– Что сказку, лучше разговоры!
– Нет, сказку смурлыкать не в пример лучше! – почти общим голосом откликается кружок, необыкновенно охочий до этого дела. – Иная сказка десяти разговоров стоит, да и заснешь под нее хорошо – по крайности, во сне увидишь.
– Ну, сказку так сказку! Это все едино… Облако! валяй! – мир приговорил!
Кузьма Облако, человек лет под тридцать, с несколько задумчивым, симпатичным лицом, – необыкновенный мастер сказывать сказки. За что он сидит в тюрьме – этого и сам хорошенько не знает, только сидит давно уж, лет около восьми, и потому в шутку говорит, что давно позабыл свои провинности. Все, что выжил он в заключении, – это тюремные сказки, которые составляют исключительное достояние тюрьмы: в ней они задумались, в ней они сложились, отлились в известную форму, – и через старожилов, вроде Кузьмы Облака, передаются из одного тюремного поколения в другое.
Кузьма Облако любит сказки и от мирского приговора никогда не отказывается. Он хоть целую ночь рад говорить, лишь бы слушали. Поэтому и теперь, встряхнув волосами, Кузьма приосанился, вздохнул как-то особенно и начал.
VСКАЗКА ПРО ВОРА ТАРАСКУ
У одного господина был повар Тараска. Тараске что хлеб сожрать, то вещь своровать. Что ни делал господин, чтобы отучить Тараску от скверной его привычки к воровству – ничто не берет! «Ну, – думает господин, – либо совсем отучить, либо совсем погубить!» Зовет к себе Тараску.
– Что, Тараска, хорошо научился воровать?
– Хорошо, да не совсем. А вот ежели бы вы отдали меня в учение к дяде моему жоху, известному вору, тогда бы я точно что вполне научился.
Господин весьма этому обрадовался, чтобы, значит, сбыть Тараску с рук, и на другой же день, снабдив его всем нужным, отправил с Богом, в дорогу. Случился Тараска с дядею жохом и предался практиковке своего искусства. После непродолжительного времени бездействия наконец дядя предлагает Тараске в лес сходить. Пошли. Отыскал дядя жох нужное для себя дерево и, указывая на макушку дерева, начал говорить:
– Видишь на макушке дерева воронье гнездо?
– Ну хорошо, дядя жох, вижу.
– В котором, значит, ворона на яйцах сидит? Она теперича спит, и нужно с-под ней яйца те украсть.
– Ну хорошо, дядя жох, украсть – так украсть.
– Стало быть, учись у меня: я полезу на дерево и скраду их так, что ворона во снях и не услышит.
Полез. Ни мало ни много – пять минут прошло – глядь, яйца в руках у дяди.
– Молодец, дядя жох! У сонной вороны не шутка яйца красть; а вот ты и не спал и не дремал, а где у те подметки с-под сапог?
Дядя глядь – ан подметок и нетути! Пока он лазил, Тараска подметки сгладил, попросту отрезал жуликом[309].
– Ну, брат Тараска, тебя нечему учить – ты сам поучить любого маза можешь.
Через некоторое время дядя жох позвал Тараску на клей в монастырь, недалеко стоящий[310]. И короче сказать, обчистили они обитель спасенную, и чуть выбрались за ограду – Тараска в задор: давай на месте добычу тырбанить! Дядя – уговаривать, потому безрассудно делить на месте похищенное, а можно разделить в месте безопасном. Однако Тараска упрям – на своем стоит. Нечего делать, начали дележку, поделили весь клей – дошел черед до настоятельской шубы. Тараска говорит: «Моя! потому – я крал, а ты только принимал кражу». А дядя заверяет, что не тот вор, который ворует, а тот, который принимает, бабкой-повитушкой при краже состоит.
– Когда так, – говорит Тараска, – пойдем к настоятелю, пускай он нас по Божеской правде рассудит; и кому, значит, сам он предназначит, тот и владей!
Пошли. А настоятель любил, чтобы ему на сон грядущий сказки сказывали, и об ту самую пору, как прийти дяде с Тараской к келье настоятельской, из оныей монах-сказочник выходит. Дядя с племянником и шасть туда, украдучись. Настоятель совсем уж засыпает, а Тараска и хлоп его ладонью по плечу.
– Ну, как слышь, отец святой, – говорит ему, – жили-были дядя с племянником и задумали монастырь, обитель честную обокрасть. Выкрали между продчиим и шубу настоятельскую. Пошел из-за шубы спор, кому то ись владеть ею. Один говорит: «Моя, потому – крал», а другой: «Моя, потому – принимал». Ну, так слышь, отец святой! ты чу, как думаешь, по правде Божеской, по закону, кому краденой шубой владеть?
– Кто крал, тот и владай, – мычит во снях настоятель.
Как порешил он, так дядя жох с Тараской по этому расчету и поделились честно.
Пошел Тараска к прежнему своему господину. Не по скусу тому этот гость, и зовет он к своей милости Тараску.
– Ну что, Тараска, хорошо ль теперь умеешь воровать?
– Хорошо ли, худо ли – не хвалюсь, а только не клади плохо.
– А что я велю тебе украсть, ты украдешь ли?
– С нашим удовольствием, охулки на руку не положим.
– Ну хорошо. Украдешь – твоя фортуна, не украдешь – в солдаты сдам. Видишь, вон поп корову ведет? Выкради ты мне корову, чтобы поповские глаза того не видели.
