Общие замечания
Постановления как эпидемия. Когда они появляются, то покрывают всю территории страны.
Как бы ты ни пытался увернуться, все равно ничего не выйдет. Даже если твоя литературная жизнь только начинается.
Иногда заденет рикошетом. Где-нибудь в скобках или придаточном предложении вдруг возникнет твоя фамилия.
Не бросаться же к трибуне с вопросом: почему я? Ведь и все остальные имена появились безо всякой причины.
Через несколько дней после выхода постановления о Зощенко и Ахматовой состоялось Общее собрание писателей в Смольном.
Хорошо представляю этот зал.
Из-за спин президиума на зрителя шествует гигантский Ленин работы Бродского. Рука дружелюбно приветствует участников, но прищуренный взгляд скрывает угрозу.
Вот это по-нашему. С одной стороны, всяческая расположенность, а с другой, все же некоторая осторожность.
Все сидят как оглушенные. Каждый старается угадать, в кого ткнет следующий оратор.
Где-то под конец докладчики переходят к низкопоклонникам. Оказывается, и в этом вопросе есть много недоработок.
При этом не то чтобы валят на других. Могут сказать и о том, что болел этой заразой, но вовремя излечился.
«А как мы относились к иностранным писателям, как ходили на цыпочках перед Хемингуэем, – говорил некто Капица, – забывая, что преклонение перед иностранцами унижает советских людей. И правильно сказал товарищ Сталин: «Получается, что вы ученики, а они учителя. Неправильно это». Возьмите книгу Геннадия Гора «Дом на Моховой». Что это, желание показать свою образованность или низкопоклонство, преклонение перед иностранщиной?»
Так вот что такое желание показать образованность. Низкопоклонство. После этих слов крепко подумаешь, прежде чем откроешь книгу.
Еще представляешь писателей на цыпочках. Может, даже и хорошо, что в этой позе почтительного внимания, но только при чем тут американский автор?
Что только не скажешь, чтобы сохранить себя. Капица не только сохранил, но упрочил позиции: до самого конца хрущевской оттепели возглавлял прозу ленинградской «Звезды».
Тут, пожалуй, остановимся. Хотя бы потому, что разговор о Геннадии Горе впереди, а пока совсем другая история.
Конечно, этот пример не самый кромешный. Ведь чаще всего подобные ситуации заканчиваются полной катастрофой.
А тут что? Рядовое предательство. Для таких вещей вообще необязательно, чтобы был хоть какой-то повод.
Предзащита
Начнем с того, что своих детей у Критика не было, а потому он все время кого-то опекал. Однажды нашел ученицу среди длинноногих артисток Кировского театра.
Еще из зала разглядел девушку с очень серьезными глазами. Сразу подумал: у труженицы балетного станка такой взгляд – настоящая редкость.
Когда потом разговорились в актерском фойе, оказалось, что она не только читала его книги, но может что-то по этому поводу сказать.
Вот и все, что нужно для того, чтобы Критик почувствовал за нее ответственность.
Буквально сразу начал хлопотать. Позаботился о том, чтобы она сдала экзамены за пять лет театроведческого факультета и поступила в аспирантуру.
Вообще-то, особых волнений у него с ней не было. Не успеет он высказать какое-то пожелание, а она уже корпит за письменным столом.
Когда диссертация была завершена, стало ясно, что он не имеет права быть научным руководителем.
Даже работать в институте не может. Еще странно, как, будучи космополитом, он так долго руководил сектором.
Защита
Он совсем не испугался. Сколько жена ни отговаривала, все-таки пошел на ее защиту.
Сел в последнем ряду и так просидел до конца. Даже во время перерыва не примкнул к фланирующим коллегам.
Вообще-то конспирация была излишней. Ведь и без его подсказки все хорошо знали, как нужно себя вести.
Почти никто не обратил на него внимания. Самые решительные едва кивали, а трусоватые отводили глаза.
Зато в какой-то момент буквально все о нем вспомнили. Пусть никто не повернул к нему голову, но на затылках ясно прочитывалось его имя.
Он и сам заволновался. Подумал, что сейчас она его назовет, и вся защита полетит к чертям.
Ученый секретарь задал вопрос: «Кто был вашим научным руководителем?». Как видно, сразу хотел исключить его из числа претендентов.
Ученица мгновенно все поняла. Не то чтобы отреклась, но поместила в определенный ряд. Сказала, что руководителей у нее было столько, что она боится кого-то пропустить.
Ученица и ученик
Он бы ее простил, если бы она извинилась. Ведь надо же было защищаться. В общем, она и защитилась тем, что его не упомянула.
Нет, Ученица действовала по-другому. С тех пор, как его забыла, старалась и дальше поступать так.
Если заходила речь об участии Критика, она сразу брала слово. По праву воспитанницы говорила то, что другому неловко произнести.
Поднимет очи горе, изобразит смущение, и скажет о том, что он настолько болен, что лучше его не беспокоить.
