Когда дверь осторожно затворилась за вышедшим Бероевым, генерал раздумчиво перелистывал бумаги, пересмотрел только что прочтенные им письма и еще раздумчивее зашагал по кабинету.
«Хм… – размышлял он сам с собою, – странно одно тут: все эти бумаги писаны, очевидно, не его рукою… Ни одного подозрительного письма или каких-нибудь бумаг его руки решительно не найдено… в прежних и других делах – по сверке тоже не оказалось, – стало быть, в тех, кажись, не замешан… Странно!»
И вслед за этим размышлением, походив еще с минуту, среди каких-то внутренних колебаний, он снова позвонил в колокольчик.
– Объявите Бероеву, что он может написать письмо, не касаясь главной сущности своего дела, – сказал он вошедшему офицеру, – только… немедленно же передайте это письмо по назначению – пусть там доложат мне о нем сегодня же.
Офицер почтительно звякнул шпорами, и затем он – в одну дверь, генерал – в другую.
XLЗА РЕКОЮ
Вновь повели арестанта разными коридорами, через разные комнаты; только все это – казалось ему – будто уже не те, по которым вели его по привозе в это место, да и не те, по которым сейчас проходил он к допросу, а как будто совсем другие, новые. В одной из них он прошел мимо нескольких молодых и подпреклонных лет людей. Все они были одеты очень порядочно, иные даже щеголевато, и независимой наружностью своей походили на все что угодно, только никак не на чиновников. Тут, между этими господами, заметил он нескольких разноформенных сынов Марса, и все они очень любезно и весело разговаривали между собою, так что встреть вы их всех вкупе в каком-нибудь ином публичном месте, то непременно подумали бы, даже не без некоторого чувства умиления: «Какие, мол, славные ребята! Душа нараспашку! Ну добрые малые, да и конец!» Но теперь Бероев этого не подумал, даже не остановился на мысли, зачем это и для чего собрались они сюда, – хотя многие физиономии мельком показались ему как будто несколько знакомы, как будто видел и встречал он их зачастую в разных публичных местах. Но… в Петербурге мало ли кого встречаешь и мало ли у каждого из нас есть эдаких знакомых незнакомцев.
Его привели в одну из комнат, носившую вполне официальный, канцелярский характер добропорядочного присутственного места и предложили четвертушку почтовой бумаги, объявив об известном уже читателю дозволении написать письмо.
«Бога ради, не убивайся, не падай духом, – писал Бероев. – Я арестован по какому-то подозрению, но – ты знаешь меня хорошо, – стало быть, знаешь, что я невиновен. Я убежден, что это разъяснится очень скоро, у меня еще есть слишком много терпения и мужества, чтобы доказать свою правоту! Только повторяю – не теряй надежды и мужества ты, моя добрая и несчастная Юлия. Надеюсь скоро видеться с тобою, я добьюсь правды в твоем деле во что бы то ни стало. Напиши к родным в Москву, чтобы приехали и пока на время взяли к себе детей; они теперь с Грушей; все необходимое у них есть: я оставил деньги. Милая моя! Потерпи Бога ради, поспокойнее еще некоторое время, и верь, как я верую, что скоро кончатся все наши беды. Прощай, благословляю тебя заочно и крепко-крепко целую. Жди же меня и не горюй; да помни, что твое здоровье, твоя жизнь нужны еще для наших детей».
Бероев писал все эти утешения для того, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить тот удар, который нанесет жене известие об его аресте, чтобы хоть немного придать ей бодрости, но сам далеко не был убежден в своих словах: бог весть, еще скоро ли кончится его дело, да и как еще оно кончится! И потому, чем спокойнее был смысл его фраз, чем больше он старался ободрить ее, представляя все дело одним только легким недоразумением, тем тяжелее и больней хватало его за душу чувство тоскливой, безнадежной безысходности. Он знал, что все-таки жена его иссохнет, истает от тщетного ожидания и неизвестности; но хотел, чтобы эта неизбежная судьба пришла к ней как можно позднее, хотел во что бы то ни стало замедлить, отдалить ее.
– Письмо ваше будет отправлено, быть может, сегодня же, мы постараемся, – пытался утешить его офицер, передавая свернутый, но не запечатанный листок бумаги одному из своих сотоварищей. – А теперь, – прибавил он с присущею всем им и как-то искусственно выработанной предупредительностью, – нам время уж; потрудитесь отправиться со мною.
Спустились во двор к одному из подъездов. Там уже ожидала извозчичья карета. Офицер пригласил в нее Бероева и сам уселся подле него. Стекла, все до одного, были подняты, и шторки опущены весьма тщательным образом. Дверца захлопнулась – и колеса грузно загромыхали по снежным выбоинам мощеного двора.
– Куда вы теперь везете меня? – спросил арестованный.
Со стороны провожатого последовало на это полнейшее молчание.
Бероев подумал, что он не расслышал, и повторил свой вопрос.
