Когда вышел двухтомник, Анна Андреевна принесла маме в подарок том Баратынского, некогда принадлежавший Блоку. В этом томе – три закладки, на них рукой поэта написаны первые строчки его любимых стихов. Этот том я показывала Иосифу, и он все пытался его у меня выпросить, но я не дала. А вот прижизненного Батюшкова в кожаном переплете он у меня все же выцыганил.
АЛ: Для Бродского имело значение то, что вы – архитектор?
ЗТ: Архитектурные темы возникли сразу… Как-то гуляем около Инженерного замка. Я ему показываю окна комнаты, где убивали Павла. Когда-то на этом месте я встретила Анну Андреевну и она мне сказала: «Вчера арестовали Леву»… Подходим к Петру перед замком. Я говорю: «Вот мой любимый памятник» – «А Медный всадник?» – «А Медный всадник для меня чернильница» – «Ну и дура. А еще архитектор». Дальше Бродский объясняет: «Памятник – это не скульптура, не архитектура, памятник – это идея. С этой точки зрения в Ленинграде только два гениальных памятника. Медный всадник и Ленин на броневичке». Я, разумеется, хихикнула. Иосиф продолжает: «Медный всадник… Император на вздыбленном коне. Опирается с одной стороны на Адмиралтейство, с другой – на Сенат и Синод. За ним встает купол Исаакия, а показывает он на Академию наук. Ленин на броневичке… С одной стороны – райком партии, с другой – Кресты, на всякий случай сзади – Финляндский вокзал, а показывает он на Большой дом». Или был такой разговор. Едем из Комарово от Ахматовой, выходим на Финляндском вокзале, идем вместе к набережной, а он говорит: «Тут архитектуры нет. Только Кресты. Все остальное мусор»…
Мы вообще много времени проводили вместе. При этом, как вы понимаете, никакого романа у нас не могло быть. У нас разница в двадцать лет.
АЛ: Ну с восьмилетней Настей у него точно был роман.
ЗТ: Когда Иосиф писал Насте из Норенской, она была для него как бы воображаемая дочка. В этих его письмах и стихах ни одного фальшивого звука. Душа как есть. Нараспашку. Удивительно все чисто.
На столе стоит свеча.
Хан зевает бормоча:
«Тря-ля, тру-ля, КИТСАН ЛИМ…
Тру-ля, тру-ля, бре-ке-ке»
Что на хан (м) ском языке
Означает НАСТИК МИЛ.
Месяц звездочки затмил.
Не меньше, чем письма, тут интересны рисунки. Ведь Бродский был художником во всех смыслах этого слова. Как Пушкин… Вот, к примеру, такая картинка… Здесь вся жизнь маленькой Насти. Музыка. Троллейбус, на котором она едет в школу… А это сам он сам ее провожает.
АЛ: Как бы исполняет обычные отцовские обязанности…
ЗТ: А это картинка на тему: «Нас было много на челне…». Лодка, трое на веслах, а на корме – он. Трое – это, конечно, Рейн, Найман, Бобышев. Все гребут, а с лирой в руках – обратите внимание! – один Иосиф.
АЛ: Мне хотелось бы вернуться к теме контекста. К той самой «высокой мере», о которой некогда говорил Борис Викторович… Не буду отнимать хлеб у будущих исследователей «настиных поэм», но работы у них, я уверен, будет предостаточно. Даже сочиняя эти, казалось бы, «стихи на случай», Бродский продолжал диалог с предшественниками. Тут есть переклички и с пушкинскими сказками. И с «Петрушкой» Стравинского. И с «восточными стихами» Бунина.
Во имя Бога и Пророка.
Прочти, слуга небес и рока,
Свой бранный клич: «Скажи каким
Девизом твой клинок украшен?»
И он сказал:«Девиз мой страшен.
Он – тайна тайн: Элиф. Лам. Лим».
Конечно, преемственность еще и подчеркивает разницу. «Страшный девиз» у Бродского оказывается совсем не страшным, а очень даже милым. Или, если в точности следовать поэту, ЛИМым… Заметьте, кстати, что хан пишет справа налево, что выдает его семитские корни…
ЗТ: Хан Юсуф – это сам Иосиф. Так его называла Настя. Только не забывайте, что Бродский в это время был совсем молодой человек. Поэтому «высокая мера» у него иногда проявлялась слишком демонстративно… Вот, к примеру, он у нас в Гурзуфе. Мама совсем старенькая. Она колет дрова, а Иосиф ходит вокруг и читает стихи. Увлечен этим занятием настолько, что ничего не замечает… Потом, конечно, посмеялся над собой… Или как-то приходит к нам на Грибоедова. Дверь в одну комнату закрыта. Там играет Рихтер. Иосиф что-то вещает своим зычным голосом. Я его останавливаю: «Помолчи. Ты слышишь, Слава играет» – «А я что, хуже?»
АЛ: ?!
ЗТ: Цветаева говорила, что лишь дурак не знает себе цену… Кстати, Иосиф даже попытки не сделал с тем же Рихтером познакомиться. А ведь мог тысячу раз, но всегда уклонялся. Хотя на расстоянии им всегда интересовался, упоминал в письмах: «Передай привет Славочке, хотя он меня и не знает». Очень хорошо Иосифа понимаю. Я сама всех люблю поодиночке. И в театр или на концерт предпочитаю ходить одна. Я же товарищей Бродского узнала только после того, как его арестовали, а до этого даже не слышала их имен. Словно я у него единственный друг.
