Узкая, темная и сильно грязная лестница огромного и грязного же дома то зигзагами, то спирально вела на чердак, выше четвертого этажа. По этой лестнице осторожно нащупывала ступени женщина с ребенком на руках, которого она кутала в салоп допотопной конструкции, с длинным капишоном. В настоящее время эти салопы-антики встречаются только у кой-кого из кумушек-сердобольниц с Выборгской стороны да у бедных, заезжих из провинции евреек; но лет пятнадцать тому назад их можно было видеть еще на многих из зажиточных купчих старого склада.
Пройдя в конец по темному чердачному коридору, женщина уткнулась наконец в низенькую дверь и постучалась.
– Кто там? – возвысился резкий, скрипучий, «недовольный» голос женщины, сопровождавшийся плачем и криком ребят да ворчливым тараторством взрослых.
За дверью была слышна возня; казалось, что-то прибирали торопливо на скорую руку, как-то тревожно шмыгали туфлями, хлопнули крышкой сундука и наконец успокоились. Один только детский гам да писк раздавались.
– Да кто же там? – с досадой повторил нетерпеливый женский голос, приближаясь к двери.
– Свои, – откликнулась по-еврейски пришедшая женщина.
– Кто свои? Своих много тут! Назовися!..
– Да я, я – Рахиль! не узнала разве?
– Что ж ты молчишь? давно бы сказала! – возразила хозяйка, отворив ей двери.
– Божья помощь, Божья благодать над вами! – поклонилась пришедшая, не скидывая своего салопа.
– Спасибо, Рахиль… Садись, раздевайся…
Боковая дверь в стене, ведущая в темную и маленькую каморку, чуть-чуть приотворилась, и из нее наполовину высунулась озабоченно-внимательная физиономия мужчины, лет сорока, в порыжелой атласной ермолке и круглых очках на кончике длинного остренького носа.
– Божья помощь! – снова поклонилась пришедшая, приподнявшись с убогого кожаного стула.
– Ты одна? – осторожно спросили круглые очки.
– Одна как перст…
– А никто не шел за тобою сзади?
– Никого не видала.
– Ну, то-то!.. Сара, запри же дверь на крюк! верно, опять позабыла!
Хозяйка досадливо махнула ему рукой – дескать, успокойся, все уже сделано.
Пришедшая спустила с плеч свой салоп, перевела дух от усталости и огляделась.
Это была низкая, чердачная комната, с закоптелою русскою печью в углу и со скошенным к середине потолком – сообразно кровельным стропилам; комната тесная, полутемная, грязная, с явными признаками неряшливого беспорядка и бедности. Под двухстекольным маленьким оконцем приткнулся кое-как стол, с одной стороны которого Сара – болезненно-желтолицая, средних лет женщина, в каком-то подобии чепца, с разноцветными слинялыми лентами, поверх шелкового черного парика с прошивным белым швом на месте пробора – приготовляла к обеду какую-то рыбу; а с другой стороны присел на табурет мальчуган лет десяти и, болтая ногами, с явным неудовольствием пронзительно монотонил в долбежку заданный урок по засаленной еврейской книге в древнем черном переплете. Рядом с ним, угрозливо держа наготове розгу, восседала совершенная сова в образе старушечьем – почтенная, беззубая, крючконосая бабка этой семьи, с тупо-старческими свинцовыми глазами, в волосяном парике затхло-рыжего цвета, над которым торчали желтые и лиловые банты, в каких-то лохмотьях вместо одежды – и все время неугомонно ворчала, с мелочной, затаенно-старческой злостью ворчала то на своего ученика, то на болезненно-желчную хозяйку – невестку свою, то на полунагих замарашек-жиденят, которые ревели, пищали и дрались на полу за право обладания замученным котенком, валяясь по разбросанным вонючим бебехам. Позеленелая медной окисью люстра о семи подсвечниках, прикрепленная посредине сильно закоптевшего потолка, сырость, грязь и нестерпимая вонь чесноку да сырой рыбы дополняли обстановку этой мрачной берлоги. В полураскрытую дверь от темной каморки было видно, как при свете сального огарка круглые очки пересыпали что-то вроде сухой травы с большого жестяного противня в маленькие тюрички из бумаги.
– Берко что делает? – спросила пришедшая, кивнув на каморку.
– А что и всегда: чай фабрикует, – отвечала Сара тем тоном, который показывал, что занятие Берки не составляет тайны для ее гостьи.
– Капорский?
– Да, капорка!.. Впрочем, нынче не голый: он теперь из одного трактира – тут поблизости – покупает от мальчишки спивной чай… Вот и теперь еще сушится на печке… потом мешаем с капоркой… так-то лучше выходит, и сбыт ничего.
– А сбыт по-прежнему, все за город?
– За город… Маймисты перекупают.
– Помогай Бог, помогай! – вздохнула пришедшая и развернула принесенного ребенка.
– Чье это у тебя дитя? – спросила хозяйка, не без удивления оглядев его, потому что, пока оно было закрыто салопом, Сара полагала, что это вещи, которые Рахиль принесла для сбыта, в качестве «темного» товара.
– Дитя-то?.. Христианское, – улыбнулась Рахиль, показывая ребенка.
– Зачем оно у тебя?
– К вам принесла…
– Ой, полно говорить загадки!.. у нас и своего писку довольно… Берко! Берко! – стала она кликать своего мужа, – брось капорку! ступай сюда! – Рахиль дитя принесла, говорит – христианское!..
Берко вышел из своей каморки; старуха бабушка, не выпуская розги, тоже подошла и злобно наклонилась к младенцу.