Опять-таки одно молчание и больше ничего, как будто с ним ехала мертвая мумия, а не предупредительно любезный джентльмен, каковым он был еще не далее как за минуту. Бероев понял, что далее распространяться бесполезно, и потому прекратил свои расспросы. Все время ехали молча. Куда держат направление кони, не видно сквозь опущенные шторки, только огонь от фонарей мелькает и исчезает на мгновение, наполняя внутренность кареты то тусклым полусветом, то минутною темнотою. Но вот колеса покатились ровнее и мягче, как будто по деревянной настилке, – надо полагать, через длинный мост переезжают… Сквозь колеблющуюся занавеску на миг мелькнула сбоку, у края каретного окна, бесконечная лента ярких фонарей вдали – мелькнула и исчезла… И опять громыхание мостовой, затем опять небольшая деревянная настилка и – раздался наконец гулко-резкий грохот колес: карета въехала в крытые ворота… Бероев осторожно приподнял чуть-чуть свою шторку и мельком заметил золотую ризу образа, вделанного в стену, с горящей перед ним лампадой, и далее – сверкнувшую грань на штыке часового.
Проехав еще некоторое пространство по каким-то обширным дворам, возница остановил наконец лошадей, и офицер поспешно выпрыгнул из кареты, захлопнув за собою дверцу.
Через минуту Бероев услыхал голоса подле своего окошка.
– Здравствуйте, батенька! Что скажете хорошенького?
– А вот-с, нового постояльца привез к вам. Потрудитесь расписаться в получении.
– Можно. А куда его? В секретное?
– Кажись, что на тот конец, – там уж прописано.
– Эге-ге!.. Ну да, впрочем, место свободное найдется. Эй! Кто там, позвать приставника!
– Кого прикажете, ваше ско-родие!
Бероева попросили выйти из кареты и, мимо караульной, повели по каким-то сводчатым коридорам. Впереди и позади его, мерно и в ногу, военною походкой шагали два солдата с ружьями у плеча. Сбоку виднелся сухощавый профиль офицера, не того, однако, с которым он приехал сюда, а впереди шагах в десяти расстояния торопливо ковылял пожилой инвалид, позвякивая связкой ключей весьма почтенной конструкции. Сначала в коридоре как будто кисловато припахивало казармой, махоркой да щами с печеным хлебом, а потом, чем дальше подвигались они в глубину этого полуосвещенного, мрачной постройки коридора, тем более улетучивались эти жилые запахи, и все казалось как-то глуше, мрачнее и безжизненнее, только шаги солдата, звяканье ключей гулко раздавались под пустынно-звучными сводами.
Вышли на свежий воздух, прошли мимо палисада какого-то небольшого мостика и опять поднялись на лесенку – в новый и такой же мрачный коридор. Бероев мельком заметил в темноте контуры обнаженных деревьев, как будто что-то вроде садика, но затем внимание его тотчас же было отвлечено ковылявшим инвалидом, который остановился наконец у одной из дверей. Визгнул ключ в замке – и крепкие петли слегка заскрипели…
Опять совершился обряд переодевания в казенный серо-суконный халат, и арестант очутился один-одинешенек в своем новом помещении.
Это была просторная сводчатая комната с желтыми стенами. Жарко натопленная печь сообщала воздуху какую-то влажно-теплую прелость, которая имеет свойство в самое короткое время размаять человека, меж тем как плиты каменного пола сохраняли присущий им холод. Кровать, табурет да небольшой столик служили необходимою мебелью, и если прибавить к этому умывальник в углу да ночник на стене, который своим беспрестанным миганием до ломоты в висках раздражал глазные нервы, то обстановка этого склепа будет уже вполне обрисована.
Бероев долго, в течение нескольких часов, сидел на табурете, подперев руками отяжелевшую голову. Это было какое-то безжизненное, тупое оцепенение, до которого доводит человека мертвящее чувство отчаяния.
Наконец где-то далеко в воздушной тишине раздалась монотонная прелюдия, разыгранная на малых колокольцах, и вслед за нею удары большого колокола медленно отсчитали полночь. Этот звук, казалось, проникал сюда как будто под землю, как будто в могилу какую.
«Слу-ша-а-ай!» – раздалось где-то наверху, в тяжело-мглистом воздухе, и Бероев судорожно встрепенулся.
– Значит, теперь уже за рекою… – прошептал он, смутно озираясь во все стороны своего склепа, и вдруг зарыдал в первый раз в своей жизни, таким глухим и тяжелым рыданием, от которого «за человека страшно» становится и которого не приведи Бог услышать или испытать человеку.
А старые куранты меж тем после полуночного боя продолжали в вышине разыгрывать свою полуночную мелодию, и бесконечное «слушай» долго еще замирало в очередной перекличке на отдаленных бастионах…
XLIУ ДЯДИ НА ДАЧЕ
Правую сторону тюремного фасада, вдоль Офицерской улицы, занимает женское отделение. Центр его – круглая башня на углу Тюремного переулка. Оно составляет как бы нечто вроде status in statu[372], в общем строе и порядке «дядиного дома», и потому в среде арестантов слывет под именем «дядиной дачи».
«Дядина дача» почти совсем изолирована от общей тюремной жизни, и только одна контора является звеном вполне равносильным как для «дядина дома», так и для «дядиной дачи». Высокий острый частокол отделяет маленький дворик женского отделения от большого двора. Этот дворик представляет весьма унылый вид: там и сям произрастают на нем два-три убогих, тощих, полузасохших кустишки, от которых ни красы, ни тени. На протянутых веревках белье арестантское сушится. С одной стороны частокол с вечно запертыми воротами, с другой – угрюмого вида наружные галереи женской тюрьмы. Высокие серые стены, черные окна за железными и сетчатыми решетками, а по ту сторону частокола – будка да штык часового, – на всем какой-то бесцветный колорит давящего