ее в ложе со своим покровителем, разыграла сцену ревности и учинила велий скандал, сорвавши в коридоре маску с лица простоватенькой приятельницы целомудренной дамы.
Да, между этими Дианами большого света выходят иногда в маскарадных ложах прелюбопытные стычки, причем каждая злобно и ревниво замечает в глазу другой малейшую соринку, а назавтра, без масок, обе будут казаться милейшими приятельницами и удивляться одна перед другой: что это, дескать, наши мужья находят в этих маскарадах, и уверять одна другую, что обе не имеют о запретном плоде никакого понятия.
А эта престарелая матрона, считающая себе под шестьдесят лет, хотя и говорит, что ей только сорок? Глядя на нее в гостиной и слушая там ее речи, вы останетесь убеждены, что это – пирамида строгой, непоколебимой нравственности, а между тем эта пирамида, скрывши под капюшоном и маской свое разрушающееся безобразие, из темной литерной ложи высматривает себе поклонников, очень юных и вполне ей неизвестных.
А этот почтенный старичок? Весь на пружинах, стан в корсете, шея на подпорках, дабы голова не качалась чересчур уже шибко, лицо и волосы раскрашены, одна нога в гробу, другая на маскарадном паркете.
– Ваше превосходительство! живой покойник! вы зачем пожаловали сюда?
– Отдохнуть от важных моих занятий.
– Так, совершенно правильно: два часа ночи – самое удобное время для отдыха.
– Я, впрочем, больше для внука, – как бы в оправдание замечает старичок.
А внук, должно быть, тоже больше для дедушки, который очень усердно и внимательно лорнирует проходящих под масками внучек.
И он постоянный посетитель маскарада!
Маскарад, как и все в Петербурге, имеет своих завсегдатаев. Есть личности, которых вы видите везде и всюду, а другие – которых можно встретить только в маскараде.
Вон необыкновенно важной, суровой походкой шагает какой-то друз или маронит в национальном своем костюме, которого маски известного сорта называют «туркой». Он первый из первых посетителей маскарада: появляется добросовестно и буквально первым, как только еще начинают зажигать лампы, и уходит последним, когда они уже потушены. Иные из завсегдатаев приезжают «для моциону», другие – «для возбуждения аппетита», третьи – «для сна», чтобы задать где-нибудь в уголку добрую высыпку, четвертые – для искания приключений с особами вроде пирамиды; но пирамиды предпочитают больше приключения с «восточными человеками» из армянской породы, которые тоже расхаживают по зале, в пестрых нарядах, и всеми силами стремятся походить на «конвойных князей», хотя сами только живут в приказчиках по «азиатским магазинам».
Вон слоняется из угла в угол по зале, по фойе и по всем коридорам плюгавенькая рыжая личность в очках. Это самый усерднейший из всех усердных фланеров петербургских. Чуть происходит где-нибудь чтение, концерт, лекция, спектакль, даже гулянье – можете быть твердо уверены, что вы встретите этого господина. Надо удивляться только, как хватает времени и терпения, чтобы выработать себе такое исключительное вездесущие, так что просто кажется, будто оно для него священнейший долг, в некотором роде – обязанность служебная. Если бы за ужином он как-нибудь случайно подсел к вам, изъявя желание вступить в разговор, то не вступайте и удалитесь благоразумно, потому – что за охота говорить с незнакомым человеком? – у вас в маскараде, вероятно, и без того отыщется много своих собственных, вполне вам известных знакомых.
Тут же, вечно окруженный масками, болтает на всевозможных языках наш «вечный жид», который с незапамятных времен живет в Петербурге и чуть ли не был графом Калиостро. Он не стареется и не изменяется нисколько: таким знавали его наши деды, а быть может – и внуки даже. Иные – Бог их прости – говорят, будто Антон Антоныч Загорецкий был с него списан Грибоедовым, другие – называют папашей покойницы Юлии Пастраны.
Вот, между прочим, проходят не совсем-то твердой походкой мрачные физиономии нечесаного свойства, в очках, с претензией на изображение сатирического ума в глазах и улыбке. Они, вопреки принятому обыкновению, пропагандируют сюртуки и пиджаки в маскараде, стало быть, некоторым образом заявляют свою «борьбу с предрассудками» и «приносят служение прогрессу и обществу». У некоторых из них, как выражение уже самой крайней борьбы с рутиной, а быть может, и с коньяком, из-под неопрятного жилета виднеется полоса белой сорочки. Это жалкая литературная и «обличительная» тля, благодаря которой слово «литератор» сделалось в последнее время каким-то презрительно-ругательным прозвищем.
Вон шныряет, словно гончая собака, достолюбезнейшая личность «всеобщего дядички», которого останавливают на каждом шагу тысяча знакомых и бездна масок. Некоторые из них ради нежности называют его даже «тетичкой». Можете быть уверены, что к концу маскарада «всеобщий дядичка» не успеет еще раскланяться со своими знакомыми – до того их много.
Но всех завсегдатаев не перечтешь. Из женщин можно отметить один только вновь народившийся маскарадный тип, еще не существовавший в эту эпоху конца пятидесятых годов, к которой пока еще относится течение событий нашего рассказа. Это особого рода маски, которые называют себя, Бог уж их знает, с какой стати, «нигилистками», хотя между заправскими нигилистками и ими такая же разница, как… Выбирайте сами любое сравнение из двух совершенно противоположных предметов. Те по крайней мере, несмотря на все свои странности, думают о чем-нибудь серьезном и добросовестно режут себе лягушек, а эти – всю свою жизненную задачу полагают в шнырянье по маскарадам, ходят там с «литераторами», но чуть завидят какого-нибудь кавалергарда или гусара – опрометью бросаются к нему и рассказывают о том, как им надоели литераторы, а когда сами они надоедят кавалергарду, то удаляются под сень «литераторов» и повествуют о том, как им надоели кавалергарды. Вообще, эти маски чувствуют влечение к личностям двух означенных категорий и убеждены почему-то, что это именно и есть нигилизм.
Хотя в нашем маскараде и тени нет того, чем являются парижские Большой оперы, но все-таки и это довольно пестрый калейдоскоп. Огни люстр, звуки музыки, бродящая толпа, пестрые наряды, впрочем, с преобладанием черного цвета, шляпы, медные каски, гусарские венгерки и белые султаны уланских шапок, фраки и эполеты, восточные человеки и комические уроды в эксцентричных костюмах, в которые наряжают театральных статистов, наконец, отчаянный канкан, на поприще которого подвизаются личности обоего пола, составившие себе из этого танца житейскую специальность и получающие «за труды» по два рубля награждения да белые перчатки в придачу, – все это представляет довольно живую, яркую и пеструю картину.
– Так ты дашь место моему мужу? – слышится в проходящей толпе.
– Я уже дал тебе честное слово…
– Ну, если он будет определен, в следующий маскарад – я твоя…
И пара затирается толпою.
– Я тебя знаю!
– И я тебя знаю.
– А кто я такая?
– Маска, ищущая ужина.
Это один варьянт маскарадных разговоров; другой – несколько короче, зато разнообразнее:
– Я тебя знаю.
– Знаешь? Ну, это не делает тебе чести. Убирайся!
Засим можно самым невольным образом подслушать множество фраз, уверений и возгласов:
– Душка штатский, дай рубль на память.
– Ты мне не верь, я подлец: право, подлец!
– Верю.
– Знаешь, зачем у тебя усы в струнку вытянуты?
– Зачем?
– Ты воображаешь, что они у тебя стрелы амура; только венгерская помада ведь некрепка: кончики гнутся и не пронзят ничьего сердца.
– А ты читала мой «Переулок»?
– Нет, не читала.
– Ну, стало быть – дура… А ты прочти: это диккенсовская вещь, право. Все в восторг приходят, одобряют.
– А ты угостишь меня ужином?
– Гм… Коньяку бы выпить…
– А у меня Пупков сегодня был.
– С чем тебя и поздравляю.
– Так ты меня любишь?
– Люблю… только ты привезешь мне завтра браслетку?
– А я его обличу!
– Обличи, обличи, каналью! распечатай его на все четыре корки… Коньячку не хочешь ли?
– Можно!
– И за сто зе это меня все маски так любят?.. так любят, так любят, сто, право зе, дазе устал! – восторженно говорит Эммануил Захарович Галкин, обращая свое свиное рыльце к маске с длиннейшим и потому давно уже ободранным шлейфом.
– Отчего? Оттого, что ты красавец.
– Ой! Узе будто и красавец?.. А впроцем, говорят, у меня злавьянский тип…
– Совершенно славянский.
И Эммануил Захарович чуть не прыгает от восторга.
– Дядичка, ты мне дашь рольку в любительском спектакле?
– А что за рольку?
– Отчего ты так озабочен?
– Он жену поймал в маскараде.
– Гм… Поздравляю!
Перекрестный огонь подобных фраз и разговоров во всех концах неотразимо преследует наблюдателя, который под этими черными масками может разгадать по одной только интонации голоса оттенки множества чувств, надежд, желаний, а паче всего пустоты с самолюбивою суетою, одолевающих души человеческие; может догадаться о десятках житейских драм, комедий и водевилей, которые то начинаются, то приходят к развязке под сводами этой большой маскарадной залы.
К князю Шадурскому подошла маска в черном домино, с белой камелией в волосах и с молчаливой робостью взяла его под руку.
Князь пристально оглядывал ее фигуру, очерк лица, губ и подбородка, ее глаза и кисть руки, стараясь по этим признакам догадаться, кто бы могла быть подошедшая к нему особа.
По руке ее заметно пробегала дрожь внутреннего волнения, большие голубые глаза глядели из-под маски грустно и томно, а губы как-то нервически были сжаты. Она нисколько не походила на привычных маскарадных посетительниц, бойких искательниц приключений, и, казалось, была необыкновенно хороша собою.
Шадурский никак не мог догадаться, кто она такая.
– Мне надо говорить с тобою, – начала маска нервным голосом и почти шепотом от сильного волнения.