Он обладает также особенной способностью заводить и случайные знакомства: в вагоне попросит отворить или затворить окошко, потому что дует или потому что жарко, привяжется к этому казусу и разговор затеет, а потом при встрече любезно кланяется; на легком невском пароходе непременно первый подымет либеральный протест насчет того, что долго не отчаливают от пристани или противозаконное число пассажиров напихивают, причем необходимо отпустит гражданскую фразу вроде того, что «и о чем это полиция думает!», и что «этакая мерзость, этакое послабление только у нас возможно», затем опять-таки по сему поводу примажется с разговором к соседу, и опять-таки при встрече любезно раскланяется с ним. Одним словом, это – необыкновенный мастер на уловление знакомства.
Но кроме обширности круг знакомств Эмилия Люциановича отличается еще и необыкновенным разнообразием. Он знаком решительно с целым городом. Проследите за ним из конца в конец, хоть на Невском проспекте, и вы увидите, что шляпа его то и дело отчеканивает поклоны, на которые ему отвечают по большей части то любезными, то приятельскими осклаблениями. Люди с титулом и происхождением, купцы, мещане, попы, чиновники, аферисты, студенты, семинаристы, актеры и артисты – со всем этим, можно сказать, повально знаком Эмилий Люцианович. Но преимущественно предпочитает он студентов, академических офицеров и паче всего – артистов с литераторами. Эти последние почему-то пользуются особенною его симпатиею. Со многими он на «ты», со многими на «вы», с остальными просто на поклонах; но, так или иначе, вы можете быть уверены, что только отыщется какое-нибудь теплое местечко, где мало-мальски осядется и начнет ежедневно собираться постоянный приятельский кружок, Эмилий Люцианович Дранг уж тут как тут! Сначала в стороне держится, а потом завяжет какое-нибудь случайное знакомство, по вышеописанным примерам, и непременно успеет примазаться к приятельскому кружку – таковы уже свойства его вкрадчивости и уменья. Таким образом, в прежние, но, впрочем, недавние годы он постоянно терся в ресторане Еремеева, который тогда служил сборным пунктом для всех почти русских авторов, для многих артистов, литераторов и тому подобного народа. Во времена же ближайшие он показывался зачастую у «дяди Зееста», в маленьком деревянном домишке близ Александринского театра, и там изображал себя якобы влюбленным, в числе многих, в толстую буфетчицу Густю. Толкаясь таким образом везде и втираясь повсюду, Эмилий Люцианович знал и видел всех и вся. Никто, например, лучше, обстоятельнее и подробней его не мог бы рассказать какую-нибудь сплетню, какой-нибудь уличный или общественный скандал, какое-нибудь городское происшествие, – он какими-то непонятными, неисповедимыми судьбами знал все это подробнее всех и раньше всех; только строго различал при этом, что именно можно и следует рассказывать и чего нельзя и не следует. И вот, таким-то образом, кроме явной и всеобщей своей характеристики «милого и приятного во всех отношениях человека», Эмилий Люцианович Дранг вполне мог еще назваться существом вездесущим, всеведущим, всеслышащим и т. д.
Когда Александра Пахомовна доложила генеральше фон Шпильце, что и последнее, самое трудное поручение выполнено Зеленьковым в точности, Амалия Потаповна немедленно же позвонила своего лакея.
– Бери извозчик и катай на Моховая улиц и Пантелеймон! – озабоченно отдала она ему приказание. – Ты знаешь Эмилий Люцианович, господин Дранг?
– Знаю, ваш-псходительство.
– Говори ему, пускай сейчас летайт на меня, отшинь, отшинь нужда большая – дело. Да скорей ты, а то дома уже не будет!
Амалия Потаповна, как видно, хорошо знала привычки прекрасного Эмилия: его действительно только утром и можно было застать в своей квартире; во все же остальное течение дня и ночи вездесущий порхал по всему городу, уподобляясь то резвому папильону, то гончей собаке.
Генеральский лакей, слава Богу, успел захватить его как раз в ту самую минуту, когда наш гончий папильон юркнул в сани извозчика и вполне уже приготовился искать по свету, где есть уголок и пища для его любознательности.
«Дело… А, дело! Дело – прежде всего, это, так сказать, наш долг, обязанность», – решил Эмилий Люцианович и поскакал к генеральше.
– Н-ну-с, пани генералова!.. Целую ручки-ножки паньски… Что скажете, моя блистательная фея?
Так начал Дранг, вступая в обольстительный будуар госпожи фон Шпильце. Он был на сей раз в добром юморе и, очевидно, искони пользовался известного рода фамильярностью в отношениях своих к этой особе.
– Фуй! Шилун какой! – скокетничала генеральша, ударив его слегка по ладони. – Хотийт фриштыкать? Вина какого?
– От яствий и пития никогда не прочь, – охотно согласился он, принимая при этой фразе позу и интонацию горбуновского «батюшки».
– Фуи-и, шилун! – еще кокетливее повторила генеральша с примесью какой-то благочестивой укоризны во взоре.
Тотчас же принесли холодный завтрак. Генеральша любила-таки покушать всласть и вплотную, а потому приналегла на снеди и вина свои вместе с прекрасным Эмилием, который во время процесса питания, казалось, сделался еще благодушнее.
– Ну-с, моя прелестная сослуживица, повествуйте на ваших двунадесяти языцех, какое такое у вас дело до меня имеется? – сказал он, откинувшись в глубокую спинку кресла и принимаясь ковырять в зубах.
Генеральша впоследнее улыбнулась игриво-кокетливым образом и тотчас же сообщила себе солидный и вполне деловой уже вид. Она необыкновенно таинственно сообщила ему, что имеет положительные сведения относительно зловредности некоего Бероева.
– Откуда ж вы их имеете? – несколько скептически спросил ее Дранг.
– А через мой агент…
– Хм… В чем же заключается эта зловредность-то?
Генеральша рассказала, будто ее агент давно уже знаком с прислугой Бероева, ходил часто к нему в дом и однажды, то есть на днях, получил от этого Бероева приглашение к участию в подпольном распространении возмутительных воззваний, которые Бероев будто бы намеревается литографировать в своей квартире. Все это показалось Дрангу несообразным как-то.
– Кто это Бероев? – спросил он с прежним скептицизмом.
– У Шиншеев служийт.
– Гм… понимаю! Это, значит, благоверный той дамы, у которой теперь на шейке уголовщина сидит, а в уголовщину эту, кажись, и моя блистательная фея ein bisschen[368] замешана, так ли-с? – прищурился он на нее пытливым глазом.
Генеральшу неприятно передернуло.
– Ну-у, што ишо там? – процедила она с неудовольствием. – Это завсем сюда не идет.
– А нейдет, так чего же вы ждете? Знаете чуть ли не о целом заговоре и молчите да за мной посылаете! А вы действуйте сами – ведь не впервой-с?
– Ай, мне неловко! – замахала руками генеральша.
– Отчего же до этого разу всегда ловко было?
– Ай, как же!.. Тут это дело mit seine Frau[369]! Мне завсем неловко, завсем неловко!
– Нда-с, то есть вы боитесь, что ваши действия по этой причине не будут приняты в должное внимание, так ли-с?
– Certes mon bijou, certes, comme de raison![370]
– Понимаем-с! Но если вам неловко, то мне еще неловче: я ведь его не выслеживал, не знаю никаких подробностей, этак, пожалуй, того и гляди, как кур во щи влопаешься.
Генеральша объяснила и подробности.
Дранг – руки в карманы – прошелся по комнате и плутовски в упор остановился перед генеральшей.
– Вы уж лучше признайтесь-ка мне, как бы перед либер готт[371]! – начал он, следя за движениями ее физиономии. – Бероев-то, должно быть, очень опасен для вас по тому делу, так вы этак… тово… на время устранить его желаете, а иным путем – никоим образом устранить вам его невозможно, не так ли?
Генеральшу снова стало коробить и ежить: она имела дело с очень наглым, очень умным и проницательным господином.
– Ну, а если бы и так? – пыталась она косвенно согласиться в виде вопроса.
– А коли так, то и работайте сами как знаете! – откланялся Эмилий Люцианович. – Что я, о двух головах, что ли? За ложный донос – доносчику первый кнут, вы это знаете? Этак-то, коли начнется следствие да откроется настоящее дело – вы думаете, нас-то с вами пощадят за наши заслуги? Нет-с, ваше превосходительство: на казенный кошт полярную географию изучать отправят, в гости к моржам да к пушному зверю на побывку прокатимся! Вот оно что-с!
Генеральша погрузилась в досадливые рассуждения: дело срывается и – того гляди – совсем, пожалуй, лопнет. Скверно! А надобно бы работать поживее, потому что Бероев не дремлет и сильно хлопочет о раскрытии истины запутанного дела.
Дранг меж тем продолжал расхаживать по мягким коврам генеральского будуара и, судя по улыбке, обдумывал что-то небезынтересное.
– Вот что я вам скажу, моя королева! – остановился он перед Шпильце, скрестив на груди свои руки. – Ведь дело с Бероевым, так или иначе, разыграется пустяками, непременно пустяками! Ну, подержат-подержат, увидят, что вздор, и выпустят, даже с извинением выпустят, а я-то что же? Только себя через то скомпрометирую, кредит свой подорву.
Генеральша слушала его во все уши и глядела на все глаза.
– И это еще самое легкое, – продолжал Эмилий Люцианович, – хорошо, если только этим все кончится, а если дело разыграется так, что самого к Иисусу потянут – тогда что? Ведь я, понимаете ли, должен буду все начальство в заблуждение ввести, обмануть его, а ведь это не то, что взять да обмануть какого-нибудь Ивана, Сидора, Петра, это дело обоюдоострое, как раз нарежешься – и похерят меня, раба Божьего, а вы-то в стороне останетесь, вам оно ничего!
– Н-ну? – по обычаю своему, цедя, протянула генеральша.
– Н-ну, – передразнил ее Дранг. – Поэтому, если уж рисковать, так хоть было бы за что. Я ведь материалист, человек девятнадцатого века и в возвышенные чувствования не верую, а служу тельцу златому.