Это макет их первого спектакля. Когда зимой четырнадцатого года открывали театр, то про себя радовались, что восполняют дефицит палитры.
Казалось бы, для чего холодной Москве индийский эпос? Наверное, для того же, для чего москвичам сны и миражи.
Те же и макет спектакля
Она попросила, а он сразу согласился. Именно красный, синий и зеленый. Эти цвета будут разнообразить их тусклую жизнь.
Рабочие водрузили коробку в комнате мужа. Сколько раз она заходила к нему, а он задумчиво передвигал фигурки.
Не правда ли, похоже на игру в шахматы? Чертя зигзаги и прямые линии, персонажи упрямо продвигались к финалу.
Каково изгнанным актеру и режиссеру жить прямо в театре? Ведь любой шорох за стенкой напоминает о том, что с ними произошло.
Даже из квартиры выходить не хочется. Трудно примириться с тем, что ты идешь за хлебом, в то время как другие спешат на репетицию.
Успокаиваешься рядом с макетом. Берешь фигурку за хрупкие плечи, и сразу возникает уверенность, что сейчас непременно должно получиться.
Вот и осуществилась мечта Гордона Крэга об актере-марионетке. Правда, в не очень оптимистическом отечественном варианте.
Дело не только в том, что деревянному актеру все подвластно, но еще и в том, что он никогда не предаст режиссера.
Потому он и идеальный, что существует исключительно для игры. Тихо-мирно будет лежать в коробочке и ждать начала спектакля.
…и Николай Второй
Макет был как бы театр в театре. Внутри огромного каменного здания тайно существовала крохотная сцена.
В тот час, когда открывался занавес большого зала, оживал и театрик в кабинете. Поддержанные его или ее пальцами на подмостки выходили актеры.
Еще неизвестно, какие исполнители более деревянные – те, что играли в настоящем спектакле, или те, что они держали в своих руках.
Некоторое время муж и жена расстраивались, что нет аплодисментов, но впоследствии стало ясно, что это поправимо. Если деревянное может стать живым, то признание непременно придет.
Помните, мы вспоминали о сверженном Николае Втором? Во время прогулок он чувствовал примерно то же, что эти двое рядом с макетом.
Ведь Екатерининский парк тоже своего рода макет. Знак того, что огромное может стать настолько маленьким, что ты на миг ощутишь себя ребенком.
И еще тут важно то, что в разговоре с Зоей Борисовной как-то сформулировал Рихтер. «Они любят знаменитостей, – сказал он, – а я люблю музыку».
Значит, дело не в публике и размерах сцены, но только в Актрисе и Режиссере. В их уверенности в том, что одолеть обстоятельства можно только таким образом.
Сколько мы знаем о «потаенной литературе», а тут «потаенный театр». И не только потаенный, но еще игрушечный. Представляющий собой нечто важное и серьезное, и в то же время едва ли не шутовское.
ЗТ: С Осмеркиным я познакомилась в сорок втором году. Чем я завоевала его сердце, неясно… Мы только-только приехали из Ленинграда, живем в гостинице «Москва»… Выхожу как-то из лифта и натыкаюсь на завхоза ленинградской Академии Аббу Самойловича Готлиба. Оказывается, он только из Самарканда, куда в это время эвакуировалась Академия. «О, – говорит, – как хорошо, что я тебя встретил! – Будешь разносить повестки!» Я уже собралась ответить: «И не подумаю!», как среди тех, кому предназначались повестки, он называет имя Осмеркина… Вот это меня остановило… Когда Осмеркин приезжал профессорствовать из Москвы в Питер, по коридорам Академии просто стон разносился. Все хотели его видеть и наперегонки неслись на второй этаж. Осмеркин был сама элегантность… Закинутая голова, бурные кудри, голубые глаза… Все тогда носили одинаковую серо-буро-малиновую одежду, а на нем была светло-серая шуба и соболья шапка. Опирался он на тросточку с серебряным наконечником. Такой барин. Зрелище!..
Как видно, я сделала все, о чем меня просил наш завхоз. Правда, почему-то совершенно не помню, кому еще я относила повестки. В памяти сохранился только Осмеркин… Жил и работал Александр Александрович напротив ВХУТЕМАСа на Мясницкой, занимал бывшую мастерскую Рерберга… С волнением поднимаюсь по лестнице, представляю себе его в шубе и собольей шапке. Звоню. Дверь распахивается, и передо мной предстает он. Грязный, невозможно грязный. Его знаменитая шуба выглядит совершенно потертой. На голове та же шапка, но вся облезлая, съеденная молью. Я была просто потрясена. Осмеркин взял у меня из рук повестку, не глядя положил в карман, и спросил: «А вы любите стихи, детка? Пожалуйста, зайдите. Мы с Левушкой Бруни играем в стихи. Вдвоем играть очень скучно». Когда Осмеркин говорил, у него была физиономия как у младенца… Не без страха вхожу в мастерскую. Там действительно сидит художник Бруни – в черном пальто с черным каракулевым воротником и в каракулевой черной шапке, надетой почти на нос. От холода руки прячет в рукава… Смысл игры такой. Один произносит: «Мой дядя самых честных правил», другой отвечает: «Любви все возрасты покорны». Дальше: «Не искушай меня без нужды»… и так до бесконечности. Или, если не можешь ничего вспомнить, говоришь «пас»… От неловкости, от непонимания, что происходит, я в основном «пасовала», но это совсем не смущало моих партнеров. И тут, можете себе представить, выпадает буква «ж». Бруни и Осмеркин ничего не могут сказать, а я с удовольствием произношу: «Жил на свете рыцарь бедный»… Осмеркин вскочил, стал меня целовать и обнимать. «Зоинька, – говорит, – мне кажется я знаю вас всю жизнь». И прибавляет: «Вы придете завтра?». С этих пор я стала ходить к нему почти каждый день. Через площадку от мастерской находилась его квартира. Там жили его вторая жена Елена Константиновна и две дочки.
