Дворник, который до той минуты, сидя на приворотной деревянной тумбе, флегматически покачивал ногою в лад какой-то песне, что мурлыкал себе под нос, обернулся и поглядел на него с изумлением.
«Что за притча такая?.. Некогда, кажись бы, надрызгаться… Шел к бабке-голландке совсем, как быть надо, тверезый человек, а вышел – словно три полштофа сразу хватил… Пойтить поглядеть нешто?»
И он, разглядывая, неторопливо подошел к Бероеву.
– Эй, сударь!.. нехорошо… с утра-то!.. Право, нехорошо. Ну что стоять-то так?.. Ступайте-ко лучше… пойдем я провожу – извозчика кликну… Потому – не резонт. Э-э!.. Да он никак болен!.. А я думал – пьян, – сообразил он, заглянув в побледнелое лицо Бероева. – Эй, барин… слышьте, что с вами? Больны вы?.. Ась?.. Воды бы испить, что ли… Пойдем, сведу в дворницкую, передохните чуточку, а здесь – нехорошо… Народ ходит.
И, подхватив больного под руку, он осторожно спустился с ним в свою «дворницкую», низенькая дверь которой выглядывала тут же, в подворотне.
Выпив стакан воды, Бероев пришел в себя.
– Надо быть, разговор какой у вас вышел, – принялся толковать с ним дворник, – это, что ни на есть, сволочь последняя – эта самая бабка-голландка. В Христов день с проздравкой придешь – гривенник, сука, отвалит, а больше и не жди… Вот в полицию теперь таскают – там, надо быть, в портмуне-то заглянуть ей…
Бероеву явилась внезапная мысль.
– Послушай, брат, – начал он, – не замечал ты, месяца три с небольшим назад, была ли у нее одна женщина… родить к ней приезжала и жила потом несколько дней?
– Да здесь их много приходит к ней… Это случается. А какая такая женщина из себя-то?
Бероев как можно подробнее и понятнее старался описать ему приметы своей жены.
Дворник раздумался.
– М-да… этта, помнится, кажись, что была… Как же, как же, помню!.. Точно, что приезжала и родила тут… мальчика, сказывали, родила… Она и опосля того приезжала сюда сколько-то разов… Это я теперичи доподлинно вспомнил.
– Где теперь этот ребенок?
– Да у ей, у бабки же должон быть, там оставлен… Она этим делом займается, воспитывает тоже.
– Его нет теперь там… Верно, отдала куда-нибудь… Ты не знаешь?
– Не знаю, может, и отдала… у них всяко случается!
– Он с неделю назад еще был тут – это я знаю положительно.
– С неделю?.. Постой-ка, брат… с неделю…
Дворник потупился и снова стал припоминать. У Бероева чуть дух в груди не захватило от ожидания и надежды.
– С неделю… Нда, точно… Теперь вот, помню… оно и в самом деле, не больше как ден шесть минуло. Стою я, этта, часу в шестом у ворот, а девка ейная, жидовка, вышла с младенцем – на руках у ей младенец в салопе завернут был. А я еще шутем окликнул ее: «Куды, мол, несет те нелегкая с дитем-то?» А она ухмыляется: «Гулять, говорит, иду». Постояла малость, поглазела так на стороны да и пошла. А потом через сколько-то времени вернулась, только уж одна, без ребенка. Я себе и подумал: «Верно, снесла куда ни на есть, аль, может, у родителев оставила».
– И этого ребенка ты больше не видел?
– Не видел, точно не видел. Да и зачем? Мне оно ровно что ни к чему.
– А не помнишь, он один в то время был у нее на воспитании?
– Кажись, что один… Другого-то не чуть было, а по крику надо бы услышать; ну и видишь иной раз тоже, как воду аль дрова принесешь. А видал-то я раз два эдак случаем, точно – одного только.
– И вот в эту неделю его там не было?
– Надо быть, и в самом деле не было, потому, коли бывают у нее эти самые робятки на спитании, так с ними завсегда жидовка эта ейная водится, а все эти дни, кажись, не при деле она: так себе, попусту валандается.
По мере этих расспросов лицо Бероева прояснялось: надежда еще есть – спасение возможно. Это придало ему новую бодрость.
– Ты не заметил ли, – продолжал он наводить на дальнейший след словоохотливого собеседника, – не приезжал сюда около этого же времени один господин, пожилой, небольшого роста, с бакенбардами?
И он постарался напомнить ему фигуру Хлебонасущенского, хотя и сам был знаком с этой фигурой только по рассказу следственного пристава.
Дворник опять потупился и стал соображать.
– Как же, как же!.. Три раза был… точно. Эге, да вот оно что! Теперь вспомнил! – внезапно воскликнул он, оживляясь глазами и улыбкой. – Впервой-то, помнится, приехал он на извозчике в тот самый раз, как жидовка дитю со двора унесла. После него, только что уехал, она чуть не следом и унесла – с полчаса времени прошло опосля того, не больше. А потом он два раза на своих лошадях приезжал, парой – рыженькие еще эдакие лошадки, шведочки – хорошие лошадки! Не знаю уж для каких делов, а только точно что был; третьевадни последний раз, этта, приехал и долго сидел; я еще к кучеру подошел: «Чьи, мол, такие лошади?» А он, пес, облаял: «Господские», говорит. «А чьего господина?» – «Мово», говорит. «А как зовут, мол?» – «Зовут, говорит, зовуткой, бабиной дудкой», да еще нехорошее слово такое ввернул, ляд его дери! А больше с того разу и не приезжал.