АЛ: Тут примерно как с Буниным. Вряд ли, если бы была такая возможность, он стал бы искать знакомства с первым нобелевским лауреатом, но тайный диалог тут точно имел место. Вообще, Бродский, как я понимаю, был человеком на удивление щепетильным. Может, поэтому он не вернулся в Россию? Это вынудило бы его к участию в коллективных тусовках.
ЗТ: Он это даже формулировал. Говорил, что все злодеи полезут к нему с объятьями.
АЛ: Видите, а Солженицына это не смутило. Он возвращался в Россию вместе со свитой телевизионщиков и журналистов.
ЗТ: Как-то в Нью-Йорке Иосиф фантазировал, как они с Мишей Барышниковым берут напрокат машину и под чужими именами приезжают в Петербург. Он к этой возможности относился вполне серьезно.
АЛ: В юности, как известно, Бродский обсуждал со своим приятелем Уманским идею угона самолета… Потом он сбегал из ссылки в Норенской… А тут еще мысль о побеге из Нью-Йорка в Россию. Было в нем, как видно, этакое мальчишество.
ЗТ: Тут опять же нужно уточнение. Приехать в Питер из ссылки – не только мальчишество, но огромный риск. Но уж очень ему хотелось повидать родителей, а кроме того, просто побродить по городу. Неслучайно в его ленинградских стихах такое количество реалий. Когда Иосиф объяснял, почему он так любит Швецию, он говорил: «Тут плывут облака из Питера». Вот, кстати, еще о его «высокой мере»… Когда я приехала в Америку, то привезла подарки. Том Байрона по-английски в зеленом кожаном переплете на чудной, тончайшей бумаге. Из нашей библиотеки, с папиным автографом.
АЛ: А он любил Байрона?
З Т: Точно сказать не могу, но о том, что живет в Венеции в доме, где останавливался Байрон, упоминал не раз. Именно здесь после похорон Иосифа состоялись поминки. Еще я купила толстый двухтомный каталог выставки авангарда в Русском музее. Тогда за этим каталогом была давка, и мне пришлось попросить своего ученика с утра занять очередь. Еще я привезла маленькую книжечку «Поэты в Ленинграде». Такую рублевую. Даже автора не помню… Когда я выложила подарки, Иосиф взял Байрона и со словами: «Ну, это займет достойное место» сразу поставил его на полку. Книгу о поэтах сунул в карман. Сказал, что завтра будет показывать ее студентам… Иосиф жил в доме, где, кроме его квартиры, было еще три. Общим был не только коридор, но и библиотека. Так вот, мой каталог Иосиф отправил за дверь со словами: «Там поставит кто-нибудь». Это действительно не совсем его искусство. Он почитал классику, а из русских художников двадцатого века выделял Петрова-Водкина…
АЛ: Такой человек.
ЗТ: Своенравный. Отдельный.
АЛ: И в то же время щедрый, широкий. Пожалуй, это единственный вариант «суверенной демократии», который мне понятен…
ЗТ: В одно время со мной в Нью-Йорке оказались Юнна Мориц и Натан Эйдельман. У них было общее выступление. Иосиф сказал, что сам не пойдет, мне же велел: «А ты сходи». Как видно, не хотел слишком примыкать к той публике, которая собиралась на этих вечерах. Ведь это такое землячество, а Иосиф ощущал себя американцем… Из российских гостей, кроме Натана и Юнны, был геолог Слава, приятель Барышникова по Ленинграду. Когда-то этот Слава уговорил меня сделать интерьеры квартиры, которую Миша получил незадолго перед побегом. Квартира в третьем этаже, но с отдельным входом с Миллионной улицы. Миша тогда мне не очень нравился. Ну, хороший танцовщик, но не больше. Он был щупленький, ничем не примечательный. Только глаза очень красивые. Я ему говорю: «Сколько вам лет?» Отвечает: «Двадцать четыре. А почему вы спрашиваете?» – «Да так, удивляюсь, почему вам дали такую квартиру». Он ухмыльнулся: «Мне сейчас дадут все, что угодно, лишь бы я не убежал».
АЛ: Видите, как все удивительно повернулось…
ЗТ: Помните, с чего началась перестройка? С подборки Гумилева в «Огоньке». На обложке – Ленин с телефонной трубкой, приложенной к уху, а внутри – Гумилев… Я по этому поводу очень веселилась. Ведь Ахматова всю жизнь рассказывала о том, как Дзержинский позвонил Ленину, а тот сказал: «Если виноват – расстрелять!»… Анна Андреевна замечательно изображала Ленина с трубкой…
Разговоры в поднебесье
Какой-то другой мегаполис с легкостью проглотит любую пошлость, а наш оттолкнет.
То есть как оттолкнет? Примет, конечно, но как нечто для себя чужеродное.
Таким постройкам уготована роль приемыша. Их соседи существуют уверенно, как равные среди равных, а эти наособицу.
Словом, живой город. С чем-то соглашающийся, с чем-то нет. Не только с Москвой находящийся в непростых отношениях, но и с самим собой.
Можно с уверенностью сказать, что петербургские здания не просто так находятся рядом, а в целях большего взаимопонимания.
Порой разболтаются как старушки на лавочке. В тысячный раз пожалуются на то, что годы прибавились, а здоровье ушло.
Какой-то дом сетует на ремонт, а кто-то просто устал от людей. Сам бы пошел сдаваться в строительную контору, лишь бы немного побыть в одиночестве.