АЛ: А почему он не мог поиграть с дочками? Или, к примеру, с женой?
ЗТ: Видно, не желали. К тому же и дочки были совершенно не те. Им бы в карты, в «дурака». Елена Константиновна была чтица, рубенсовского типа дама. Часто мне говорила: «Не понимаю, почему я вас люблю. Я отлично знаю, что вы меня терпеть не можете». Я очень смущалась, а Александр Александрович говорил: «Ну, конечно, Леночка… Потому что ты плохо ко мне относишься»… Во время войны Александр Александрович с Еленой Константиновной развелся и женился на Наде Навроцкой. Это была очень красивая женщина итальянско-армянского происхождения.
Я так прижилась в этом доме, что как-то мы вместе встречали Новый год… У Осмеркина был любимый ученик Коля Сергеев. Парень он был немного простоватый. И очень восторженный. В это время Коля заканчивал институт, защищал диплом, и Осмеркин с ним много возился. Коля настолько верил своему учителю, что влюбился в меня. И еще как! До самой смерти он писал мне письма. У него уже была семья, дети. По дороге к Осмеркину мы с Колей всегда старались украсть для Александра Александровича полено-другое. Мастерская была гигантская, со стеклянным потолком, метров семь высоты. Труба от печки невероятно длинная. Просто километр трубы. Александр Александрович положит полено в печку, чуть расстегнется, заулыбается и гордо так говорит: «Немного тепла, разговоры про искусство, и я – Осмеркин».
Рассказы были удивительные! Помню историю о том, как перед входом в «Бродячую собаку» Есенин читал ему стихотворение «Собаке Качалова». Говорил он об этом с упоением, с горящими глазами. Анна Андреевна называла Осмеркина «милым другом». Мопассановский смысл тут тоже присутствовал. Александр Александрович был дамский угодник… Вскоре Осмеркин познакомился с папой и мамой, стал бывать у нас… Летом сорок пятого года, сразу после войны мы с Александром Александровичем, моим преподавателем Юрием Никитичем Емельяновым и студенткой Архитектурного института Валей Лютиковой поехали в Пушкин… Кругом руины, повсюду находили мины. Купались около Камероновой галереи. Купальных костюмов у нас, понятно, не было, поэтому мужчины отправились в одну сторону, мы с Валей – в другую. Входим в воду – и вдруг я слышу голос Юрия Никитича: «Зойка-то наша – чистый Майоль». Я потом долго мучалась: кто такой Майоль? Хорошо это или плохо?
АЛ: Осмеркин, насколько я помню, учился в Екатеринославе в одном классе с Вертинским.
ЗТ: Еще у них был третий товарищ, такой Давид Аркин. Как-то Осмеркин показывал мне свои гимназические фотографии, и я ему сказала, что этот Аркин у нас в Архитектурном преподает. На это Осмеркин рассказал, что в гимназии они все трое любили порассуждать о своем будущем. Сам Александр Александрович говорил, что станет «художником», Аркин видел себя «приват-доцентом», Вертинский – «знаменитостью».
АЛ: Удивительно, что они все почувствовали верно. Вертинский – настоящая знаменитость, то, что называется «звезда». Осмеркин – само воплощение художника. Аркин – типичный приват-доцент.
ЗТ: Как-то Александр Александрович приходит к нам на Гоголевский. Вытаскивает не какой-то там треугольник, а настоящий роскошный конверт. Белый такой, ослепительный. С удивительно красивыми марками. Написано: «СССР, художнику Осмеркину». Адреса нет, но как-то через Союз художников письмо дошло. Начиналось оно так: «Дорогой Саша! Ты теперь знаменитый художник, а я – знаменитый артист…» Дальше о том, как он мечтает попасть в Союз, но на свою просьбу получил отказ. «Сходи к Алешке, попроси, чтобы он вмешался». Выход нашелся и помимо Толстого… Хотя кое-кто пишет о нищете Вертинского, у него все же нашлись средства на вагон с медикаментами для советской армии. Поэтому ему и позволили вернуться. Встречать Вертинского на вокзале Осмеркин взял меня.
АЛ: А кто еще встречал Вертинского?
ЗТ: Не помню. Сейчас я о многом жалею. И это не запомнила, и то. С тем не сфотографировалось, этого не расспросила. Вот Корней Иванович Чуковский поступал по-другому. Когда Лидия Корнеевна сказала ему, что познакомилась с Ахматовой, он ее сразу спросил: «Надеюсь, ты все записываешь?»
Корней Иванович сам поступал именно так. Если он отмечал в дневнике, что обедал с Блоком, то тут же рисовал план и указывал, кто где сидел. А для меня критерий был один: интересно мне это или нет. Запоминала я только то, что на меня производило впечатление.