Бероев поразмыслил над этим фактом. День последнего приезда совпадал с кануном очной ставки акушерки с его женою. Очевидно, Хлебонасущенский учил ее, как и чем уличать обвиненную.
– А перед этим разом когда еще приезжал, не упомнишь ли? – спросил он.
– Дня-то теперичи доподлинно не упомню, а только, кажись, в этот самый вечер, как бабке надо бы первую повестку получить, значит; этта, позыв к приставу в часть. Я ведь и городового проводил к ней с повесткою-то. А после повестки, часа эдак через два, коли не поболе, и барин, значит, приехал, долго опять-таки сидел он тут; я ему потом и калитку отворял, как выпускал-то. Это так, верно будет, это я доподлинно помню.
Новое сообщение дворника опять-таки навело Бероева на мысль, что и это посещение неспроста сделано, а имело целью подготовить акушерку к первому допросу. Все эти факты – если бы дворник не отказался подтвердить их формальным образом, под присягой – могли бы иметь очень хорошее значение и повлиять на благоприятный исход для Бероевой. Заручившись так неожиданно столь важными и драгоценными сведениями, он откровенно высказал этому дворнику все свое горе, показал ему в довольно наглядных чертах всю главную суть дела, затеянного важным барином против его жены, и дворник простым своим разумом понял, что дело это больно неладное. Видно, в словах Бероева звучало много искреннего и глубокого горя, которое само собою, помимо его воли, выливалось наружу, потому что рассказ этот видимо прошиб до самого сердца его собеседника.
– Ах они, ироды лютые! Да это что ж такое? да я первый хошь под присягу пойду, потому – могу улику налицо предоставить. Коли надо – я для этого дела не прочь, не отступлюся, значит. Верно! Так точно вы, сударь, теперичи начальству об эфтим самом объявку подайте, что Селифан, мол, Ковалев так и так, заявить, значит, может. И барыню-то вашу я в лицо признаю, коли покажут мне ее, да и господина-то энтого самого не позабыл еще: рожа-то, хоша и под вечер было дело, а памятна таки, потому – что дворники, что извозчики – на это самое дело больно горазды, на рожи-то, значит, уж это служба наша, почитай, такая.
На прощанье Бероев, не разбирая, сунул дворнику в руку первую попавшуюся ассигнацию, на которую тот поглядел с видимым замешательством, но не без внутреннего удовольствия.
– Это вы что же, сударь?.. Это уж лишнее… Я, значит, не для того, а по совести, как есть, так и говорю, а депозитку еще не за што бы пока жаловать вам…
Селифан немножко ломался, желая для виду и амбицию свою несколько показать.
– Ну, брат, бери! – откликнулся Бероев, взволнованный нетерпением и радостью неожиданной надежды. – Ты ведь мне точно гору какую с плеч свалил… Только спасай, Бога ради! Поддержи меня! Покажи все, как знаешь, по правде!..
– Да уж насчет эфтих делов будьте без сумления, мы и без денег постоим… барин-то вы, вижу я, хороший – ну и, значит, конец!.. Уж я энту сволочь, голландку-то, допеку, потому скареда ехидная: николи-то с нее, каков он гривенник есть – так и того-то, почитай, не увидишь, хошь бы в самый великий праздник Христов! А за депозитку, значит, коли уж вам охота такая, благодарствуем. Выпьем малость самую за вашу милость, дай Бог здоровья!..
И дворник с поклонами проводил его за ворота.
Бероев, прыгнув в санки первого случившегося извозчика, отправился немедля в часть – передать приставу вновь собранные сведения и порадовать жену доброю надеждою. Он был слишком взволнован в эту минуту, которая казалась ему целым веком, от нетерпения разъяснить поскорей всю истину запутанного дела.
Дворник постоял у ворот, поглядел ему вслед, потом развернул ассигнацию.
– Ишь ты – синяга[336]! – не без удовольствия мотнул он головою. – Чудак, шальной барин-то какой, синягу, почитай, ни за что отвалил. Ну да ведь и то – теперичи, значит, в часть меня тягать станут, от дела свово отбивать – так оно за труды ништобы. Да гляди, потом и сотнягу, может, отвалит, коли покажу, значит, как оно есть по совести – это, стало быть, на руку нам!.. Синяга!.. Эко дело какое! Надо быть, горе-то не свой брат… Пойти нешто в харчешку, хлебнуть малость за его здоровье… Право, пойти бы!.. Можно!..
И он, махнув рукою, весело зашагал по направлению к ближайшей харчевне.
XXIXХЛЕБОНАСУЩЕНСКИЙ И КОМПАНИЯ ПОРЮТ ГОРЯЧКУ
И – распрекрасная столица,
Славный город Питинбрюх;
Шел по Невскому пришпехту
Сам с перчаткой рассуждал! —
пошатываясь, выводил залихватские нотки дворник Селифан Ковалев, возвращаясь к своим воротам из харчевни, около часу спустя по уходе Бероева.
У ворот повстречался он с Рахилью, которая шла из мелочной лавки с какими-то покупками в руках и остановилась, посмеиваясь на веселый вид захмелевшего Селифана.
– Ты чего это, песья дочка?.. а?.. Ты что? Для че бельмы-то вылущила на меня?.. Хмелен я? Ну так что ж, что хмелен? Слаб человек, грешен человек – потому, значит, я пьян… А вам смешно?.. Вот погоди, завтра-те вместе с голландкой твоей – обеих к Исусу потянут – так ты там зубы-то поскаль!