Те, кто должен решать, подумают-подумают, и вместо одной фамилии впишут другую. Кто как не Ученица имеет право его заменить?
Незадолго до смерти Критик попросил, чтобы на его похоронах речи не произносились и пришли только друзья.
Уж не хотел ли он проверить ее? Будучи человеком любопытным, интересовался, что случится после ухода.
Пришла, знаете ли. Кто-то вспомнил о просьбе умершего, но она стояла неколебимо. Когда гроб опускали в могилу, приложила платок к глазам.
Ученица и потом о нем не забывала. Однажды удивила тем, что решила заняться установкой памятника.
Позвонила последнему Ученику. Сказала, что дает деньги, а его просит помочь.
Что почувствовал Ученик? Не хочется вспоминать. Ведь это со мной она разговаривала, а я что-то невразумительное лепетал.
Ученица отличалась небольшим ростом, а в последние годы стала совсем маленькой. Она уже почти не ходила, а больше сидела в компании поклонников.
Что-то было знакомое в этой мизансцене. Так солистка предстает в окружении стайки участниц кордебалета.
Активно распространялся слух, что жить ей осталось недолго. На этом основании одна особенно рьяная аспирантка даже попала в редколлегию, а заодно и в какое-то жюри.
И еще пример
Раз я признался в том, что находился невдалеке, придется договаривать до конца.
Ведь мы с ней еще раз пересеклись. Как-то она прочла одно мое сочинение и потребовала к себе в Комарово.
Я сказал, что сегодня не могу, но она даже слушать не стала. Позволила только час на сборы и два часа на поездку.
Конечно, я опять все перепутал. Решил, что если такая спешка, то следует ждать чего-то хорошего.
Оказалось ровным счетом наоборот. Ей необходимо было скорей сообщить, что у меня ничего не получилось.
Что Ученица умела, так это обрадовать. Руки опускались сразу. По дороге домой я все время порывался выбросить свою рукопись.
Наверное, я бы нашел подходящую канаву, если бы не память об Учителе. Только оттого и удержался, что с этим сочинением могло погибнуть посвящение ему.
Выставка Рихтера
Почему я об этом говорю? Да потому, что как-то мы с Томашевской обсуждали, что такое верность. Я рассказал эту историю, а она кое-что вспомнила в ответ.
Такова ее неизменная метода. Когда речь заходит о вещах отвлеченных, Зоя Борисовна непременно приведет пример.
Человеческие качества для нее – в первую очередь, опыт. Попытка разных людей сделать так или иначе.
Вот и верность для нее – поступок, а, в данном случае, и своего рода проект.
Выставка, устроенная Рихтером, называлась «Музыкант и его встречи в искусстве». Сперва он показал ее дома, а потом во время «Декабрьских вечеров».
Чтобы понять замысел, следует оценить предпочтения. Почему, к примеру, коринский портрет Игумнова из Третьяковки, а не портрет Станислава Нейгауза работы Фалька из коллекции самого Рихтера?
Нейгауз тоже этим вопросом задавался, но Святослав Теофилович ничего не ответил. Только улыбнулся и сделал неопределенный жест.
Какие, в самом деле, объяснения? Ведь не комментирует он музыкальные трактовки, но тем, кто умеет слушать, все ясно без слов.
К тому же, если говорить пространно, то смысл пропадет. Скорее, тут нужно не много слов, а одно.
Слово
Это слово – все равно что пароль. Когда Зоя Борисовна его нашла, то Рихтер довольно заулыбался.
Ну, конечно, верность. В данном случае дело не только в уровне мастеров, но в неких свойствах персонажей.
Потому Фальк был представлен графикой. В подписи говорилось, что когда в Париже художник познакомился с моделью, между ними состоялся такой разговор.
«Я хотел бы вас нарисовать», – сказал Фальк, а она ответила: «Что вы, я теперь совсем нехороша». – «Да, но в вас чувствуется порода» – «Ну, конечно, я – Нарышкина».
Короткий обмен репликами, а уже все ясно. Остается только в стремительном рисунке зафиксировать верность себе.
Или двойной портрет супругов Веригиных работы Кончаловского. Когда Рихтер впервые играл в Париже, какая-то женщина из зала подала ему ветку белой сирени.
На следующий день опять играет, и снова сирень. Правда, к ветке прикреплена записка, что такую сирень ее мать всегда дарила Рахманинову.
Святослав Теофилович решил выразить поклоннице благодарность и отправился к ней домой. На вопрос: «Дома ли супруга?», ее муж ответил: «Дома, но она в обмороке, потому что вы пришли».
Тут как бы двойная верность. Верность этих людей творчеству, а также верность Рихтера тем, кто способен музыку понимать.
И еще много такого рода примеров. Ведь человеческая жизнь состоит не только из измен, но из случаев несомненного благородства.
Знал ли Рихтер о выставке исторических портретов, устроенной Дягилевым в девятьсот пятом году? Подписи под холстами тут начинались не с фамилии художника, а с имени героя.