– Можно, – говорит Тараска, – только дайте мне пару маленьких сапожков.
Дали ему, и пошел Тараска. Вот поп ведет корову по дороге, а вор пробежал пролеском и, не доходя попа сажен пятьдесят, выбросил сапожок на дорожку. Поднял его поп.
– Ой, кабы парочка – так моему поповскому сыну годилось бы, а как один, так пусть его тут и остается.
А Тараска, следом за ним, поднял сапожок с дороги и побег вперед пролеском. Забежал вперед и, не доходя попа сажен пятьдесят, выбросил сапожок на дорожку. Поднял его поп.
– Экой дурень, не подобрал давишнего! Вот и была бы пара! Ну да я его найду!
И, за словом, привязал корову к дереву, а сам побег взад по дороге. Тараска тем часом веревку пополам, корову за рога и привел на господский двор.
– Ну, молодец, Тараска, – говорит барин, – на тебе отпускную, ступай, воруй себе на волю.
Так вот Тараска оттоле и благодушествует[311].
– Важная сказка! – одобряют арестанты. – Только эта уж больно занятная: никак не заснешь с нею, а ты смурлычь другую, про Ваньку-горюна; по крайности, поучительная, ну и… сон поскорее одолеет.
Кузьма Облако снова встряхнулся, снова откашлялся, вздохнул и начал.
VIВАНЬКА-ГОРЮН, ГОРЕГОРЬКАЯ ГОЛОВА
В некотором огромном и могучем царстве жил парешок-мужичок. А жил он уж более ста лет назад. И был он бобыль, такой бедный, такой бедный, каких и теперь очень много. И звали его Ванькой-горюном и горегорькой головой, а хозяйства у него – всего-навсего – одна лошаденка да одна тележонка. Промышлял он извозом, жимши близко города, из коива купцы ездили по базарам в разные села торговать. Возил Ванька-горюн одного скареда седого и знал, что у него казна куды богатая водилась! И казну ту скаред всегда при себе, на теле содержал.
Любил Ванька-горюн одну девку на селе, а она ему: «Не пойду замуж за бедного, пойду за богачея. Накопи казны да добра всякого, тогда и повенчаемся».
Повез однажды горюн своего скареда на ярмонку. Дорога шла лесом – верст с десяток, если не боле. И вдруг пришла ему благая фантазия – убить старика. Дрожь берет Ваньку – страшно. А дьявол шепчет в левое ухо: «Убей да убей – у него казна богатая; а и Парашка – девка красивая». Призадумался Ванька. «Что ж, думает, ведь скаред куды стар да древен, скоро помрет – на что ему деньги, а я человек молодой, мне они попригоднее будут». А дух добра, ангел Божий, шепчет в правое ухо: «Грех, Ванька-горюн, великий грех! человекоубийцей наречешься! Анафема-проклят тебе будет и от людей, и от Бога!» А дьявол-то шепчет: «Убей да убей, ты парень молодой, жизнь-то еще большая, грех замолить успеешь, в монахи на старости можешь пойти! А от людей – бедности не ждать почету; любовь – и та за бедность не любит!» – «И то правда!» – думает Ванька. Соскочил он с облучка, ровно бы в облегченье лошадке, и идет себе сзади телеги, кнутом цветы лазоревы постегивает. А старик сидит да дремлет. «Валяй! – подтолкнул дьявол, – не то проснется сейчас!» Скочил Ванька на задок и набросил петлю старику на шею. На темную пошел, значит. А петля из кнута у него приготовлена была. Лес зашумел, старик захрапел, а воронье-то, воронье-то закаркало – сила! не приведи ты, Господи, страсть какая! Тут зараз к старику и курносая[312] подкатила. Схватил Ванька теплый труп, бросил его на дорогу и два раза нарочито переехал телегой поперек старика. Потом обратно вскинул его на телегу и ну шарить под сибиркой да под сорочкой! Нащупал гайтан[313], на гайтане крест крещеный да шмель золоченый висят. Его-то Ваньке и надо! Оборвал, этта, гайтанчик-то да как развернул – батюшки-светы! – радужные, пестрые красные, синие, золото чистое, серебро звонкое – так все это и посыпалось на шмеля!
Дрожит, трясется убийца проклятый, а везет свою жертву в город. Объявил. «Уснул, говорит, дорогой, да и упал с передка под колеса». Глянул на Ваньку исправник и позвал в кабинет свой. Ни много и ни мало они там поговоримши, выходят оттудова вместе. «Поезжай себе, мужичок, с Богом домой, – говорит исправник, – а дня через два я тебе вызов дам». Только призывал ли его либо нет – и по сей день неизвестно.
Зажил Ванька на славу. Праздник был на Ванькином селе, девки хороводы водили. Гуляет и Ванька-горюн; сам гуляет, а сам Параньке на ухо шепчет: «Приходи ужо-тко на задворки, к старому дубу». – «Приду, беспременно».
Вот стала, этто, теметь. Устали парни, уморились девки – разошлись себе, кто по домам, кто по кабакам, а кто и по горохам да по старым овинам…
Стоит древний дуб, словно великан какой, стоит да сучьями по ветру качает – ни дать ни взять, как будто руками сам с собой о чем рассуждает.
А под дубом – Иван-горюн, горегорькая голова, с Параней распрекрасной.