без удовольствия и не в первый раз, вероятно, рассказывает окружившим его людям историю.
– И вот стали его, батюшку, развинчивать; стали его электрическим током на мелкие части пилить, чтобы потом унести в безопасное место и там схоронить, значит, как лериквию, то есть как великую святыню. И только стали ему бронзовое плечико подпиливать – вдруг это он, Александр Васильич то есть, голову свою чуть-чуть набок повернул, бровью сердито повел и – мастеру, который к нему ближе других стоял, говорит… Конечно, не так чтобы очень громко, но все-таки самым настоящим живым человеческим голосом… И главное – с обидой, с большой обидой в голосе промолвил: «В уме ли ты, говорит, братец?! Очухайся! Постыдись! Меня ли, Суворова, полководца, потащите в убежище, где лишь малые дети и дряхлые старичишки от вражеских ядер укрываются? Неужто я, говорит, сам не сумею за себя постоять, я, кого и доныне отечество прославляет и с кого даже безусые новобранцы пример берут, как, значит, следовает воевать за отечество… Не обижай старика, не надо, говорит, оставь меня… уйди!»
Сказал это и рукой легонько повел, а рука у него чугунная, пудика, пожалуй, четыре, а то и пять потянет… Так что наш мастер, одним словом, кувырком оттудова полетел… Как в цирке, одним словом.
Старик засмеялся. Но, чувствуя, вероятно, что не все поверили в достоверность его рассказа, он, чтобы не выслушивать праздных вопросов, решил сразу поставить все точки над i:
– А ежели кто сумлевается – так это напрасно. Я ведь не сказки рассказываю, мне ведь не кто-нибудь, а сам этот мастер обо всем рассказал. А он человек партийный, врать не будет. Он сразу, как только его Суворов с лесенки спихнул и как он лишь очухался немножко, – сейчас на трамвай – и в Смольный. Так и так, значит… Там сразу комиссию назначили. Комиссия сюда приезжала. Походили, поговорили и – такое решение вынесли: коли так, коли Александр Васильич не хочут – не надо, пущай стоит. Вот он и стоит. И вы заметьте – хоть бы что ему! И бомба его не берет. И снаряд не трогает. Даже ни один осколочек, ни один камушек до него, голубчика, не добрался…»
Согласно другой легенде, во время блокады Ленинграда памятник Суворову, как и другие, хотели спрятать в подвале соседнего дома. Однако ночью ответственному за перенос памятника лицу явился во сне сам Суворов: генералиссимус погрозил пальцем и напомнил, что при жизни никогда не был трусом и не хотел бы им быть после смерти. Работы по перемещению монумента приостановили. А через несколько дней немецкий снаряд, пролетев мимо памятника, угодил в тот самый подвал, где собирались спрятать статую.
Такого случая в истории мировой скульптуры, наверное, еще не было: чтобы памятник три раза менял свой адрес, а теперь готовится поменять его еще и в четвертый. Речь идет о бронзовой конной статуе царя Александра III (скульптор П. Трубецкой). В 1909 году она была торжественно установлена на Знаменской площади (ныне площадь Восстания) перед Московским вокзалом, в 1937 году ее сняли и переместили во двор Русского музея, а в 1996 году монумент переехал во двор Мраморного дворца (его филиал) на Миллионной улице, рядом с Марсовым полем. А сейчас поговаривают, что он может вернуться на свое историческое место.
Многие историки считают Александра III самым выдающимся русским царем после, конечно, Петра I. Не случайно в народе его прозвали «миротворцем» – он стал единственным императором, в царствие которого Россия не вела ни одной войны. Но при этом ухитрилась без единого выстрела присоединить обширные территории в Средней Азии. Даже внешне Александр III как нельзя лучше воплощал народное представления о царе: огромного роста, с громовым голосом и грозным взглядом. К тому же он обладал громадной физической силой: без труда сворачивал в трубочку медные пятаки и мог легко перебросить теннисный мяч через крышу Михайловского замка.
Точно так же он и говорил: коротко, внушительно, по-царски, так, что его слова запоминались надолго. «У России, – веско сказал однажды император, – есть только два союзника: армия и флот». Вошло в историю и другое его высказывание. Когда однажды в Царском Селе Александр удил рыбу, его адъютант назойливо напомнил, что французский посланник давно ждет аудиенции, мол, по неотложным европейским делам. «Когда русский царь удит рыбу, Европа может подождать!» – спокойно ответил император, продолжая невозмутимо следить за поплавком.
Вопреки либеральному мифу о его якобы невежестве, Александр III получил прекрасное гуманитарное и военное образование у выдающихся учителей: Я. Грота (литература), генерала М. Драгомирова (военное искусство), К. Победоносцева (право), С. Соловьева (история). Он был образованным семьянином, чтил отца и мать, имел шестерых детей. Горячо любил Россию и русские обычаи и делал все, чтобы упрочить ее положение в мире. А потому проводил сугубо осмотрительную политику, стремясь оградить страну от любых авантюр. Все вопросы внешней политики император решал лично. Россия получила право держать флот в Черном море, но его не существовало. Александр III созвал особое совещание и было принято решение создать флот, превосходящий турецкий, способный доставить десант ко дворцу султана в Стамбуле (бывшем Константинополе, захваченном Турцией у Византии). После кончины императора такое чуть было не произошло – в Первую мировую войну русский десант уже готовился, России нужны были проливы для беспрепятственного выхода в Средиземное море, но революция смешала все планы…
В области внутренней политики Александра III упрекали в консерватизме за введенные им ограничения по образованию – так называемый закон о кухаркиных детях, в ущемлении прав земских учреждений и т. п. Но при этом царь понизил выкупные платежи, основал крестьянский банк, ослабил гонения на старообрядцев. При нем культура находилась в расцвете: творили Репин, Суриков, Чайковский, Лев Толстой, Чехов, был основан Русский музей, носивший его имя. Александр III был первым, кто стал делать заказы у прославившегося потом на весь мир петербургского ювелира Карла Фаберже. Сын Александра III Николай II поручил создать памятник отцу талантливому скульптору Паоло Трубецкому, который победил в конкурсе вместе с Федором Шехтелем. Работа оказалась на редкость трудной. Скульптор изготовил 14 моделей – и только третья получила одобрение царя и его семьи. Открытие памятника состоялось 28 января 1909 года вприсутствии императорского двора и войск Петербургского гарнизона. Кстати, не случайно местомустановки монумента избрали площадь перед вокзалом. Именно Александр III подписал высочайший рескрипт о создании «великого рельсового пути» – Транссибирской магистрали (сын-наследник Николай был председателем комитета по ее строительству). Ничего подобного большевики не создали потом за все годы советской власти.
Когда сдернули покрывало, то на площади раздались крики. «Одни кричали от восторга, другие – от возмущения», – вспоминал современник. Начались ожесточенные споры. Одни называли памятник «карикатурой», «уродом». Другие, напротив, заявляли, что он отражает стабильность, основательность, прочность государственной системы, созданной могучим императором-миротворцем. Но хулителей было все же больше. Эстеты поносили скульптора, а Петербургская академия художеств демонстративно не избрала Трубецкого своим членом. Даже Александр Бенуа, доброжелательно относившийся к скульптору, писал: «Художник противопоставил свою дерзкую мысль воле заказчика-государя и вынес столь жестокий приговор царю-миротворцу, что заказчика с самого открытия памятника не покидала мысль отправить его в ссылку в Сибирь, подальше от своих оскорбленных сыновних глаз». А тогдашние «демократы» открыто издевались: