– Н-ну? – повторила генеральша.
– Н-ну, – опять передразнил ее Дранг. – Понять-то ведь, кажется, не трудно! Если уж вам так приспичило во что бы то ни стало припрятать на время Бероева, то выкладывайте сейчас мне пять тысяч серебром – и нынче же ночью он будет припрятан самым солидным, тщательным и деликатным образом.
Генеральша помялась, поторговалась – нет, не сдается прекрасный Эмилий: как сказал свою цифру, так уж на ней и стоит. Нечего делать, послала она за Хлебонасущенским, посоветовалась с ним наедине, и порешили, что надобно дать. Пришлось по две с половиной тысячи на брата – и Дранг помчался обделывать поручение, в первый раз в жизни ощущая в своем кармане целиком такую полновесную сумму и поэтому чувствуя себя легче, благодушнее и веселее, чем когда-либо.
XXXIXДОПРОС
Вечером щелкнул дверной замок, и в комнату Бероева вошел унтер-офицер с каменно-молчаливым лакеем. Последний держал на руках платье, которое было снято Бероевым при переселении в его последнее обиталище.
– Потрудитесь, сударь, одеться, только поторопитесь, потому там… ждут, – сказал военный.
Лакей молча, с дрессированной сноровкой, стал подавать ему одну за другою все принадлежности костюма, ловко помог пристегнуть подтяжки, ловко напялил на него сюртук и засим начал складывать казенное платье.
– Готовы-с? – лаконично спросил военный.
– Готов.
– Пожалуйте-с.
И они пошли по гулкому коридору. Приставник, как бы для выражения известного рода почтительности, следовал за Бероевым на расстоянии двух-трех шагов и в то же время успевал служить ему в некотором роде Виргилием-путеводцем среди этого лабиринта различных переходов. Лабиринтом, по крайней мере в эту минуту, казались они Бероеву, которого то и дело направлял военный словами: «направо… налево… прямо… в эту дверь… вниз… по этой лестнице… сюда», пока наконец не вошел он в просторную и весьма комфортабельно меблированную комнату, где ему указано было остаться и ждать.
Мягкий диван и мягкие, покойные кресла, большой, широкий стол, весьма щедро покрытый свежим зеленым сукном, на столе изящная чернильница со всею письменной принадлежностью, лампа с молочно-матовым колпаком и на стене тоже лампа, а на другой – большой портрет в роскошной золоченой раме; словом сказать, вся обстановка несколько официальным изяществом явно изобличала, что кабинет этот предназначен для занятий довольно веской и значительной особы.
После трехминутного ожидания в комнату вошло лицо, наружность которого была отчасти знакома Бероеву, как обыкновенно бывает иногда очень многим знакома издали наружность значительных официальных лиц. Благовоннейшая гаванна дымилась в руке вошедшего. Расстегнутый генеральский сюртук открывал грудь, обтянутую жилетом изумительной белизны. Довольно красивые черты лица его выражали абсолютную холодность и несколько сухое спокойствие, а манеры как-то невольно, сами собой, обнаруживали привычку к хорошему обществу. Он вошел ровным, твердым, неторопливым шагом, остановился против Бероева и вскинул на него из-за стола, разделявшего их, острый, проницательно-пристальный взгляд.
– Господин Бероев? – быстро спросил он своим тихим, но металлическим голосом, и притом таким тоном, который обнаруживал непоколебимую внутреннюю уверенность, что на этот вопрос отнюдь ничего не может последовать, кроме безусловного подтверждения. Вопрос, стало быть, предложен был только так, для проформы и как бы затем лишь, чтобы было с чего начать, на что опереться. Во всяком случае, арестованный не замедлил отвечать утвердительно.
– Вы имеете семейство, детей? – спросил генерал тем же тоном и плавно пустил кольцо легкого дыма.
– Имею, – глухо ответил Бероев: ему стало горько и больно, зачем это хватают его за самые больные и чуткие струны его сердца.
– Очень сожалею, – сухо и как бы в скобках заметил генерал.
Бероеву с горечью хотелось спросить его: «о чем?» – однако почему-то не спросилось, не выговорилось, и он ограничился лишь тем, что, закусив нижнюю губу, неопределенно свернул глаза куда-то в сторону. Минута молчания, в течение которой он хотя и не видит, но чувствует на себе неотразимый, вопрошающий и пытающий взгляд, так что стало наконец как-то не по себе, неловко. А глаза меж тем все-таки смотрят и смотрят.
– Я должен предварить вас, – наконец начал генерал тихо и слегка вздохнув, тогда как магнетизация взорами все еще продолжалась, – я должен предварить вас, что нам уже все известно, и притом давно. Поэтому, господин Бероев, излишнее запирательство с вашей стороны ровно ни к чему не послужит и только увеличит еще вашу ответственность. Вы, впрочем, не юноша, не… студент и потому поймете, что порядочному человеку в таких случаях не приходится лавировать, тем более что это – повторяю – будет совершенно напрасно: нас обмануть невозможно – мы знаем все. Слышите ли, все!.. Между тем полное чистосердечное раскаяние ваше, вместе с откровенной передачей всех известных вам фактов и обстоятельств, значительно послужит к облегчению вашей участи и… даже… быть может, к полному прощению. Вспомните, ведь вы не один – ведь у вас семейство.
