Полубольной, уселся он за рояль, и в шумном зале раздались веселые звуки фолишонного кадриля. Составились веселые пары, и поднялась пыль столбом от неистового топанья и отвратительно безобразных кривляний.
Около часу спустя из темного коридора раздался разгульный голос Пашки.
– Гей! Мадам! Шимпанского! Став две дюжины хлопуш! Запирай дверь, никого не пускай! За свой счет всю публику, значит, угощаем! Пущай все поют да поздравляют жениха с невестой!
Ящик с двумя дюжинами бутылок не заставил долго дожидать себя; стаканы налиты, и большая часть публики не отказалась от дарового угощения.
– Идут! идут! – махала руками экономка, вбегая в залу, и обратилась к таперу: – Живей марш играй! Einen feierlichen Zeremonialmarsch![135]
– Мит грос шкандаль![136] – подхватил голос неизвестного остроумца.
– Встречайте, господа, встречайте! Gratulieren sie doch das Paar![137] – в каком-то экстазе, размахивая лапами, обратилась Каролина к почтеннейшей публике.
И вот под громкие звуки торжественного марша откормленной утицей выкатилась в залу сама мадам-тетенька, с расплесканным стаканом шампанского в торжественно поднятой руке, а за нею гоголем выступал разгулявшийся Пашка, волоча под руку сгорающую от стыда и до болезненности истомленную девушку.
– Уррра-а! Браво! – громким, дружным криком пронеслось по зале.
Пашка раскланивался с комической важностью, не выпуская из-под руки своей живой приз.
А звуки фортепиано меж тем не умолкали.
Отец, не ведая сам, что творит, торжественным маршем встречал и приветствовал позор своей дочери.
Но вдруг эти громкие звуки неожиданно порвались на половине такта и умолкли.
Взоры тапера нечаянно упали на приволоченную девушку.
Это был удар молнии. Он оглушил и ослепил его. Старик не верил глазам своим – но нет, это не сон, это все въяве совершается, это точно она стоит – она, его Луиза, его дочь родная.
При неожиданном перерыве звуков все головы с невольным любопытством обратились в сторону тапера. Все видели, как мгновенно искривилось его лицо каким-то страшным, конвульсивным движением, как с онемело раскрытым ртом и расширившимися неподвижными глазами медленно поднялся он со стула, как протянул он по направлению к девушке свою изможденную, трепетную руку, как силился вымолвить какое-то слово – и вдруг, словно безжизненный труп, без чувств грохнулся затылком об пол.
Раздался отчаянный женский вопль, и в то же мгновение, вырвавшись из лап своего обладателя, Луиза бросилась к отцу и поникла на грудь его.
Почтеннейшая публика никак не ожидала такого оборота обстоятельств. Более благоразумные и более трусливые, предвидя скверную историю с полицейским вмешательством, торопились взяться за шапки и поскорее ретировались из веселого дома. Более любопытные и более пьяные, столпившись вокруг бесчувственного старика и бесчувственной девушки, решились ждать конца курьезной истории.
– В больницу!.. Скорее в больницу его!.. Вон отсюда!.. Дворников, дворников зовите!.. – метались из угла в угол экономка с тетенькой.
Явились дворники и потащили старика из залы.
Очнувшаяся девушка встрепенулась и, быстро вскочив с колен, в беспамятстве погналась вслед за ними.
Но ее вовремя успели схватить сильные руки экономки.
– Пустите!.. Пустите меня!.. Отец мой!.. Боже!.. Господи!.. Пустите, говорю! – вопила и металась она в беспамятстве, стремительно вырываясь из лап Каролины, на помощь которой подоспела и сама тетенька.
Двум против одной бороться было не трудно, и Луизу насильно увлекли во внутренние комнаты, откуда еще мучительнее, еще отчаяннее раздавались ее безумные крики. Наконец, вне себя от ярости, она стала кусаться и царапать их ногтями.
– Ach du, gemeines Thier![138] – гневно вскричала тетенька, – ты драться еще!.. Кусаться! Da hast du, da hast du![139]
И вслед за этим отчетливо раздались хлесткие звуки нескольких полновесных пощечин.
Расписка Луизы лежала уже в кармане тетеньки, и потому ей незачем было прикидываться теперь кроткой и нежной. Она вступила в свои настоящие, законные права над личностью закабаленной девушки.
– Жертва!.. Вот она – жертва вечерняя!.. – пьяно промычал неизвестный остроумец, нахлобучивая на глаза помятую в суматохе шляпу, и – руки в карманы, – шатаясь пошел из веселого дома.
Коемуждо по делом его
XXVIФОТОГРАФИЧЕСКАЯ КАРТОЧКА
– Боже мой, да это она… она! – изумленно прошептала княжна Анна, склонившись над роскошным альбомом своего брата и пристально вглядываясь в фотографическую акварельную карточку замечательно красивой женщины. – Брат, поди сюда! Бога ради, кто это такая?
– Баронесса фон Деринг, – ответил Каллаш, мельком взглянув на карточку. – Чем она тебя заинтересовала?