– Христианское… христианское… – повторяла она почти бессознательно, хотя все с тою же брюзгливо-старческой злостью, и разглядывала с разных сторон ребенка, будто необыкновенную и невиданную диковину.
– Зачем у тебя христианское дитя? – любопытно спросил подошедший Берко.
Маленькие чумазые замарашки тоже поднялись с полу, оставя своего котенка, почесываясь, обступили пришедшую, словно лисенята, которым матка только что принесла в берлогу на завтрак вновь украденную курицу.
– Сбыть его надо – мне хозяйка поручила… не поможешь ли? – обратилась Рахиль к еврею.
– Куда же сбыть?.. Как его сбыть? – изумился Берко, поправляя очки и ермолку.
– Куда-нибудь… все равно… Я не знаю, куда мне с ним теперь?.. – говорила Рахиль. – Хозяйка мне приказала: «Как хочешь, только чтоб его не было; сейчас же, куда знаешь, неси со двора», – я и понесла… Помоги мне, Берко! Ты разумный человек, ученый человек – ты сбудешь!
Берко прицмокнул языком и раздумчиво поглядел в окно.
– Ты не солгала? – строго спросил он, минуту спустя.
– Ой, Боже мой! зачем я буду лгать… я прошу, помоги мне.
– Херим? – еще строже вопросил еврей.
– Херим! – открыто подтвердила женщина.
Берко с важностью погрозил ей пальцем:
– Смотри, женщина!.. не будь клятвопреступницей!.. Херим – великое слово, великая клятва!.. по закону – смерть за ложную клятву…
– Херим, херим! – с твердым убеждением и настойчиво повторила Рахиль.
Берко медленно прошелся по комнате между разбросанными бебехами и, словно соображая что-то, заложил за спину руки.
Сара и сова-бабушка внимательно наблюдали каждое его движение.
– Хорошо! – остановился он перед Рахилью. – Посиди здесь – я сбуду христианского ребенка – сейчас же сбуду… Сара! подай мой картуз да убери лишнее в каморке.
И Берко, накинув на себя, поверх длинного суконного сюртука, коричневую камлотовую шинель, надел рыжую котиковую шапку, бессменно служащую ему зиму и лето, и вышел за дверь квартиры, оставя в полном недоумении касательно своих намерений все свое семейство и пришедшую гостью.
XIXПРИТОН НИЩЕЙ БРАТИИ
На Фонтанке, между Обуховым и Измайловским мостами, есть один узкий, кривой переулченко, который тремя неравномерными зигзагами выводит путника с набережной на Большую Садовую улицу, как раз напротив Управы благочиния. Здесь когда-то находились дома и бани купца Малкова, отчего и самый переулченко официально получил название Малковского. Теперь эти дома давно уже принадлежат другим владельцам, но имя переулка напоминает и до сих пор о владельце первоначальном, который, по плану и расположению своих построек, быть может, был даже и основателем его.
Но, во всяком случае, это – очень скверный переулченко, и для хождения в глухо-ночное время далеко не безопасный, ибо для карманов, боков и одежды прохожего может быть весьма убыточен. С левой стороны его (если идти от Фонтанки) во всю длину тянется глухая, заплесневело-черная стена огромного здания бывшей питейной конторы. Эта безоконная и безворотная стена в устье переулка на Садовую кончается низеньким зданием преобширнейшего и прегрязнейшего кабака, который и по наши дни здравствует вполне благополучно. С правой (от Фонтанки же) стороны, после бань, весьма непрезентабельного вида, тянется древний, расшатавшийся и довольно высокий забор, который на середине переулка обрывается воротами и затем вновь продолжается до угла каменного старого дома, где лепится и громоздится друг на друга, в духоте, грязи и копоти, густое население рабочего мастерового люда. Если бы вы зашли в ухабистый Малковский переулок и заглянули в те ворота, что прорезали собою старый, покривившийся забор, то взорам вашим представилось бы весьма картинное (без шуток!) безобразие. Представьте себе трехэтажный разрушающийся дом, на тяжелых, глубоких и узких сводах, над которыми лепятся животрепещущие деревянные галереи, а за ними видны каменные лестницы, с обвалившимися перилами в виде точеных деревянных столбиков. Как еще до сих пор не рухнули эти галерейки и лестницы – один Господь только ведает! Посредине этого бесфасадного здания выдается каменная пристройка, с очень картинно обвалившейся штукатуркой и тремя или четырьмя темными, бесстекольными оконцами, – пристройка, напоминающая собою снаружи нечто вроде старой, неуклюжей башенки. Обок с этой башенкой, под низким и глухим сводом, притаился почти незаметно сквозной и узкий коридорчик, который есть не что иное, как проходец на соседние закоулочные дворы и задворки, где представляется царство навоза, дров, ломаных телег и дровней, старых ящиков из-под водки, бочек, гнилых досок и тому подобного хламу. Иные из галерей и балкончиков этой странной конструкции дома сохранили кое-где сплошные рамы в мелкую клетку, с битыми, разнокалиберными стеклами, на других – свободно гуляющий ветер пестро колышет развешанную на протянутых веревках разноцветную домашнюю рухлядь по части белья и носильного платья; тут и сорочки, и зипуны, и платки ковровые, и юбки ситцевые, и все, что только может напялить человек на свои плечи. В ясный, солнечный день яркие лучи необыкновенно живо и тепло освещают эти древние лохмотья, инде сквозь их дыры и прорехи проникая на заплесневелую стену, где, колеблясь, ложатся ярко-золотистыми пятнами.