Генерал кончил и продолжал смотреть на Бероева.
Этот собрался с духом и начал:
– Если вам, генерал, точно известно все, как вы говорите, – заметил он, – то я удивляюсь только одному: каким образом, зачем и почему я нахожусь здесь?
– Это что значит? – металлически-сухо и внятно спросил генерал, ни на йоту не возвышая голоса, и между тем каждый тихий звук его обдавал невыразимым холодом.
– То, что я – невинен, – столь же тихо и внятно проговорил Бероев, нимало не смутившись: над ним еще всецело царило прежнее чувство абсолютного равнодушия ко всему, что бы с ним ни случилось.
Генерал слегка усмехнулся тою усмешкой, в которой чувствуется как будто и иронии немножко, а больше сожаления, что вот-де, глупый, запирается, тогда как я сию же минуту могу раздавить его неопровержимыми доказательствами.
И он вынул из кармана ключ, отпер ящик стола и достал оттуда пачку бумаг, обернутую в серо-казенный лист папки, с печатной надписью: «Дело».
– Вам незнакомы эти бумаги?
– Совершенно незнакомы.
– Гм… А эти письма?
– В первый раз вижу.
– Будто?.. Ну, я напомню вам их содержание.
Он развернул одно из писем и стал читать.
«Дело наше двигается. Польские братья работают неутомимо, надо, чтобы все поднялось одновременно, разом, и – мы победили! Уведомьте, как шла наша агитация в Сибири. Надобно по-прежнему действовать, а вам это удобнее, чем кому-либо. Действуйте, действуйте и действуйте. Письмо это вам передаст З. Рекомендую вам его как надежного члена и товарища. Передайте ему на словах о результатах вашей последней поездки».
Бероев слушал и не верил ушам своим.
– Я ничего не понимаю… – как бы про себя прошептал он, в недоумении пожав плечами.
– Не понимаете? – быстро вскинул на него генерал свои острые взоры. – Ну а это?
И он развернул другое.
«Переписывать неудобно, да и не безопасно. Притом же это будет слишком медленно, а дело не ждет: нам надо скорей и скорей. Надо распустить как можно более экземпляров. Постарайтесь лучше добыть литографский камень. М. доставит вам к нему всю необходимую принадлежность, и – начинайте работать вместе».
– Это тоже незнакомо? – спросил генерал по прочтении.
– Вполне, – ответил Бероев.
– А литеры З. и М.?
Тот, недоумевая, пожал плечами.
Брови его собеседника сурово сдвинулись, но голос остался все так же тих, только сделался как будто еще тверже и металличнее.
– Послушайте, господин Бероев, что это, насмешка?
– Насмешка?! – изумленно повторил арестованный и с гордым достоинством отрицательно покачал головой.
– Все эти вещи найдены, однако, у вас в квартире, – продолжал тот.
– При мне, – подтвердил Бероев, – но как они туда попали – не понимаю.
– Послушайте, милостивый государь, – перебил его генерал, нетерпеливо сжимая зубами свою сигару, – если вы намерены разыграть со мною комедию запирательства, то…
– Комедию запирательства?! – перебил его в свою очередь Бероев. – Для чего, вопрос? Это было бы уже совсем глупо… Я привык несколько более уважать себя, для того чтобы запираться перед кем бы то ни было и в чем бы то ни было.
– И однако ж…
– И однако ж должен повторить все то, что и до сих пор говорил: более у меня нет оправданий. Скажу только одно, что все это дело – гнусная интрига против меня, интрига, которую ведет слишком сильная рука, но я еще поборюсь с нею! И… вы тоже, надеюсь, узнаете ее!
Генерал сделал нетерпеливое движение, ему, очевидно, казалось, что Бероев заговаривает не о том, о чем следует, и даже чуть ли не начинает вилять в стороны, дерзко путать нечто вовсе не идущее к делу – система, которую генералу случалось иногда наблюдать в подобных казусах, и потому он перебил своего ответчика:
– Вам не угодно иначе отвечать на мои прямые вопросы?
– Я отвечал уже, – спокойно возразил Бероев.
Генерал взглянул на свои часы: он, по-видимому, куда-то торопился, потому что и прежде, во время этого допроса, раза два уже взглядывал на циферблат, и затем громко позвонил в изящный бронзовый колокольчик. В дверях почтительно остановился молодой офицер в дежурной форме.
– Можете везти, – отнесся к нему начальник, вскинув глазами на Бероева.
– Слушаю, ваше превосходительство.
– Ступайте, – проговорил он, обращаясь к арестованному.
Бероев замедлился на мгновение в глубоком и грустном раздумье.
– Генерал, – сказал он тихо и как-то понуро потупясь в землю, – вы, конечно, знаете, что с моей женой…
– Знаю. Ну-с?
– Могу я уведомить ее о себе… успокоить хоть несколько?..
– Нет-с.
Бероев больно закусил губу и, круто повернувшись, поспешными шагами вышел из комнаты. В лице его в это мгновение было слишком много горя и боли душевной.
Генерал смотрел ему вслед. Ни одно движение арестанта, ни один мускул его лица, казалось, не ускользнули от этого проницательного взора.