– Странное, почти невозможное сходство! – пожала плечами сестра. – Я вот и через двадцать лет как будто сейчас вижу эти черты, эти глаза и брови… Да нет, неужели бывают на свете такие двойники? Ты знаешь, на кого она похожа?
– А Бог ее знает… Сама на себя, полагаю.
– Нет, у нее был или есть двойник; это я знаю наверное. Ты помнишь у нашей матери мою горничную, Наташу?
– Наташу? – проговорил граф и, словно припоминая, сдвинул свои брови.
– Да, горничную Наташу. Такая высокая белолицая девушка… Густая каштановая коса у нее была – прелесть, что за коса!.. И вот точно такое же гордое выражение губ… Глаза проницательные и умные… Эти сросшиеся брови… Да, одним словом, живой оригинал этой карточки!
– А-а! – медленно и тихо проговорил граф, проводя по лбу ладонью. – Точно, теперь я вспомнил. Кажись, ведь она исчезла куда-то, совсем неожиданно?
И он нагнулся над карточкой баронессы.
– А ведь точно: ты права. Как смотрю теперь да припоминаю – действительно, большое сходство!
– Да ты вглядись поближе! – с одушевлением настаивала сестра. – Это совсем живая Наташа! Конечно, тут она гораздо зрелее, женщина в полной силе. Сколько лет теперь этой баронессе?
– Да лет под сорок будет. Но этого почти совсем незаметно, и на лицо ты никак не дашь ей более тридцати двух.
– Ну вот! И той как раз было бы под сорок.
– Лета-то одинаковые, – согласился Чечевинский.
– Да!.. – грустно вздохнула Анна. – Вот двадцать два года прошло с тех пор, а встреться она мне лицом к лицу, я бы, кажется, сразу узнала. Да скажи мне, пожалуйста, кто она такая?
– Баронесса-то? А как бы тебе это сказать?.. Личность довольно темная. Скиталась лет двадцать за границей да два года здесь вот живет. В свете выдает себя за иностранку, а со мною не церемонится, и я знаю, что она отлично говорит по-русски. Для света она замужем, да только с мужем будто не живет, а живет с другом сердца и выдает его в обществе за своего родного брата. А в будущем даже небольшой скандальчик ожидает ее: беременна от нареченного братца; впрочем, теперь пока еще в самом начале.
– Кто же этот братец? – любопытно спросила княжна.
– А черт его знает! Тоже из темненьких, полячок какой-то. Да вот Серж Ковров его хорошо знает; он мне как-то даже историю их отчасти рассказывал: приехал сюда с фальшивым паспортом, под именем Владислава Карозича, а настоящее имя – Казимир Бодлевский.
– Казимир… Бодлевский… – прищуря глаза, припоминала Чечевинская. – Да не был ли он когда-то литографом или гравером – что-то вроде этого?
– Помнится, сказывал Ковров, что был. Он и теперь отлично гравирует.
– Был? Ну, так это так и есть! – быстрым движением поднялась Анна с места. – Это она… Это Наташа! Мне она еще в то время сказывала, что у нее есть жених, польский шляхтич Бодлевский… И звали его, как помнится, Казимиром. Она у меня часто, бывало, по секрету к нему отпрашивалась; говорила, что он работает в какой-то литографии, и все упрашивала, чтобы я уговаривала мать отпустить ее на волю и выдать за него замуж.
Этим нечаянным открытием сказалось для графа весьма многое. Обстоятельства, до сих пор казавшиеся мелкими и ничтожными, вдруг получили теперь в его глазах особенный смысл и свет, который почти безошибочно позволил угадать главную суть истины. Теперь припомнил граф все, что некогда было рассказано ему Ковровым о первом знакомстве его с Бодлевским в то время, как он застал молодого шляхтича в «квартире» знаменитых «Ершей», среди плутовской компании, снабдившей его двумя фальшивыми видами – мужским и женским; вспомнил, что Наташа исчезла как раз перед смертью старой Чечевинской, вспомнил и про то, как, воротясь с кладбища после похорон старухи, он жестоко обманулся в своих ожиданиях, найдя в ее заветной шкатулке сумму, значительно меньшую против той цифры, какую сам всегда предполагал, по некоторым основаниям, и перед ним, почти с полной вероятностью, предстало соображение, что внезапное исчезновение горничной было сопряжено с кражей денег его матери и особенно сестриных именных билетов и что все это было не что иное, как дело рук Наташи и ее любовника.
«Ничего! Авось и эти соображения пригодятся к делу, – успокоительно подумал Каллаш, обдумывая свои будущие намерения и планы. – Попытаем, пощупаем – авось окажется, что и правда! Надо только половчее да поосторожнее держать себя, а там уж все в моих руках, chère madame la baronne[140]. Мы из вас совьем себе веревочку.
XXVIIВОЛЬНАЯ ПТАШКА НАЧИНАЕТ ПЕТЬ ПОД ЧУЖУЮ ДУДКУ
– Madame la baronne von Döring! – почтительно доложил графу его француз-камердинер.
Брат с сестрой многозначительно переглянулись.
– Легка на помине, – улыбнулся Каллаш.
– Если она – я по голосу узнаю, – прошептала Анна. – Остаться мне или уйти?